Конечно, в создании спектакля занято очень много людей. Но «образ», идея спектакля может вначале возникнуть у режиссера, а может и у художника и даже у композитора. Идет долгий процесс обсуждений, проб, переделок. Иногда что-то меняется на репетиции, когда актер своим исполнением подсказал режиссеру новое решение спектакля. Иногда свет берет на себя основную нагрузку. Я видела спектакль, где косые лучи света и ветродуй создавали ощущение вьюги, и это было уже решение. Эта вьюга как бы перелистывала страницы повести, которую играли на сцене актеры.
Когда меня спрашивают о любимом спектакле, где я была занята, я всегда называю «Вишневый сад», который в 75-м году на «Таганке» сделал Эфрос. Работать с ним было наслаждением, но я тридцать лет работала на «Таганке», где полновластным хозяином был Любимов.
Что меня удерживало? Ну, во-первых, публика. О такой публике, которая сидела в зале с начала «Таганки», т. е. с 1964 года и до 80-х годов, можно только мечтать. Лучшие люди Москвы и страны смотрели в то время наши спектакли.
Когда вспоминаешь таганковские спектакли тех времен, перед глазами встает прежде всего «образ», форма спектакля. Например, спектакль «Таганки» «Мать» – это настоящие солдаты, которые во всем своем обмундировании работали, как на плацу – четко перестраиваясь в каре, диагонали и т. д., – и между ними актеры, которые воспринимались совершенно другой субстанцией. Рядом с четкостью военной машины слабые люди, которые хотели через нее куда-то прорваться. И на этом противостоянии вдруг возникала «Дубинушка», которую очень хорошо пели актеры. Сначала тихо, потом все громче, громче, и заканчивалось очень мощным хором. Актеры «Таганки» всегда хорошо пели. Настоящие солдаты, актеры и песня.
Или, когда я вспоминаю «Живого», возникают в памяти длинные тонкие стволы березок со скворечниками наверху и частушки. Их пели все персонажи. И хитрый мужичок – Золотухин. Это была одна из лучших его ролей.
«Гамлет» – конечно, знаменитый занавес, мощная запись музыки (Шостакович тогда посоветовал Буцко), маленькая фигурка Высоцкого в черном свитере и черных джинсах. Настоящая земля в могиле на авансцене.
«Тартюф» – портреты, из которых выпрыгивают нарисованные на них персонажи.
«Борис Годунов» – хор Покровского с артистами «Таганки», два кресла, доска и тяжелый железный посох.
Кто все это придумывал? Давид Боровский? Или кто-то подсказал идею? (Как, например, Параджанов говорил, что это он подсказал идею движущегося занавеса.) Любимов? Который выбирал из многочисленных вариантов что-то одно и точное? Неизвестно. Потому что театр – это коллективное искусство, о каком бы «авторском театре» ни говорили критики.
Сейчас я научилась принимать жизнь во всех ее проявлениях.
Иногда только возникают отголоски раздражения от открытого хамства или от поступков людей с позиции силы. Я стараюсь «плыть по течению», ибо давно поняла, что планировать жизнь по своему хотению бессмысленно – любой сбой в запланированном существовании вызывает кризис.
Это закон всеобщий, я его помню еще по изучению политэкономии в университете. Может быть, это мое мистическое восприятие страха абсурдности мироустройства.
Надо научиться ценить момент и пытаться любую неожиданность, случай использовать в своих интересах. И при этом не убивать свою волю, иначе остановишься – возникает вечное наше «А за-а-ачем?..» Этот вопрос сделает жизнь совсем бессмысленной.
Я пишу эти избитые истины, потому что понимаю: прийти к ним довольно-таки трудно.
Из интервью
– Считаете ли вы свою профессию судьбой?
– Да. Безусловно.
– Иногда очень хорошие актеры утверждают, что могли бы в жизни заниматься чем-то другим.
– Мне кажется, это заблуждение. Но я могу говорить только о себе. Я очень слушаю свою судьбу. И я бы давно освободилась от этой зависимости, но понимаю, что пока еще мне Бог не дал эту свободу…
Лабиринт памяти
Вместо предисловия
Для меня нет границы между выдуманным, прошлым и настоящим. Я запоминаю только свои душевные дискомфортные узлы или благодарность от общения с людьми. Больше ничего: ни стран, ни дат, ни событий. Вениамин Александрович Каверин как-то назвал это актерской памятью. Видимо, он прав. Те несколько извилин, которые нам природой даны для запоминания, у актеров заполнены текстами пьес. Я не могу вспомнить свой номер телефона, телефон мамы, которой звонила каждый день. В воспоминаниях одно время налезает на другое.
Однажды дошло до абсурда. Моей приятельнице подарили летом белого пушистого кролика. Ее такса Долли тут же стала на него охотиться. Тогда их поселили в разных комнатах, стали выгуливать по очереди, и дача сразу превратилась в сумасшедший дом. Кролика надо было отдавать. Но куда?! И тут я вспомнила, что мы с Володей, моим мужем, как-то нашли ежика со сломанной лапкой. Принесли домой. Днем он где-то спал, ночью топал по комнатам. Прошел месяц, нам надо было уезжать, и мы отдали ежика сыну нашего знакомого – сын был председателем кружка юннатов. И я предложила отдать ему и кролика. Возвращаюсь домой, рассказываю мужу про кролика и говорю, что мы отдадим его, как в свое время и ежика, сыну нашего приятеля. Володя спокойно все слушает и говорит: «Алла. Ежика мы с тобой нашли двадцать пять лет назад, а сыну Цуккермана сейчас под сорок, и живет он в Израиле».
«В поисках утраченного времени» – какое прекрасное название для своей книги придумал Марсель Пруст.
Утраченное время – что от него остается?
…Как-то однажды я заехала за Борей Биргером, чтобы вместе ехать в Переделкино. Спустились вниз, в почтовом ящике лежало письмо от Володи Войновича (первое после его эмиграции). Боря, не распечатав, положил письмо в карман, и мы поехали на день рождения к Инне Лиснянской в Переделкино. Приехали, зашли сначала к Вениамину Александровичу Каверину – его дача была напротив. Сели в садике. Я читаю вслух письмо Володи Войновича из Мюнхена, Боря меня рисует карандашом: белая французская шляпка, белая кружевная кофточка и письмо – рисунок получился абсолютно в стиле XIX века. Боря подарил его потом Инне Лиснянской (недавно мне Инна сказала, что этот рисунок до сих пор висит у нее над кроватью).
А письмо было о странных свойствах памяти – удерживать одно и упускать другое. Каверин заметил: «Да, это абсолютно писательская память, но память писателя молодого. Я сейчас помню все, что происходило со мной в 20-е годы, – могу даже не заглядывать в дневники, но не помню, что было на прошлой неделе. И поэтому пишу только мемуары…» Боря Биргер, художник, говорит: «А я помню, кто как сидел, какое было освещение, какого цвета платье на женщине, – могу даже зарисовать, а вот когда это было – вчера или до войны, не помню».
А я про себя подумала, что в памяти, видимо, с годами появляется обратная перспектива: чем старше становишься, тем ярче – картинки детства. Каверин прав.
Отчетливо помню себя лет с пяти-шести. Я жила в эвакуации у бабушки во Владимире. Отец ночью приехал с фронта. Меня разбудили. Радости не было – хотелось спать. Отец показал две игрушки, которые он привез мне и моей двоюродной сестре, – лису и слона. Я выбрала лису. Утром сестре достался слон. Она ревела. Громко, во весь голос. Ей хотелось лису. Я плакала тихо, в уголке. Она, просыпаясь утром, на весь дом кричала «Каа» (молока) и еще в постели выпивала поллитровую кружку парного молока. Я никогда не любила молоко и до сих пор его не пью. Я часто болела. Она – нет. Мы дрались.
Лиса же долго жила вместе со мной, пока мама не отдала ее какой-то маленькой девочке. Мне жаль. У моего мужа Володи на книжной полке рядом с большой энциклопедией сидит пыльный коричневый вельветовый медведь, который был куплен до рождения Володи.
Странно, я с трудом вспоминаю свои роли, репетиции, съемки, гастроли. Вернее, вспоминаю, когда это нужно вспомнить – когда кто-нибудь спросит. И с удовольствием рассказываю про свое детство…
Судьба мне подарила встречи с прекрасными и талантливыми людьми. О них-то я и хочу рассказать в этой книжке. Но моя эгоистическая память фиксировала только то, что касается меня.
Обычно осуждают людей, которые пишут «я и…». А как же по-другому? Ведь это я пишу, потому – «я и имярек». Театровед или литературовед восстанавливает портрет человека, даже и не зная его близко. Но это совсем другое. А когда ты хорошо знаешь человека, он поворачивается к тебе только той стороной, которой хочет повернуться. Например, Высоцкий был очень многогранен, а ко мне всегда поворачивался одной и той же стороной. Я видела и другие его стороны, но ко мне они отношения не имели. Поэтому некоторые мои воспоминания кажутся однобокими и короткими. Я ведь специально не рисую многогранник, я показываю только одну сторону – «я и…».
Пусть меня простит читатель, если он найдет в этой книге кое-что из моих прежних книг или старых интервью. Тот же Высоцкий. Я уже один раз зафиксировала свою память о нем – написала целую книгу; и если начать рассказывать заново, это будет ложью. Хотя мелкие факты, которые вспоминаются случайно, я и буду прибавлять.
Память детства
Я не люблю вспоминать, вернее – не люблю специально уходить в прошлое, но если ассоциативно что-то мелькнет в памяти по ходу действия или какого-нибудь рассказа, то картинка прошлого встает так ярко, что иногда заслоняет сегодняшний день. А иногда прошлое соединяется с настоящим и получается совершенно что-то фантастическое. Так бывает у хороших актеров. Мне посчастливилось увидеть Смоктуновского в роли Мышкина, когда театр восстанавливал «Идиота» для фестиваля в Эдинбурге. Я смотрела на сцену и видела Иннокентия Михайловича, которого хорошо знала по даче, и на это наслаивалось время Достоевского, и отчетливо читался характер самого Мышкина. Одно время наслаивалось на другое – фантастика!
Когда я не могу заснуть, я стараюсь уйти в свое детство. Я вижу пыльную летнюю улицу Нижнего Сельца, где жила бабушка, крыльцо, куда в щель мы с двоюродной сестрой бросали как в почтовый ящик свои записки (они, наверное, до сих пор там лежат), гусей перед домом, которые щиплют свою «гусиную» травку. Из ворот тетя Нюра выгоняет нашу корову Победку. Теленок родился в День Победы, и поэтому его так и назвали. Однажды по улице шел полк солдат, в это время пришло стадо, и бабушка, выйдя на крыльцо, кричала: «Победка, Победка!» Солдаты странно на нее косились.