Иногда на экране возникало отрешенное лицо Тамары или странные пейзажи, которые видел перед собой Демон.
За мной, во всю длину сцены, был разостлан белый ковер, на котором вдруг появлялось Чудовище, собранное из бамбуковых палок, досок, проволоки. Оно ползло по сцене. А когда потом появлялись пластические актеры с такими же бамбуковыми палками, казалось, что это были фрагменты тела того самого Чудовища. Навстречу им шла, как на заклание, Тамара. В следующий раз за спинами актеров из этих же палок были сделаны кресты. Кто-то шел, согнувшись под тяжестью креста, кого-то несли на этих крестах. Так возникали мистические инсталляции.
Кирилл Серебренников один из первых стал привносить на театральную сцену новые неожиданные фрагменты из других искусств.
Да и потом, в «Гоголь-центре», когда Кирилл организовал этот уникальный театр, перед каждым спектаклем в фойе зрителей встречали бесконечные инсталляции, кинопоказы, доклады, выставки молодых художников.
«Гоголь-центр» – особая статья.
На моей памяти только три человека создали такого рода театр – это Ефремов со своим «Современником», Любимов с «Таганкой» и Серебренников с «Гоголь-центром».
Юбилей Стрелера
В мае 1987 года в Милане праздновали юбилей Стрелера. Из московских он пригласил два спектакля Анатолия Эфроса под эгидой Театра на Таганке – «Вишневый сад» и «На дне». Много-много лет назад, когда Стрелер еще начинал, он поставил и «На дне», и «Вишневый сад». Причем к «Вишневому саду» он вернулся еще раз в начале семидесятых годов. Спектакль был декорирован белым цветом – и костюмы, и декорации. Очень красивый. Со знаменитой Валентиной Кортезе в главной роли.
Я отыграла несколько «Вишневых садов» и теперь сижу среди приглашенных на юбилее.
В «Пикколо Театро ди Милано», знаменитом театре Стрелера, три сцены. В день юбилея синхронно идут: на старой сцене – стрелеровский «Арлекин, слуга двух господ», на новой – эфросовское «На дне», а третья, главная, где собственно чествование, закрыта большим экраном, на который проецируются поздравления из Америки, Англии – со всего мира.
Ведет вечер сам Стрелер, у него два помощника – Микеле Плачидо, всемирно известный «Спрут», и их популярная телеведущая. Огромный амфитеатр, в центре – вертящийся круг.
На экране между поздравлениями время от времени показывается, как идут спектакли на двух других сценах. «Арлекин» завершается, мы видим на экране поклоны, и через десять минут все актеры в своих костюмах commedia del’arte, в которых играли, приезжают, выбегают в круг и поздравляют мастера, потом разбегаются по ярусам. «На дне» идет дольше. В это время, поздравляя Стрелера, поет какая-то певица, продолжаются импровизированные поздравления. Вот и «На дне» кончается – мы опять видим поклоны на экране, – наши «ночлежники» тоже приезжают и поздравляют Стрелера вроде бы в игровых лохмотьях, но одна я заметила, что они каким-то образом успели переодеться…
Я сижу во втором ряду. Кругом одни знаменитости, рядом со мной Доминик Санда – точно такая же, как в своих фильмах, свежая и прелестная. Наконец заиграл вальс из «Вишневого сада» в постановке Стрелера, он подходит к Валентине Кортезе – прекрасной своей Раневской, выводит ее на середину и потом вдруг подходит к моему ряду (я сначала думала, что к Санда), хватает меня за руку и говорит: «Алла, идите!» Я от неожиданности растерялась, да еще у меня от долгого сидения ноги затекли…
И вот мы стоим с Валентиной Кортезе в центре круга. Две Раневские. Стрелер говорит: «Хочу слышать Чехова на русском». Только я стала про себя решать, какой монолог прочитать, как Валентина (эффектная, красивая, на голове всегда эффектно завязанная шаль) начинает с некоторым завыванием читать монолог Раневской. Естественно – на итальянском. Стрелер опять несколько раз повторяет, что хочет слышать Чехова на русском. Микеле Плачидо – мне на ухо: «Начинайте! Начинайте!» Едва я сумела открыть рот, как Кортезе опять – громко, с итальянским подвыванием – произносит чеховский текст. Тогда я бегу к своему креслу, хватаю шелковый черный, в розах, павловский платок, который еще никому не успела подарить, и быстро отдаю ей. Стрелер в это время молча ждет, потом машет рукой, арена раздвигается, и из гигантского люка медленно вырастает гигантский торт, а сверху, под музыку из какого-то их спектакля, спускается золотой ангел (живой мальчик!). И рекой льется шампанское…
Стрелер подходит ко мне и весьма недовольно спрашивает, почему я не прочитала монолог Раневской по-русски, как он просил. «Надо предупреждать», – говорю ему. Он: «Это не совсем хорошо для актрисы». Я: «Мы, русские, медленно ориентируемся».
Публика расходится по фойе и кулуарам. Огромный торт задвигают в угол сцены, и потом я краем глаза вижу, как около него стоит один грустный, толстый наш Гоша Ронинсон и ест торт, который, как в сказке, больше его роста.
Весь месяц я, если не играю, хожу или на спектакли Стрелера, или на его репетиции. Тогда он ставил «Эльвиру» – пьесу о репетициях знаменитого Жуве с французской актрисой во время Второй мировой войны. Пьеса на двоих, сам Стрелер играет Жуве. В его ухо вставлен микрофончик, через который ему суфлер подает текст. Он его не запоминает. Так же играл потом и в спектаклях. Когда я его спросила, почему он не запоминает текст, из-за плохой ли памяти или это его принцип, он ответил, что запоминание текста его сковывает, и посоветовал мне читать стихи, даже если я знаю их наизусть, только с листа, как музыкант играет по нотам.
Со Стрелером мы разговариваем часто. 19 мая во время приема – проводов «Таганки» – спрашивает, почему у нас такой странный Гаев – такой простой русский мужик, который уж никак не мог проесть свой капитал на леденцах (у нас его играл чистокровный еврей Витя Штернберг); я рассказываю Стрелеру что-то про народников и про Голема на глиняных ногах – именно таким Гаева видел Эфрос. Стрелер хвалит меня и неожиданно прибавляет: «Хотите, поработаем вместе? На каком языке? Выучите итальянский, вот актриса, которая играет в “Слуге двух господ”, немка, выучила итальянский и уже несколько лет работает с нами». Я отвечаю, что для меня это нереально, а вот если бы он приехал в Москву… Он подумал и сказал: «Может быть, если успею. Будем делать “Гедду Габлер”».
Через несколько дней было что-то вроде «круглого стола», на котором возник вопрос о разнице менталитетов и как это сказывается, когда играют Чехова. «Вот у вас в спектакле, – говорю, – в сцене приезда Раневской, когда просят Варю принести кофе, все сидят и спокойно пьют кофе, как в кафе. Но ведь в три часа ночи “мамочка просит кофе” – это нечто экстраординарное. В России вообще тогда кофе употребляли мало, чаевничали. А тем более в такое время! Или сцена со шкафом. В спектакле Стрелера в шкафу хранятся детские игрушки брата и сестры – это очень хорошо! Но у Чехова “многоуважаемый шкаф” – совсем иное. Шкаф – это единственный предмет мебели, перевезенный в Ялту из Таганрога. В шутку его называли “многоуважаемый шкаф”. В нем внизу стояло варенье в банках, а на верхних полках – религиозные книги отца, Павла Егоровича. Гаев говорит о шкафе, вспоминая детство, он хочет отвлечь сестру, ведь не успела она приехать, ей уже подают телеграммы из Парижа…»
Стрелер тогда был еще и директором Театра наций, устраивал поэтические вечера, на которых читали стихи представители разных стран Европы – от Франции, например, выступал Антуан Витез, из России он пригласил меня и Андрея Вознесенского, который по каким-то причинам не смог приехать, и я была одна на сцене.
Это он, Стрелер, поставил мне вечер на своей большой арене, сочинил мизансцену, установил пюпитр, зажег свечу, посадил в первый ряд синхронную переводчицу (она переводила только мои комментарии). В этой композиции Стрелера я и сейчас веду свои поэтические вечера.
Сам же он в тот вечер уехал в Париж и прислал мне оттуда письмо:
Дорогая Алла Демидова!
Я должен быть сегодня вечером в Париже на встрече с президентами Миттераном и Гавелом. Мне бесконечно жаль, что я не могу Вас сегодня принять со всей любовью и неизменным уважением.
Тем не менее наш театр в Вашем распоряжении.
До скорого свидания где-нибудь в Европе.
Ваш Джорджио Стрелер.
Париж. 19.3.1990.
К сожалению, мы так с ним больше и не встретились…
Теодор Терзопулос
С «Федрой» мы были приглашены на фестиваль в Квебек, где тогда с удовольствием принимали авангардные постановки (большие, громоздкие обычно едут в Авиньон или в Эдинбург). Там я увидела греческий спектакль «Квартет» – Терзопулос поставил пьесу Хайнера Мюллера, современный парафраз романа Шодерло де Лакло «Опасные связи». О Мюллере у нас тогда и не слыхали, смотрела я спектакль без перевода, но все поняла и была в восторге. Речь там шла о потере современным человеком цельности, о разорванности, о душевном хаосе, о подмене не только полов, когда женщины превращаются в мужчин и наоборот, но чувств, – это было ясно, хотя актеры играли на греческом языке, который я совершенно не знаю.
Общение и даже в какой-то мере понимание без смысла слов, т. е. людей, говорящих на разных языках, по идее – невозможно. И все же театру удается передать за пределами языка и смысл, и окраску сказанного. Театр воспринимается не только ухом, но и глазами; не только глазами, но и чувствами; не только чувствами, но и тайным подсознанием и той невидимой энергетикой, о которой так много говорят в последнее время.
Я лишний раз убедилась во всем этом, глядя на греческий спектакль «Квартет». Пустая темная сцена (то, что в театре называют «черный кабинет»), звучит странная музыка Филиппа Глааса – греческого композитора, живущего в Нью-Йорке. В середине сцены груда черных тряпок, которая начинает потихоньку шевелиться. Вдруг оттуда тянется вверх голая белая рука – не то женская, не то мужская. Потом вторая рука, ноги, и наконец высовываются две головы – сначала женская, потом мужская, обе – с длинными волосами. И груда тряпок оказывается длинным черным платьем, подол которого занимает полсцены, и в платье возникают два человека. Голос-фальцет из музыки Глааса продолжается актером таким же фальцетом на сцене. Слова звучат как поэзия. Как ария – музыкально и сильно.