Корреспондент пояснил, что им нужно будет поехать в Женеву, где находится ближайшее посольство Китая, и там, на отдельных бумагах, чтобы не «портить» паспорта, им выдадут визы. В Пекин Кабрера полетят через Москву. Но у «Аэрофлота» рейсы только дважды в неделю, так что придется там задержаться на три дня. Он выразил надежду, что эта проблема не слишком их обременит.
До Москвы, в свою очередь, добирались через Прагу: самолет «Аэрофлота», словно космический корабль, нес их в иной, практический марсианский мир. Марианелла всю дорогу сидела, прижавшись носом к иллюминатору, потому что слышала от родителей, что они пересекут железный занавес, а такое зрелище пропускать не годилось («Да нет же, – сказала Лус Элена, – его не существует. Это просто так говорят». – «Еще как существует, – возразил Серхио. – Есть же Берлинская стена и Великая Китайская стена. Я сам видел на фотографиях. Не понимаю, почему тогда не может быть железного занавеса? Чистая логика!» – «Серхио, не забивай сестре голову всякими фантазиями». – «Это не фантазии, мама, – отозвалась Марианелла. – Я думаю, Серхио прав»). Пилот что-то сказал по-русски в громкоговоритель, и вдруг все пассажиры расстегнули ремни безопасности и поднялись на ноги. Некоторые высоко поднимали руку, некоторые прижимали к сердцу, и все как один пели под искаженную помехами мелодию. Фаусто глянул на детей.
– Это «Интернационал», – сказал он. – Все встаем!
– Ох, Фаусто, не говори глупостей, – ответила Лус Элена. – Дети, не обращайте внимания. Папа иногда чудит.
Фаусто заметно разволновался, хоть и не присоединился к хору пассажиров. Советские люди были его героями со времен Гражданской войны, и он всегда считал, что вмешательство сталинистов в ход конфликта, интриги против соперников-марксистов из ПОУМ, убийство Андреу Нина агентами НКВД – не более чем слухи, наветы в рамках хорошо организованных пропагандистских кампаний врага. В Колумбийскую коммунистическую партию он не вступал, но был знаком с некоторыми ее членами и всегда завидовал их преданности делу и чувству товарищества. А теперь он увидит Красную площадь и Кремль – корреспондент «Синьхуа» сказал, что всей семье выдадут транзитное разрешение, чтобы они могли посмотреть Москву, и Фаусто не собирался упускать такую возможность.
На деле все оказалось по-другому. Отношения Советского Союза и Китая переживали не лучший момент, да и в целом международное коммунистическое движение к тому времени, как Кабрера прибыли в Москву, было уже расколото. Мао с соратниками выступали за чистоту марксистко-ленинского учения, а советские власти несколько ослабили хватку и стремились к так называемому мирному сосуществованию, в чем Фаусто усматривал завуалированное приближение к капиталистическому миру. За короткое время слово «ревизионист» превратилось в самое страшное оскорбление. Фаусто знал об этой напряженности и успел стать на сторону Мао, но он и представить себе не мог, насколько накалилась обстановка к моменту их приезда в Москву. Из аэропорта их сразу же отвезли в отель неподалеку, больше похожий на лагерь для военнопленных, и сообщили, что три дня до перелета в Пекин они проведут запертыми в отвратительного вида номере – на двери висел буквально амбарный замок. Все просто: советской визы у них нет, а без нее из гостиницы выходить нельзя.
– Почему они так с нами? – недоумевал Серхио.
– Потому что мы едем в Китай, – отвечал Фаусто, – и им это не нравится.
– Но они же тоже коммунисты?
– Да. Но другие.
Три дня в заключении тянулись бесконечно. Единственные доступные развлечения состояли в ожидании тележки с едой, толкаемой товарищами в военной форме, и любовании советскими зданиями с балкона. К концу второго дня запас колумбийских сигарет «Краснокожий» подошел к концу, и Фаусто вынужден был просить своих тюремщиков раздобыть табака. В последнюю ночь, когда все уснули, Серхио тайком вытащил штучку из советской пачки и вышел покурить на общий балкон, под шум взлетающих самолетов. Московская ночь дрожала перед слезящимися от табака глазами. Это было самое отвратительное курево, которое Серхио доводилось пробовать в своей короткой жизни.
– Ревизионисты, – буркнул он.
Погасил окурок, швырнул вниз и пошел спать.
В Пекин прилетели ранним вечером; от влажной жары одежда липла к телу. Серхио едва держался на ногах. Из Москвы добирались с двумя пересадками, в Омске и Иркутске. В Иркутске из-за какой-то поломки, которую никто не потрудился объяснить, им пришлось задержаться на долгую холодную ночь. Всем велели выйти из самолета: каждому пассажиру выдавали пальто и какую-то казачью шапку, после чего он мог сойти по трапу и следом за остальными отправиться в барак, где ветер свободно гулял между походными койками, числом около сотни. Уборные у ста пассажиров адского рейса были общие. Серхио заперся в одной такой – не покурить, а спокойно поразмыслить, в чем же состоят преимущества советского социализма, особенно если сопоставить разговоры о них с омерзительным табаком, безобразным отелем в Москве и ледяным сараем, где ему предстояло ночевать.
Весь полет до Пекина он проспал. Он не знал, что эта отягощающая веки несвоевременная сонливость имеет название – джетлаг, – и ему казалось, будто его одурманили какими-то лекарствами. Проснувшись, он увидел в иллюминатор пшеничное поле, простирающееся до самого горизонта. Их самолет оказался единственным во всем пекинском аэропорту. В здании, не превосходившем по размерам интернат Германа Пеньи, все смотрели на них как на инопланетян. Но у трапа семью Кабрера встречала вполне улыбчивая и учтивая группа людей. Одна женщина выступила вперед и заговорила по-испански: ее зовут Чу Лан, она переводчица и будет сопровождать их в ближайшие дни. Остальные – чиновники из Института иностранных языков, они приехали горячо поприветствовать нового специалиста и его семью (специалист – так официально называлась должность Фаусто; именно это волшебное слово фигурировало во всех договорах и открывало все двери). И тут они увидели, что Арансибия тоже их встречают. Мир вокруг словно озарился.
Маруха подошла первой, вручила Лус Элене букет душистых цветов в полупрозрачной обертке и попросила Чу Лан снять их всех вместе на фотоаппарат Серхио. Не дожидаясь, пока все со всеми переобнимаются, сказала:
– Так, ну ладно, поехали в отель. Вы упадете, когда его увидите. Хочу, чтобы вы успели до темноты.
Она была права. После получаса езды по прямому, как стрела, шоссе без единого перекрестка, обрамленному монотонными пшеничными полями, город обрушился на них без предупреждения, а когда показались зеленые, словно фарфоровые, крыши отеля «Дружба», Серхио подумал, что попал в сказку. В отель вело два входа; на обоих стояла вооруженная охрана, что, как потом выяснил Серхио, не имело особенного практического смысла. Кроме громадного главного здания было еще пятнадцать маленьких, незаметных с улицы; на территории, величиной с небольшой город-крепость, проживало всего семьсот иностранцев.
В лучшие времена постояльцев было куда больше, потому что строили отель в 50-е годы в расчете на советских архитекторов и инженеров, которые ехали помогать в обустройстве страны маоистской революции. После охлаждений отношений между Мао и Хрущевым две с половиной тысячи советских специалистов вернулись на родину так же стремительно, как появились в Китае, оставив неоконченную работу и замершие фабрики. Клиентура отеля «Дружба» полностью сменилась, но по-прежнему состояла из одних иностранцев.
Объяснялось это очень просто: китайское правительство не разрешало иностранцам иметь собственное жилье, так что все прибывавшие в Пекин официальные работники отправлялись прямиком в «Дружбу». Вне этих стен жили только дипломаты и те, кто, приехав еще во времена революции, успел вступить в брак с китайским гражданином или гражданкой. Они обитали в более бедном и более трудном мире, без олимпийского бассейна, без теннисных кортов, без вездесущих любезных коридорных и такси у входа, готовых отвезти гостей куда те пожелают. Все это создавало ощущение нереальности, которое Лус Элена, как случалось почти всегда, подметила раньше остальных.
– Тут как в гетто, только наоборот, – сказала она. – Все хотят сюда попасть, и никто не хочет выходить.
И действительно, настоящая пекинская жизнь была гораздо тяжелее. Большой скачок, грандиозная экономическая кампания, с помощью которой Мао Цзэдун намеревался перейти от старой аграрной системы к хозяйству, основанному на народных коммунах, обернулся такими непомерными требованиями для крестьян и обрек их на такие бессмысленные усилия ради несбыточных результатов, что миллионы людей погибли от голода, в то время как партийные начальники винили в неурожае плохую погоду. Мао провел принудительную коллективизацию пахотных земель, запретил любую частную инициативу и подвергал несогласных преследованию за самое страшное из всех преступлений – контрреволюционерство. Китай постигла настоящая катастрофа. Тысячи землевладельцев, взбунтовавшихся против абсурдных начинаний, были казнены без суда и следствия, сотни тысяч китайцев умерли в трудовых лагерях. Когда Кабрера приземлились в Пекине, страна еще ощущала отголоски самого страшного голода в своей истории, и Марианелле незамедлительно дали это понять. На второй день за завтраком она осмелилась заикнуться, что ей не нравится яичница, и отец прямо-таки проревел ей в лицо:
– Какую яичницу Китай тебе дает, такую и будешь есть, нравится или нет! И все остальное, что положат в тарелку. Радуйся, что живешь тут на всем готовом!
Марианелла не понимала, почему отец считает этот мир тошнотворной еды и непроницаемых людей раем. Что касается Серхио, то он очень быстро учился новым правилам. Например, что на все покупки нужны талоны: на крупу, хлопок, постное масло, топливо. Деньги без талонов мало на что годились: рубашка, к примеру, стоила пять юаней и четыре талона на хлопок. На пять юаней можно было три дня питаться в их гостинице, и, ориентируясь таким образом, Серхио составил представление о масштабах зарплаты родителей: шестьсот восемьдесят юаней в месяц – выходило более чем неплохо. «Вы зарабатывает