е столько же, сколько председатель Мао», – сказал как-то Фаусто партийный начальник, с которым они встретились на приветственном банкете, и Фаусто, не имевший причин сомневаться в его словах, предпочел умолчать, что в его семье зарплату получают двое: познакомившись с Лус Эленой, товарищ из Института иностранных языков немедленно решил устроить ей собеседование, а после собеседования тут же взял на работу, предложив триста пятьдесят юаней. Фаусто преподавал студентам, а Лус Элена – старшим школьникам, детям высокопоставленных партийных работников. Они вместе приходили в институт, комплекс уродливых зданий с неуютными аудиториями, прощались, не прикасаясь друг к другу, посреди двора и после занятий встречались на том же месте под любопытными взглядами сотен глаз.
Жизнь их теперь была полна роскоши, какой они не знали в Колумбии. Институт выделил им два номера люкс: в одном жили родители и Марианелла, а во втором Серхио. По вечерам все собирались в гостиной и рассказывали, как у кого прошел день. В родительском люксе имелась и небольшая кухня, но пользовались ею очень редко, поскольку в отеле было три ресторана – восточной кухни, западной кухни и мусульманский, который по каким-то причинам не попадал в категории Востока или Запада, – и готовить не приходилось. Первые дни, пока не началась школа, Серхио провел прекрасно: играл с Марианеллой в пинг-понг в клубе отеля, самостоятельно постигал основы пула за бильярдными столами, заводил новых друзей – в основном это были дети преподавателей аргентинцев или боливийцев, уругвайских поэтов, вечно ходивших с книжкой под мышкой, перуанских интеллектуалов, которые приехали чисто случайно, а теперь ни за что не хотели уезжать, – и сражался с ними в шахматы и вэйци или гонял мяч на футбольном поле. Плавать скоро стало негде, потому что лето официально закончилось, и отельный бассейн закрылся. Но Серхио не расстроился. Иногда под конец очередного насыщенного дня он жалел, что в сутках слишком мало времени, чтобы насладиться всеми развлечениями этого чудесного дворца.
Вскоре после приезда они вчетвером впервые выехали в центр. Старый польский автомобиль привез их на оживленнейшую столичную улицу Ванфуцзин; там поджидал коллега Фаусто по Институту иностранных языков. Он заранее извинился за неудобства, которые им придется испытать. «Вы о чем?» – не понял Фаусто. «Там очень много людей». Он тщательно подбирал слова по-испански, но смысл все равно ускользал от семейства Кабрера. «Пожалуйста, не останавливайтесь. Не надо ни на что смотреть в витринах. Если мы будем останавливаться у витрин, будут скопления. Идем и идем, не останавливаемся». Но не преодолели они и двух кварталов, как Серхио, то ли не поняв указаний, то ли не желая их слушаться, отвлекся на уличный спектакль. Точнее, на цирковое выступление, довольно скромное и примитивное: мускулистый мужчина гнул зубами стальные дуги, а женщина рядом выводила гнусавую песню. Серхио подошел поближе и увидел, что зубы у мужчины тоже металлические. Он позвал родителей, и те, несмотря на предостережения переводчика, несколько секунд не могли оторвать взгляд от артистов. Потом Фаусто сказал:
– Ладно, хватит. Пойдемте.
Однако уйти им не удалось. Вокруг молниеносно образовалась толпа. Пара сотен человек, не обращавших никакого внимания на акробатов, собралась посмотреть на иностранцев. Они стояли очень близко, но Серхио не мог понять выражений их лиц; некоторые робко протягивали руки и дотрагивались до чужаков, а один человек положил бы ладонь Серхио на лицо, если бы тот не успел резко отшатнуться. «Чего это они, мама?» – боязливо спрашивала Марианелла. Переводчик что-то втолковывал любопытным, делал жесты, призывая – вероятно – к спокойствию, и, видимо, преуспел, потому что мало-помалу толпа расступилась, и Кабрера выбрались из нее. Стайка детей показывала на Серхио пальцами и кричала непонятные слова. Маленькая девочка плакала у матери на руках. Это было последнее, что увидел Серхио перед тем, как им удалось освободиться.
– Что они говорили? – спросил он у переводчика.
– Кто?
– Мальчишки. Мне интересно, что они кричали.
Переводчик помолчал.
– Иностранный демон, – наконец сказал он. – Извините. Их так учат.
Позже, когда они возвращались к машине, им попалась длинная очередь, заворачивающая за угол. Со временем Серхио привык к жизни, где в очереди приходилось стоять всегда и за всем, но в тот вечер его поразила причина всеобщего ожидания. Каждый человек держал в руке бамбуковую дощечку. Серхио спросил, что это, и переводчик пояснил: «Зубные щетки. Это очередь на ремонт. Из-за эмбарго многие товары не поступают в страну. Например, зубные щетки». Со временем щетки облезали, и люди выстраивались в очереди за новой щетиной. Серхио шагал так близко, что улавливал запах влажной одежды. Вдруг он заметил, что на него все смотрят. С любопытством, но и как-то недовольно. Кто-то что-то сказал по-китайски, кто-то другой ответил. Серхио опустил свои большие зеленые глаза, как будто понял, что они тут не к месту, и молча удалился, коря себя за воображаемую невольную бестактность. Когда они вернулись в отель «Дружба», показали удостоверения на входе и оказались в безопасном уютном мире, Марианелла сказала Серхио:
– Теперь я понимаю, почему никто не хочет никуда ходить. В Китае ужасно.
– Это тоже Китай, – ответил Серхио, имея в виду отель.
– Ну значит, в наружном Китае. Не понимаю, почему он не может быть, как наш.
После их вылазки Марианелла потребовала от сына Марио Арансибии научить ее всем китайским ругательствам, которые он только знал. Через несколько дней она уже бойко поносила ничего не подозревающего отца. С Фаусто они постоянно спорили, потому что он, казалось, жил в совсем ином измерении: для него именно наружный Китай представлял собой идеал, «рай» (он прямо так и говорил), а вот Китай отельный был суррогатом, эрзацем, хуже того – верхом лицемерия. С некоторыми его аргументами нельзя было не соглашаться. В отеле жили люди всех национальностей, рас, верований, возрастов, а самое главное – самых разных убеждений. Некоторых прислали власти их стран, и они не слишком интересовались Китаем и его культурой, но большинство придерживались той или иной разновидности коммунизма. Маоисты обитали бок о бок с просоветски настроенными, прокубински настроенные – с проалбански настроенными, югославы – с европейскими коммунистами, и все они вместе уживалась с антикитайски настроенными иностранцами – так называли всякого, кто осмеливался критиковать правительство Народной Республики. Хватало, разумеется, и антикоммунистов, а также худшей породы из всех: зловещей помеси антикитайцев и антикоммунистов. Этим дело не ограничивалось. Были еще испанские анархисты, итальянские троцкисты, парочка откровенно сумасшедших и немалое количество оппортунистов, приехавших исключительно ради денег. Китайские власти нанимали их всех в качестве преподавателей, но некоторые, оказавшись на месте, предпочитали заниматься переводом книг и журналов, дублированием фильмов, радиовещанием на иностранных языках. Каждый работал на своем языке. Никто или почти никто не говорил по-китайски. Никто или почти никто не собирался китайский учить. И поэтому Фаусто говорил:
– Это не Китай.
В середине сентября начались частные уроки. Класс устроили в одном из залов отеля «Дружба»: там поставили доску, и двое специально нанятых учителей, мужчина и женщина, поочередно являлись преподавать двум колумбийским детям интенсивный курс китайского языка и культуры. Зал был неуютный, свет слишком яркий, пространство слишком огромное. Серхио и Марианелла чувствовали себя как никогда маленькими и одинокими, но потом потихоньку стали подтягиваться новые ученики, и наконец образовался небольшой класс, примерно дюжина человек. На уроки уходил весь день: они длились с девяти до двенадцати и с двух до пяти; шесть неуклонных часов, во время которых Серхио с сестрой не понимали ни слова. Шесть часов пустых звуков, шесть часов безуспешных попыток произнести хоть что-то так, чтобы оно совпало с рисунками, изображаемыми учителем на доске. Очень часто день заканчивался головной болью, протестами, зачатками бунта.
– Не знаю, зачем мы сюда приехали, – сказала как-то Марианелла. – Я вообще не понимаю, что они говорят. А они нас не понимают.
– Со временем разберетесь, – ответила Лус Элена.
– Я хочу обратно в Колумбию, – заявила Марианелла.
– Я тоже, – сказал Серхио.
Отец взглянул на него, не на сестру, и внезапно лицо его исказилось яростью.
– Никто никуда не поедет, – сказал он. – Мы здесь на долгие годы, чтоб ты знал. Так что все очень просто: либо учишься, либо так и будешь мыкаться.
Фаусто считал, что с переездом в Китай он не прогадал. Отношения с Лус Эленой словно начались с чистого листа; по крайней мере, балласт ссор, угрожавший их браку в Колумбии, оказался сброшен. Проведя день порознь в Институте иностранных языков, они встречались вечером и рассказывали друг другу, что успели повидать, как будто обменивались партийными отчетами, а видели они доблестный народ, достойно переносивший лишения и не позволявший бедности превратиться в нищету. Видели Революцию, которая удовлетворяла самые насущные потребности народа. Здесь у всех была еда, у всех была крыша над головой, всем было во что одеться. Разве это не оправдывало каждый революционный шаг, не являлось доказательством того, что поиски социализма стоили любых жертв? Достаточно посмотреть, какой долгий путь преодолела страна с первых лет борьбы, когда люди умирали от голода и никто не мог ничего с этим поделать. Да, во время Большого скачка допускались ошибки, возникали непредвиденные трудности, и правая оппозиция, которая присутствует во всех революционных процессах мира, занималась саботажем, но Китай не отрывал взора от самых высоких целей. Фаусто и Лус Элена сходились на том, что у китайцев много чему следовало поучиться. Им самим, разумеется, но и детям.
Разговоры в ресторанах, в полдень и вечером, когда отельный оркестр вдруг принимался за обожаемые Лус Эленой болеро, начали обретать отчетливо педагогический тон. Фаусто рассказывал, как недавно ходил смотреть занятия по пантомиме в Институте современной драмы; рассказывал, как был на репетиции и пытался определить, кто из присутствовавших – режиссер, но не смог, потому что все работали одинаково, и только под конец понял, что режиссер, маленький человечек в таком же, как у рабочих сцены, синем комбинезоне, все время, пока длилась репетиция, чинил прожектор. Каждое семейное собрание полнилось такими притчами. У возвращавшегося на родину специалиста Фаусто купил чехословацкий мотоцикл, и однажды, когда он ехал с окраины Пекина, мотоцикл сломался. Несколько секунд спустя его уже окружали десятки китайцев, решительно настроенных починить мотоцикл, а когда не получилось, они остановили грузовик, погрузили мотоцикл и отправили вместе с владельцем в отель. На следующий день Фаусто исправили поломку в ближайшей мастерской. Он тщетно пытался заплатить, но получил категорический отказ: с иностранца, тем более если он приехал строить