– А если в доме негде стирать?
Таких разговоров было много. Серхио безуспешно пытался объяснить людям, что его фильм – не обвинение, он никому не предлагает ни в чем усомниться, просто история девочки Ньеве, чья судьба сходит с рельсов из-за вмешательства вездесущего государства в частную жизнь своих граждан, слишком похожа на его собственную историю, и он не может пройти мимо нее. Ньеве на Кубе – это он сам в Китае: ребенок, брошенный на волю… На волю чего? Этого он не мог объяснить; отчасти потому, что единственный способ разобраться с китайскими воспоминаниями состоял как раз в том, чтобы снять фильм, отчасти потому, что единственный способ понять фильм состоял в том, чтобы прочувствовать его жизнь, познать ее глубоко, как не знал никто – ни друзья, ни дети, ни жена.
Разговор с Хуаном его зацепил. Серхио понял, что эти разногласия не имели бы такого значения или, по крайней мере, не ранили бы так сильно, если бы у него появился другой проект. Но даже на работе, всегда приносившей Серхио удовлетворение от чувства, что он главный, все как будто ополчилось против него. После съемок «Все уезжают» в начале 2014 года он взялся за то, за что обычно брался между фильмами, – за сериал. Это была история печально знаменитого доктора Маты, адвоката, который в 40-х годах совершил двадцать восемь безнаказанных убийств и одно, за которое его все-таки осудили. Серийный убийца – казалось бы, успех гарантирован. Но сериал обошелся дороже, чем планировалось, и телеканал обвинил режиссера в растратах, а режиссер обвинил телеканал еще в чем-то, и спор, иногда на весьма повышенных тонах, привел к охлаждению отношений. Серхио перестали предлагать проекты, а сам он из гордости не просил и не спрашивал. Он как будто превратился в живого мертвеца.
Дни утратили всякий порядок. Вместо того чтобы, как прежде, вставать в семь утра и заниматься Амалией, Серхио спал допоздна, потому что всю ночь напролет смотрел фильмы в маленькой гостиной, подальше от жилых комнат. Он говорил себе, что, к примеру, пересмотреть всего Бертолуччи – хороший способ избавиться от творческого застоя, но в глубине души понимал, что у него нет никаких идей. Сильвия отвозила в садик улыбающуюся Амалию, ехала на работу в португальское посольство и иногда к тому времени, когда она, забрав по-прежнему улыбающуюся, необъяснимо жизнерадостную Амалию, возвращалась, Серхио еще даже не раздвигал шторы в спальне. Они почти перестали видеться: он бодрствовал, пока она спала, и наоборот; бессонными ночами он смотрел фильмы, читал книги, доставшиеся ему от матери, или заходил к Амалии, садился на пестрый стульчик у кроватки с бортиками, смотрел, как Амалия спит, и думал, что может вот так просидеть до конца жизни. В этом странном одиночестве часовых несовпадений, в охватившем дом джетлаге, они прожили несколько месяцев, а потом Сильвия сказала:
– Я думаю, нам нужно с кем-нибудь поговорить.
Переехав в Колумбию, Сильвия, социолог по образованию, начала изучать психологию. Интерес у нее был не совсем дилетантский: теорией гештальта она увлеклась задолго до знакомства с Серхио, но только в Боготе у нее появилось время на серьезные занятия. Ее наставник, психотерапевт Хорхе Льяно, быстро стал другом семьи, и теперь Сильвия предлагала Серхио с ним встретиться. Серхио не понял зачем, но Сильвия не сдалась: не обязательно с Льяно, можно с любым другим терапевтом. Тут и к Вертгеймеру не ходи – понятно, что у Серхио классическая депрессия, как по учебнику.
– Давай кого-нибудь найдем. Ты сам выберешь. Но нужно что-то делать, дорогой. Тебе же плохо.
– Я знаю, что мне плохо. Не хватало еще платить кому-то, чтобы он это подтверждал.
– Да, знаешь. Но не знаешь почему. Или знаешь? Скажи мне: ты сам понимаешь, отчего тебе плохо?
– Нет, – сказал Серхио.
– Ну вот видишь. И я думаю, кто-нибудь нам поможет разобраться.
Но дни шли, а Серхио никому не звонил, никуда не записывался и вообще не делал никаких шагов в направлении, о котором они договорились. Они по-прежнему жили каждый по своему расписанию. Изредка эти расписания совпадали в районе полудня, и тогда Серхио с Сильвией вместе обедали, и она любила слушать, как Серхио рассказывает про китайские фильмы, которые посмотрел за ночь, – «когда я там жил, такого не снимали», – но моменты этих дневных встреч были очень нечастыми и краткими. Сильвия возвращалась к напряженной работе, учебе, воспитанию трехлетней дочери, и иногда ей казалось, что она живет на родине, а не в Колумбии, что она мать-одиночка, а не замужняя женщина. Дни стали долгими и, что хуже всего, одинаковыми. Сильвия мало-помалу соскальзывала в пучину собственной печали и в какой-то момент перестала понимать, где кончается ее грусть и где начинается грусть Серхио. Так она сказала ему после ужина с друзьями у них дома. Гости разошлись, и Серхио отрешенно мыл посуду: его словно полностью захватили игривые переливы пены на мыльных руках. Сильвия вошла в кухню с подносом пустых бутылок и грязных тарелок, посмотрела на него, и у нее возникло странное чувство, что на самом деле его здесь нет. Позже, когда они лежали на кровати, которую в тот день никто так и не застелил, Сильвия сказала: она долго думала, и, возможно, ей стоит переехать в Лиссабон.
– Так лучше всего для ребенка, милый. Но и для нас тоже.
Серхио этот довод показался таким справедливым, а ее молчаливая печаль – такой красноречивой, что он даже не пытался возражать.
– Надолго? – спросил он.
Она посмотрела на него с бесконечной нежностью, но во взгляде – и в движении губ, которое можно было бы истолковать как издевку, если бы в нем не было столько боли – читалось: ты ничего не понимаешь.
– Это не вопрос времени, – сказала она. – Я возвращаюсь в Лиссабон, а потом мы подумаем, как тебе лучше будет видеться с дочкой. Я люблю тебя, Серхио, и знаю, что ты меня тоже любишь, но я так больше не могу. От этого всем только хуже.
Они заключили своего рода мирное соглашение, больше напоминающее дипломатический ход, чем разрыв пары. Следующие несколько недель они жили так, будто не приняли решение расстаться. Ходили на прощальные вечеринки у друзей, готовили Амалию к переезду, и Серхио даже стал робко надеяться, что в течение этого ожидания случится чудо. Но чуда не случилось: наступил день разлуки. Серхио помог Сильвии упаковаться, перебрал вещи Амалии и в который раз удивился, как это брючки могут быть такими маленькими, а целое человеческое тело помещается в микроскопическую футболку с розовым бантиком на груди. Он отвез их в аэропорт и не терял из виду, пока они сдавали в багаж многочисленные чемоданы, а потом они час просидели на неудобных стульях в кофейне «Хуан Вальдес», Амалия измазалась слишком большим маффином, и Серхио ни на минуту не отпускал рук жены и дочери, как будто только так, касаясь этих двух тел, которые вот-вот должны были переместиться на огромное расстояние, мог поверить, что они уезжают не навсегда.
Утро пятницы выдалось в Барселоне солнечным. Ветер разнес тучи и очистил воздух, но дул так сильно, что привлеченные ослепительным солнцем Серхио и Рауль, выйдя из отеля, тут же спрятались за пальму на Рамбла-дель-Раваль и натянули пиджаки. Серхио вдруг понял, как рассеян был в последнее время: только сейчас он заметил, что посреди бульвара, словно тотем, стоит скульптура Фернандо Ботеро – огромный бронзовый кот, умудряющийся, несмотря на пустые глаза, смотреть лукаво. Серхио кивнул на него:
– Твой дедушка с ним дружил.
– С котом?
Серхио улыбнулся.
– В молодости они много чего вместе проворачивали.
Он рассказал Раулю про передачу «Образ и стих», в которой Фаусто Кабрера декламировал стихотворение, а молодой Ботеро одновременно воплощал его в рисунке углем. Рисунки оставались у Фаусто – Ботеро просто забывал их на телевидении и никогда не интересовался их судьбой. Как-то раз, уже в XXI веке, Серхио спросил, где лежат юношеские работы самого дорогого из ныне живущих художников. Фаусто ответил, что продал их много лет назад, когда Колумбийская коммунистическая партия нуждалась в средствах. За такими воспоминаниями Серхио с Раулем добрели до метро. Во время завтрака Серхио спросил сына, что ему хотелось бы посмотреть в Барселоне. Он понимал, что сам по себе вопрос есть свидетельство его растерянности: Рауль был уже не тот, что два года назад, когда они виделись в последний раз, и следовало предугадать его желания и отнестись к ним с уважением, чтобы не превратиться в папашу, который испортил все выходные.
– Ты о чем? – спросил Рауль.
– Ты же здесь впервые. У тебя два полных дня, ты можешь познакомиться с городом. Наверняка тебе что-то советовали.
– Я хочу провести время с тобой. Я же за этим и приехал. Лучше покажи мне свою Барселону.
– Мою? Не знаю, есть ли такая.
Серхио много раз приезжал, но всегда по работе, а это означало, что перемещался он исключительно из отеля в кинотеатр и из кинотеатра в ресторан. Туристом в Барселоне ему довелось побывать лишь однажды, летом 1975 года. Он тогда возвращался в Колумбию после тяжелых времен, о которых не хотел даже вспоминать, после того как бежал из родной страны, словно преступник. Корабль, на котором путешествовал Серхио, зашел перед трансатлантическим плаванием в барселонский порт, и у Серхио возникла моральная дилемма: с одной стороны, ему хотелось посмотреть город, с другой, в память о старших родственниках он поклялся, что не ступит на землю Испании, пока не умрет Франко. В конце концов он решил сойти с корабля и взглянуть хотя бы на знаменитый собор Саграда Фамилия. С тех пор он ни разу не возвращался.
– Отлично, – сказал Рауль. – Вот с него и начнем.
Часть втораяРеволюция в отелях
VIII
В Пекине они вели двойную жизнь: в школе был ад, в отеле – рай. Мылись в интернате только раз в неделю, по средам, а в остальные дни Серхио и Марианелла кое-как управлялись смоченными в тазу полотенчиками. Лус Элена добилась, чтобы им выдавали по стакану молока в сутки, и им приходилось сносить насмешки одноклассников, которые не скрывали отвращения и спрашивали: «Ты хоть знаешь, откуда эта гадость берется?» Поначалу Серхио пребывал в постоянном ужасе, как будто вся его жизнь превратилась в непрекращающееся происшествие на улице Ванфуцзин. Товарищи по школе взирали на него с удивлением и некоторой брезгливостью (партийная пропаганда учила, что все западные люди – враги) и упоенно над ними насмехались. «Жабоглаз!» – вопили они при виде него. Серхио садился на заднюю парту, прятался в собственном одиночестве и читал романы. Он увлекся Жоржем Сименоном и однажды, не в силах оторваться от «Мегрэ и человека на скамейке», стал читать прямо на уроке, подложив книгу под тетрадь. Через некоторое время вокруг повисла странная тишина. Серхио поднял голову и увидел, что весь класс смотрит на него осуждающе, а учитель вышел и не закрыл дверь. Сосед по парте сообщил: «Он сказал, как надумаешь все-таки слушать урок вместе с нами, можешь сам за ним сходить». Учитель потребовал письменных извинений – в частности, за урон, нанесенный товарищам, чье образование Серхио поставил под угрозу св