– Я не понял, – сказал Серхио, – кроме нас, здесь никто жить не будет?
– Никто, – подтвердил Фаусто. – Вы будете единственные постояльцы. Целый отель для вас двоих.
Марианелла никак не могла поверить:
– Но кто-то же при нас будет?
– Никого не будет. Ну, кроме работников отеля. Вы уже не дети, вы молодые люди. Если что-то понадобится, если появится неразрешимая проблема, можете обратиться к наставнику. Да и мы с мамой будем держать руку на пульсе.
И он напомнил им, как нужно писать письма в Колумбию. Они пользовались этой схемой с первого дня: по легенде, они жили в Европе (паспорта не позволяли им находиться там, где они на самом деле находились), и Фаусто заручился расположением одного итальянца, гитариста по имени Джорджо Цукетти, который как раз возвращался на родину. Джорджо согласился получать на свой адрес в Риме письма Кабрера из Пекина, запечатывать их в новые конверты и пересылать в Колумбию. Так они и продолжат делать, сказал Фаусто: теперь это вдвойне важно, потому что он вступил в компартию и его сообщениям уж точно нельзя попадать не в те руки.
– Пишите Джорджо и выбирайте слова осторожнее. Все будет хорошо.
– А вы что собираетесь делать? – спросил Серхио.
Лус Элена отошла на несколько шагов и посмотрела вглубь сада так, словно уже знала ответ и ей было больно от того, что вот-вот собирался произнести ее муж. Серхио показалось, что она плачет, только не хочет, чтобы они заметили.
– Мы вольемся в народные ряды, – торжественно объявил Фаусто. – Мы станем вершить революцию!
Он сделал паузу и добавил:
– Живи так, чтобы…
Но умолк, не договорив.
Бассейн в отеле «Дружба» начал работать в тот год рано, и Марианелла, как обычно, одной из первых явилась открыть сезон. Ей было четырнадцать, ее бунтарский дух успокаивался только физической активностью, и бассейн с семиметровой вышкой стал ее любимым местом. Когда пришли Круки, она как раз находилась в воде – правда, не плавала, а кувыркалась в углу дорожки. Появления Круков тоже следовало ожидать, поскольку отец семейства, Дэвид, был превосходным пловцом. Фаусто, так просто похвал не раздававший, утверждал, что тот мог бы переплыть реку Харама, привязав одну руку за спину. Жена Дэвида, улыбчивая канадка, родившаяся в Китае, не уступала ему, и вдвоем они привили любовь к плаванию своим трем сыновьям. Поэтому они часто бывали в отеле «Дружба»: несмотря на китайское гражданство матери и всех детей, западная внешность позволяла им пользоваться местными удобствами, лучшими в городе. В ту субботу они подошли к бассейну, словно утиная семья: первым Дэвид, за ним Изабель, а потом дети, по росту: Карл, Майкл и Пол. Они всегда так делали: появлялись, отмахивали свои сто бассейнов и исчезали, явно стараясь не слишком смешиваться с обитателями этого буржуазного оазиса для иностранцев, где все покупалось и продавалось, – они были родом из другого, более достойного, более чистого мира. Про Дэвида ходили разные легенды, но даже Фаусто не удалось подтвердить хоть одну за эпизодическими разговорами. Точно было известно только, что Дэвид участвовал в Гражданской войне в Испании, и это поднимало его престиж на недосягаемую высоту. Но сам он о своей жизни не распространялся, а Кабрера не решались спросить.
Так или иначе, теплым весенним вечером Круки пришли поплавать. Марианелла заметила их, как замечала каждые выходные в прошлом году, пока бассейн работал, но на сей раз уловила какую-то перемену, что-то новое. И явно не связанное с Круками-старшими. Что же такого произошло? Карл, которому вот-вот должно было исполниться восемнадцать, превратился в неприлично красивого юношу – а может, он и раньше блистал красотой, только Марианелла этого не замечала. Теперь же, когда он поднялся на вышку, подпрыгнул, совершил несколько виртуозных переворотов и вошел в воду, в груди у нее внезапно защемило. Позже, когда он прилег отдохнуть на бортике, она попробовала с ним заговорить, но у нее осталось впечатление, что он ее практически не заметил. Вечер закончился раньше намеченного.
Шли дни, и Марианелла поняла, что никак не может перестать думать о Карле. Он был на три года старше и на две головы выше, да к тому же четко дал понять, что она ему не интересна, но все это ее не остановило. Марианелла видела, как он за выходные проглатывает целую книгу, бегая глазами по страницам так, словно не читает, а смотрит фотографии в альбоме, и по-английски болтает с ровесниками в отеле, пока те, посрамленные его эрудицией, не сбегают играть в пинг-понг. Незадолго до встречи в бассейне Фаусто пытался заставить дочь прочесть «Манифест коммунистической партии» в аргентинском переводе, потому что у него в голове не укладывалось, как его дети могут жить, не разобравшись в Марксе и Энгельсе; Марианелла взялась за манифест с обычным упорством, но ее испанский словно остался в Боготе. А точнее (и хуже), в Боготе, где ей было одиннадцать лет. В свете новых обстоятельств она решила, что манифест может оказаться ей полезен, снова подступилась к нему и снова потерпела неудачу. И тогда ее осенило: ее родной язык не испанский, а китайский. Так что она целую неделю читала по вечерам Мао, скрывая ото всех сам факт чтения и тем более его причину, и в следующую субботу уверенно подошла к Карлу, отдыхавшему после ста бассейнов, со словами:
– Не мог бы ты объяснить мне кое-какие моменты?
Так они начали проводить время вместе. Пока Дэвид бороздил кролем воды бассейна, Карл рассказывал Марианелле, в чем разница между революцией руками крестьянства и революцией руками пролетариата, между идеологической теорией и революционной практикой, между линией масс и большевистской моделью народного участия в партии. Мало-помалу он начал понимать, что эта четырнадцатилетняя колумбийка, младшая сестренка не слишком ему симпатичного парня, – на самом деле природная стихия, живущая в нескончаемом противостоянии с миром: с отцом, который ревностно оберегал ее, будто свою собственность, с матерью, которая явно сильнее любила ее брата, с отелем «Дружба», жильцы которого с недавних пор представлялись ей просто-напросто капиталистами, впавшими в непростительное противоречие. Подружились ли они? Марианелле казалось, что да: расстояние сократилось, и Карл больше не думал, что семья Кабрера – такие же буржуи, как прочие иностранцы. Он приглашал Марианеллу в свою компанию. Рекомендовал ей книги, которые она прочитывала наспех, по верхам, запоминая ровно столько, чтобы произвести на него впечатление, пока однажды с изумлением не обнаружила, что Мао стал ей интересен сам по себе, а не только ради возможности урвать пару часов разговоров с Карлом.
Фаусто новое увлечение дочери не понравилось. «Ты отвлекаешься, – говорил он. – Мы не за этим приехали в Китай». Марианелла всячески старалась, чтобы ее мятежный дух не оставался незамеченным. Однажды на выходных Карл пригласил ее покататься на лодке возле Летнего дворца – только вдвоем, потому что их дружба медленно начинала переходить в иное качество. И там, посреди озера, в другой лодке, побольше, они вдруг увидели Фаусто с тремя ученицами из Школы иностранных языков.
– А ты что здесь делаешь? – поинтересовался Фаусто у дочери.
– То же, что и ты, – ответила она. – Гребу, папа.
Фаусто не стал устраивать ей выволочку, и Марианелла так и не поняла почему – то ли из-за присутствия учениц, то ли из уважения к Дэвиду Круку. Но за ужином в «западном» ресторане, пока в глубине зала оркестр играл болеро, Фаусто, пользуясь тем, что жена и сын еще не спустились, высказал дочери свое мнение:
– Ты еще слишком мала для такого.
– Для какого? – нахально уточнила Марианелла. – Для какого такого я не гожусь?
– В твоем возрасте можно иметь друзей, но не более. А у вас там явно происходит еще что-то. Мне это не нравится.
– А тебе и не должно нравиться. Главное, чтобы нравилось мне.
– Не дерзи мне. Женихов заводят в восемнадцать. Так что хватит встречаться с этим мальчиком.
Марианелла понизила голос:
– А ты понимаешь, что у него я учусь больше, чем у тебя?
– В каком это смысле?
– С ним я не теряю времени, папа. Он – единственное интересное, что случилось тут со мной за три года. Вы уезжаете в Колумбию. Почему я должна жить по твоим правилам, если ты на другом конце мира? Ты же сам решил, что мы остаемся. Сам решил, что китайская революция даст нам лучшее образование, чем вы с мамой. И знаешь что? Я с тобой согласна. На сто процентов согласна! Все, что мне нужно, – здесь. Всему необходимому меня научит Китай.
И она выругалась. По-китайски. Отец не понял.
Очень далеко оттуда, далеко от отеля «Дружба» и бассейна, где Марианелла познакомилась с Карлом Круком, далеко от Фаусто Кабреры и его споров с дочерью-подростком страна сотрясалась в конвульсиях. Провал Большого скачка, унесшего миллионы жизней, стоил Мао Цзэдуну лидерства в партии. Преимущество перешло к его политическим противникам: председателю Лю Шаоци и генеральному секретарю партии Дэн Сяопину. Но Мао при поддержке верных ему военных Народно-освободительной армии Китая, в частности Линь Бяо, сместил тех, кто его критиковал, и разработал стратегию для удержания власти. Идеалы Революции, заявил он, в опасности: предатели и ревизионисты угрожают им, и нужно их защитить. В 1963 году Линь Бяо собрал важнейшие речи Мао в маленькую красную книжку, и она оказалась в руках у каждого сторонника революции. Но этого было недостаточно. Летом 1965 года, пока Серхио и Марианелла отдыхали на пляжах Бэйдайхэ, Мао решил переехать в Шанхай, потому что враждебность к нему в Пекине становилась слишком заметна. Из Шанхая он призвал к сопротивлению: буржуи и реакционеры норовят разделаться с Революцией. Нужно ответить. Лучшая защита – нападение.
Стратегия сработала. В апреле, с первым цветами, «Цзефан Цзюньбао», газета Народно-освободительной армии, призвала защитить учение Мао и принять участие в Великой пролетарской культурной революции – так назвали новое движение. В середине мая на заседании Политбюро вернувшийся в Пекин Мао получил всемерную поддержку и были высказаны обвинения против затесавшихся в партию классовых врагов. Их заклеймили ревизионистами и контрреволюционерами, а народу сообщили о скрытой угрозе диктатуры буржуазии. Народу предстояло защищаться, и для этого требовалось установить личности предателей, вывести их на чистую воду и подвергнуть безжалостному наказанию.