Работа состояла в сборе урожая капусты. Начиналась она в семь утра, на таком холоде, что капуста покрывалась инеем. Кочаны нужно было осторожно срезать, а потом указательным и средним пальцами снимать верхние листья, поврежденные непогодой и насекомыми. Получался аккуратный красивый шар, который полагалось бросить в тележку и отвезти в огромное хранилище, где лежали миллионы кочанов. Да, пальцы мерзли, да, приходилось мыть руки теплой водой в специальной лохани, чтобы от холода не потрескалась кожа и суставы не задубели до полной неподвижности, но Серхио никогда не чувствовал себя таким полезным.
Перед лицом этой реальности, которую можно было перестрадать и потрогать голыми руками, мир кино представал искусственным. Вечерами, когда Серхио сидел в теплой комнатке с другими сборщиками, говорил с латиноамериканцами из отеля «Дружба», тоже приехавшими в коммуну, или, когда наступала его очередь, вслух зачитывал цитаты из «Красной книжицы», он испытывал неведомое ему прежде чувство товарищества и забывал, что еда ужасная, а с рук слезает кожа.
Для Марианеллы же коммуна обернулась не просто удовлетворением от выполненного долга, а настоящим преображением. Новый опыт так впечатлил ее, что, вернувшись в отель «Мир», она первым делом написала письмо в Ассоциацию китайско-латиноамериканской дружбы. Десять страниц зелеными чернилами на полупрозрачной бумаге описывали жизнь в коммуне, и каждая запятая дышала волнением, и каждая орфографическая ошибка дрожала от энтузиазма. «Нет слов, чтобы выразить, – начиналось письмо, – мое счастье, а также благодарность большой народной коммуне, которая приняла нас, как родных». С еще пятью девушками она жила у довольно немолодой женщины и ее десятилетнего сына – муж и старший сын ушли в народную армию. Коммунарки поднимались в шесть утра и полчаса спустя уже выходили на пронзительный предрассветный мороз. Марианелла с первого дня поняла, что не взяла с собой подходящей одежды, но ей и в голову не пришло пожаловаться или попросить помощи: она видела, как «охотно исполняют лаодун[16] ее товарищи, не боясь устать или испачкаться, и с каким невероятным энтузиазмом они переживают самые трудные утренние часы». В такие моменты она искала утешения в мудрых словах Мао: «Не страшась жертв и трудностей, стараться ради окончательной победы».
В восемь они возвращались с поля на завтрак («мы едва не дрались за честь готовить лапшу или резать цветную капусту, и пришлось установить систему дежурств: кто-то подметал пол, кто-то писал на доске цитаты Мао»), в двенадцать обедали и в час снова приступали к работе; пели революционные песни, собирались с прочими коммунарами, во время отдыха от изнурительного труда штудировали «Маленькую красную книжицу». После ужина Марианелла и пять ее соседок навещали свекровь их хозяйки. Сгорбленная, почти слепая старушка, которую все называли бабулей, садилась возле дома и рассказывала, как жилось до Революции. Истории ее были так печальны, что Марианелла, хоть и старалась не плакать, ощущала «великую ненависть к классу эксплуататоров, которые питаются болью и кровью людей». Дважды в неделю, по вторникам и четвергам, в коммуне устраивались кинопросмотры на свежем воздухе. Марианелла не запомнила ни единого сюжета, ни единого персонажа, но знала, что всегда будет помнить, как садилась на постеленные прямо на земле «циновки, которые раньше показались бы мне неудобными», но теперь, когда она делила их с товарищами, были мягче, чем «пуховые подушки».
Закончился месяц в коммуне, и прощание вышло на поверку тяжелее самой выматывающей работы. Когда бабуля взяла руки Марианеллы в свои (маленькие, выцветшие, бугристые, словно не до конца засохшая глина), обе тихо заплакали. Из окна автобуса, увозившего ее обратно в Пекин, Марианелла увидела, как старушка достала грязный платок и промокнула слезы. «Я поняла, что самый искренний, самый чистый класс – это крестьянство». В автобусе она попыталась объяснить, что именно чувствует, брату, но не нашла слов – зато теперь они приходили так быстро, что она едва успевала записывать. Благодаря труду она стала другим человеком. «Каким человеком? Таким, который готовится верно служить народу. Как учит нас Мао: „Плохое, если не расшатать его, само не упадет. Это все равно что подметать пол: обычно там, куда не дотягивается метла, пыль не исчезает сама по себе“». Она подписалась по-китайски, а чуть ниже, тоже по-китайски, добавила: «Народ и только народ способен создать движение, которому суждено будет преобразить будущее человечества».
В начале «Моих университетов», третьей части автобиографии, Максим Горький едет в Казанский университет, оставив за плечами полные трудов и лишений детство и отрочество. Позвал Николай Евреинов, студент, некоторое время снимавший комнату на чердаке у бабушки Горького и в конце концов с ним подружившийся. Убежденный в исключительных умственных способностях Горького, он уговаривает его поехать в свою родную Казань и держать в университете вступительные экзамены. Два дня спустя Горький оказывается в одноэтажном доме Евреиновых на бедной улице. Семья состоит их трех человек: матери, живущей на скудную вдовью пенсию, и двоих сыновей. «В первые же дни, – пишет Горький, – я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого мяса достаточное количество хорошей пищи для трех здоровых парней, не считая себя самоё?»
Однажды, вскоре после приезда, Горький приходит в кухню и помогает матери своего приятеля чистить овощи. Они говорят о его планах на будущее; она случайно режет себе палец ножом. Появляется Николай и говорит матери, мол, хорошо бы сделать пельменей. Горький, желая впечатлить своих хозяев тем, как он разбирается в готовке, замечает: мяса на пельмени им не хватит. Этот нетактичный комментарий так задевает госпожу Евреинову, что она даже позволяет себе выругаться, бросает пучок моркови на стол и выходит из кухни. «Не в духе…» – говорит Николай, и тут раскаявшийся в своих словах Горький понимает, что сыновья даже не представляют себе, каких трудов матери стоит обеспечить им еду. Они живут в действительности, где голод царит изо дня в день. «А мне уже давно и тонко были известны сложные фокусы химии и экономии кухни, – пишет Горький, – я хорошо видел изворотливость женщины, принужденной ежедневно обманывать желудки своих детей и кормить приблудного парня неприятной наружности, дурных манер». И далее: «Естественно, что каждый кусок хлеба, падавший на мою долю, ложился камнем на душу мне». Он начинает как можно раньше уходить из дома, просто чтобы не обедать у Евреиновых, и столуется у волжских пристаней, где можно есть на двадцать копеек в день.
Лежа на кровати в отеле «Мир» и погружаясь в «Мои университеты» так же увлеченно, как перед этим в «Детство», «В людях», «На дне» и «Мать», Серхио вдруг понял, что за шестнадцать лет жизни никогда не знал голода. Каков он, этот мир, представленный Горьким столь реально? Разве не нужно досконально знать эти ощущения, чтобы стать истинным революционером? Точнее, возможно ли стать истинным революционером, не испытав их? «В часы голода, злости и тоски я чувствовал себя вполне способным на преступление, – читал Серхио, – не только против „священного института собственности“». Отец, к примеру, голодал и даже крал из аптеки капсулы с маслом печени трески. А у него, Серхио, всегда была роскошная жизнь. Хорошо ли это?
На следующее утро он не спустился к завтраку. Не предупредил сестру, не сообщил в ресторан, просто остался в номере с книгой. Обедать тоже не пошел. Вечером раздался звонок: администратор интересовался, хорошо ли себя чувствует товарищ Кабрера. «Превосходно», – ответил Серхио и лег спать без ужина. Марианелла удивилась, попыталась его расспрашивать, но он отвечал уклончиво. Все же она, видимо, что-то поняла, потому что настаивать не стала – ни вечером, ни на следующее утро, когда Серхио снова отказался покидать номер. В те бессвязные затворнические дни без школы, обязанностей и расписаний он нередко читал всю ночь, а потом жертвовал завтраком ради сна, но когда он во второй раз пренебрег обедом, сотрудники отеля забили тревогу. Часа в два пополудни один из них явился к Серхио в сопровождении врача, и в глазах его сквозило столь сильное беспокойство, что Серхио решил сказать правду: он читает книгу, где описывается голод в капиталистическом мире, и ему срочно понадобилось на собственном опыте пережить неведомое прежде ощущение. Врач и служащий отеля спокойно его выслушали, и Серхио подумал, что преуспел в ясных и прямолинейных объяснениях. Но через час в дверь снова постучали.
Это оказалась наставница Ли, да не одна – с ней пришел товарищ Чоу, генеральный секретарь Ассоциации китайско-латиноамериканской дружбы.
– Мы хотели попросить вас отказаться от голодовки, – сказал он.
– Я не понимаю, – ответил Серхио. – Я просто читал книжку и захотел понять…
– Прекратите вашу голодовку протеста, – повторил товарищ Чоу. – Ассоциация со всем уважением просит вас об этом.
– Но я не устраивал голодовку, – недоумевающе сказал Серхио.
Вмешалась наставница Ли:
– Мы знаем, что вы подавали прошения. И не раз. Но для нас это нелегко. Ты должен проявить терпение. Все наладится.
– Мы понимаем ваши обстоятельства, – добавил товарищ Чоу. – Пожалуйста, имейте терпение.
С этими словами они ушли и на следующий день явились снова. Рассказали, что провели срочное совещание, и комитет согласился признать: Серхио и Марианелла живут в крайне тяжелых условиях.
– Каких таких тяжелых условиях? – не понял Серхио.
– Мы понимаем, что проживание в отеле «Мир» из-за политической обстановки изменилось, – сказал товарищ Чоу. – И знаем, что вам трудно выходить на улицу.
– Мы знаем, что хунвейбины ведут себя враждебно, – продолжала наставница Ли. – Они видят, что в отеле почти никого нет и, конечно, желают вселиться. Все это мы понимаем.