задаст еще много вопросов. Я никогда этого не боялся, ты знаешь. Но кое-что все же хочется забыть, правда?
– Нашел кому рассказывать, – сказала Марианелла напоследок. – Я всю жизнь только и делаю, что пытаюсь забыть.
Потом он открыл ватсап и нашел диалог с Сильвией.
Написал:
Мне неловко от того, как я стараюсь снова заполучить твою любовь. Это не мой стиль, и ты лучше всех это знаешь. Я понимаю, что заставляю тебя идти против своих чувств, а это неправильно, и хотя я знаю, что ты, как в тот раз, могла бы сказать мне, чтобы я перестал думать о всякой романтике, я чувствую, что брожу в темноте. К счастью, ты так не сказала, а я, честное слово, способен ждать сколько угодно, но мне нужно полагаться и на твое терпение, потому что каждый день, каждая ночь, каждая секунда – в мою пользу.
Написал:
Надеюсь, тебе не неприятно. Я хочу, чтобы ты знала: во все, что я делаю, я вкладываю все оставшиеся у меня чувства, чтобы не мучиться потом, если мои попытки вновь завоевать тебя провалятся, угрызениями, что я был недостаточно убедителен, решителен, драматичен. Что не испробовал все средства, прежде чем сдаться. Если я не буду настаивать, то кто?
Написал:
Иногда я теряю всякую надежду и думаю, что мне никогда не испытать больше твоей любви, твоих ласк, твоей заботы… А иногда бешусь и думаю, что все это нечестно и мое наказание несоразмерно моим грехам, и тогда мне хочется сбить цену. Как будто мы на рынке Палокемао в Боготе или на Великом шелковом пути.
И нажал «отправить».
XII
Круки вернулись с Запада в конце ноября – все, кроме Дэвида, который из Канады отправился в США и проехался от побережья до побережья, рассказывая капиталистическому миру о чудесах, творившихся в Китае. За последние годы он своими глазами успел увидеть коллективизацию, гибель феодализма и рождение Народной Республики и теперь хотел донести эту благую весть во все концы столь могущественной и столь нуждающейся в преобразованиях, столь богатой и столь несправедливой, столь цивилизованной и столь варварской страны. Карл говорил Марианелле: «Никто ведь даже близко не понимает, что здесь происходит. Часть нашей миссии – объяснить людям по всему миру, что такое Великая пролетарская культурная революция». Марианелла была полностью согласна. Все выходные она металась между отелем «Дружба» и квартирой Круков и безостановочно вела разговоры о Мао Цзэдуне и «Маленькой красной книжице». Позже, когда Дэвид вернулся из своего пропагандистского турне, она стала общаться с ним еще больше и восхищаться еще сильнее.
Дэвид сразу же снова включился в борьбу, но происходившее в институте ему не нравилось. Преподаватели и ученики разделились на соперничающие фракции; Дэвиду и Изабель пришлось выбирать, к какой революционной ячейке примкнуть. Все намеревались защищать учение Мао, только вот враги у них были разные. «Враги определяют нас в большей степени, чем друзья, – говорил Дэвид. – Скажи мне, кто на тебя нападает, и я скажу, кто ты». Одна из ячеек ополчилась на Батальон Красного Знамени, членов которого Дэвид прекрасно знал: это были честные, преданные Революции товарищи, за каждого из которых они с Изабель могли бы поручиться головой, так что Дэвид просто из чувства справедливости обратился именно к Батальону с просьбой о вступлении. Но принимать его не спешили, потому что во время Культурной революции настороженность по отношению к иностранцам невероятно обострилась. Дэвид не мог поверить, что это слово применяют к нему – «иностранец», надо же! Он двадцать лет прожил в Китае, его дети и жена имели китайское гражданство по рождению, он всегда был предан делу революции, и четыре года назад, когда коммунистическая вселенная пережила конфликт, настоящий раскол между китайцами и русскими, не сомневаясь, стал на сторону Мао. Как можно было считать его иностранцем?
В конце концов его все же приняли, и он начал активно участвовать в деятельности Батальона Красного Знамени. Он осуждал советскую доктрину, за которую в прежние дни положил бы жизнь, выкрикивал лозунги на улицах, цитировал «Маленькую красную книжицу», сочинял дацзыбао в защиту Вьетнама и против Лю Шаоци. Участвовал в порицании бывшего сотрудника, а позже министра, и хоть не знал, почему на того указали и в чем обвиняли, дисциплинированно слился с хором обвинителей из рядов ячейки. Его самого удивляло такое поведение, за долгие годы он привык сомневаться, не принимать голословных утверждений и искать информацию, прежде чем принимать решения, и уж конечно, был далек от активизма; слепая вера времен юности давно осталась позади. Но теперь, захваченный эмоциями коллективного действия, он думал, что недостойно и нечестно выискивать недостатки в событии мирового масштаба. На свет рождалась новая культура – стоило ли жаловаться, что молодые люди по неопытности иногда перегибали палку? Да, ему не вполне симпатичны были ораторы, вечер напролет изрыгавшие последние указания Мао, но все равно он предпочитал их какому-нибудь богатому старику, жалующемуся на Революцию. А себя он в свои пятьдесят семь таким стариком и вовсе не считал. И ему предстояла еще не одна битва.
Тем временем Серхио закончил работать на заводе. Они с Марианеллой снова оказались в зазеркалье отеля «Дружба» и размышляли, существует ли пролетарский путь, по которому они могут пойти вдвоем, – Марианелла тоже не желала сидеть без дела. Их ждало огромное разочарование. Ассоциация ничего не могла им предложить, и у Серхио складывалось впечатление, что не особенно-то и старалась. В конце-то концов, ей было о ком позаботиться и помимо двух молодых иностранцев, детей отсутствующего специалиста, обитателей пятизвездочных номеров. Серхио и Марианелле ответили только, чтобы они старались не выходить на улицу, потому что иностранцы в Пекине все еще подвергались преследованию и травле со стороны хунвейбинов, и напрасно Серхио напоминал, что они с сестрой – тоже хунвейбины и никто открыто не запрещал им ратовать за дело Культурной революции.
– Все это прекрасно, но вам же придется объяснять, кто вы такие, – сказал товарищ из Ассоциации. – А хунвейбины не из тех, кто терпеливо выслушивает объяснения.
Он был прав. Так что у Серхио с Марианеллой началась очередная полоса вынужденной праздности, но теперь, в отличие от дней в отеле «Мир», они были не одни: школы из-за бесчинств Культурной революции закрылись, все дети в отеле «Дружба» остались без дела, и родителям пришлось устроить импровизированное учебное заведение в одном из конференц-залов. Отельную школу назвали «Бетьюн-Яньань». Среди учителей оказались филологи, историки, философы и даже один математик: их работа во время Культурной революции тоже приостановилась, и они были только рады направить силы на образование своих же детей – все это напоминало чрезвычайные меры при какой-нибудь пандемии. Один учитель, колумбиец Густаво Варгас, организовал выставку об Армии национального освобождения, в ряды которой входил павший в бою падре Камило Торрес. Марианелла осмотрела выставку с любопытством – но и только: АНО выбрала свою сторону революции, и сторона эта не была стороной Мао Цзэдуна. Вечером у Круков она рассказала про школу и упомянула ее название. Дэвид улыбнулся, как будто припомнил что-то приятное. То был особый вечер для Марианеллы. Изабель учила ее вязать, Дэвид делился историями из жизни; в честь пятнадцатилетия юной революционерки на стол подали равиоли с мясом, Карл поцеловал ее и сказал, что любит, и она ответила ему тем же.
Мало-помалу ученикам школы «Бетьюн-Яньань» (все они были иностранцы и жили в отеле «Дружба») стало скучно заниматься одной учебой, и они захотели еще теснее прильнуть к революции. Так появился Повстанческий полк, представлявший собой не что иное, как отряд хунвейбинов-чужаков. Они тоже одевались в форму цвета хаки, носили красные нарукавные повязки с яркими желтыми иероглифами и собирались под крылом наиболее радикальных и сознательных отцов семейств. Дэвид Крук, разумеется, участвовал. Иногда с ним, иногда без него молодые бойцы Повстанческого полка собирались в помещении, которое отель «Дружба» выделил им без всяких препятствий, маленьком и темном, но снабженном мимеографом, где можно было множить революционные листовки. На собраниях полк обсуждал будущее, слушал музыку и вел долгие идеологические споры, причем Марианелла всегда высказывалась запальчивее своего молодого человека. И все же, когда потребовалось выступить на массовом мероприятии в поддержку Культурной революции, выбрали именно Карла. Все вместе написали речь на тему «Долой Лю Шаоци!», в которой называли его предателем, контрреволюционером и капиталистическими отбросами и обвиняли в сговоре с Дэн Сяопином в целях саботажа Народной республики. Карл произнес речь на стадионе, под открытым небом. Десять тысяч человек одобрительно кричали, аплодировали, а при упоминании врагов оглушительно свистели. Марианелла, стоявшая совсем рядом с оратором, никогда так сильно не любила Карла и не гордилась своим полком.
Однажды в отеле «Дружба» состоялась большая дискуссия. Поводом стали светофоры. Хунвейбины потребовали изменения их цветов, и Повстанческий полк не мог остаться в стороне от животрепещущего вопроса. Проблема состояла в том, что красный, цвет Революции и хунвейбинов – красногвардейцев! – в прежние времена указывал людям, что нужно остановиться. А ведь он символизировал как раз противоположное, движение вперед, прогресс. Отныне красный становился разрешающим сигналом, а зеленый, соответственно, запрещающим. Хунвейбины с отвертками в руках вы́сыпали на улицы и приступили к осуществлению реформы. Если Серхио одолевала скука, он просто выходил из отеля и становился на каком-нибудь углу, молчаливый очевидец хроматической инверсии. Всякий раз, когда автомобиль газовал на красный, у него замирало сердце. Пока горел зеленый для машин, молодые революционеры показывали водителям плакаты или просто переходили улицу и окружали ослушавшихся. Серхио хотелось, конечно, запечатлеть происходившее, но он прекрасно понимал, что делать этого не стоит: в лучшем случае снимающего иностранца сочли бы провокатором, конфисковали бы пленку, а может, и фотоаппарат, а в худшем предъявили бы опасное обвинение в шпионаже и минимум на одну ночь отправили в какой-нибудь темный участок Отдела общественной безопасности. Как-то раз он неосторожно пошутил над светофорной неразберихой в присутствии наставницы Ли. Он думал, что она посмеется вместе с ним, но встретился с каменным, будто обиженным выражением лица.