XIII
В середине декабря Серхио прилетел в Париж. Товарищ Чоу сказал, что чиновник нового китайского посольства будет встречать его в аэропорту Орли. Все это попахивало подпольем: в паспорте отца, в который он был вписан, стояла огромная печать, запрещавшая поездки в коммунистические страны, включая КНР; другими словами, в колумбийском консульстве Серхио предстояло скрывать, откуда именно он попал в Париж. Но долго пробыть подпольщиком ему не удалось: офицер на контроле при виде паспорта Фаусто немедленно отвел Серхио на допрос, и тот не стал скрывать, что прилетел из Пекина, что своего паспорта у него нет и что он собирается получить таковой в консульстве Колумбии в Париже. Три часа его продержали в комнатке без окон и все это время пытались понять, почему Серхио отказывается звонить в свое собственное консульство. «Mais pourquoi pas? – кричал жандарм. – Mais dîtes-moi, Monsieur! Pourquoi pas?»[22] А Серхио не мог объяснить, что главное указание отца состояло в том, чтобы ни под каким видом не рассказывать колумбийцам, что он приехал из Китая. К тому времени, как его наконец выпустили, чиновника уже не было, и Серхио пришлось взять такси до китайского посольства. Там его дожидались два товарища, они накормили его ужином и отвезли в отель. Серхио оставил чемодан в тесном номере и сразу же вышел на улицу, потому что там его ждал знакомый.
Его звали Хорхе Лейва. Ему было тридцать восемь, но из-за залысин он казался старше. В Париже он изучал юриспруденцию, но когда настало время вернуться в Колумбию и открыть практику, решил остаться в городе, где некогда были написаны его любимые стихи, и самому писать стихи. На жизнь он зарабатывал по-всякому: торговал овощами на рынке Ле-Аль, пел танго в баре «Веракрус», а теперь служил во «Фнаке» на Севастопольском бульваре. С Серхио его связывал тот факт, что он тоже успел пожить в Пекине. Оттуда он привез политические убеждения; его старший брат был не только уважаемым в Париже кардиологом, но и негласно выполнял поручения на посту секретаря Движения рабочих, студентов и крестьян (MOEC[23]), ратовавшего за вооруженный путь к революции в Латинской Америке. По политическим причинам чемодан Серхио весил целую тонну: пекинские товарищи послали Хорхе Лейве и его брату несколько десятков экземпляров «Маленькой красной книжицы». Серхио встретился с Лейвой во «Фнаке» и дошел с ним до его мансарды на улице де Лилль, думая (и эта мысль не покидала его следующие несколько лет), как ему повезло жить в эпоху, когда люди во всем мире разными средствами добивались одной цели – революции.
Там Серхио и заночевал, в мансарде с низкими потолками, где-то между набережной Сены и бульваром Сен-Жермен. Поэт Лейва мог предложить метра два из своей площади, но Серхио сразу же согласился: лучше сэкономить на отеле и поберечь суточные. На следующее утро, очень рано, он отправился в колумбийское консульство. От волнения поднялся ни свет ни заря, а по дороге стал нервничать еще сильнее. Когда он переходил реку, резкий порыв ветра обжег ему лицо. Серхио думал о предстоящих действиях и о том, что от них зависело. Сейчас он попросит консула выдать ему паспорт, чтобы вернуться в Колумбию к отцу, работающему на Коммунистическую партию; сам он несколько лет провел в запретной стране, которую его собственная страна считает вражеской. В таком состоянии он дошел до места. Секретарь взяла у него документы и попросила подождать. Серхио начал жалеть, что пришел: а если паспорт не дадут? Или заберут и тот, что есть, в наказание за посещение запрещенных стран? А если Марианелла останется одна в Китае вообще без колумбийских документов? А если консул в курсе деятельности Фаусто Кабреры, известного актера, который часто мелькал в газетах и никогда не скрывал своих левых симпатий?
И тут к нему вышла консул. Цепочка толстых очков обвивала черепашью шею. Она приветливо улыбнулась Серхио и пригласила в свой кабинет. Там ему налили кофе, а консул просмотрела его документы и задала один-единственный вопрос, обращаясь на «ты», словно к сыну подруги: «Что же ты делал в Китае?» Серхио встал, собираясь объясниться (неизвестно почему ему вдруг показалось, что лучше делать это стоя), но тут кровь отлила от головы, вокруг все почернело, а когда снова посветлело, он увидел шесть рук, обмахивавших его газетами и платками. Кто-то заметил, что это, наверное, от голода; кто-то – что нужно дать пару франков бедному мальчику.
Серхио вышел, обласканный сочувствием консула, с парой лишних банкнот в кармане и обнадеживающим ответом. Да, ему могут выдать паспорт, но свидетельства о рождении недостаточно, необходимо еще нотариально заверенное согласие отца. Он позвонил в Колумбию из первой попавшейся телефонной будки (попутно восхитившись тем, как это здесь легко, в отличие от пекинских мучений), объяснил отцу, что от него требуется, и дал адрес поэта Лейвы. Сходил в отель, забрал вещи, перенес в мансарду и стал ждать.
– Мне придется задержаться, – сказал он Лейве.
– Отлично! – ответил тот. – Здесь много чего интересного творится.
Первые дни он гулял по набережным Сены, листал дешевые книги у букинистов и мок под непрекращающимся моросящим дождем. Сначала он не мог понять, почему парижане на него пялятся, но потом сообразил, что они удивляются его «ливайсам» – как будто на Левый берег заглянул ковбой. Время от времени он заходил в Лувр или в Оранжери, смотрел итальянскую живопись или импрессионистов и грелся. Садился на последних скамьях церквей, под витражами, и читал, и так в Сен-Жюльен-ле-Повр или Сен-Жермен-де-Пре за рассуждениями Симоны де Бовуар о Китае или рассуждениями Ролана Барта обо всем на свете у него уходили целые часы. Книга Барта называлась «Мифологии». Он проглотил ее за четыре часа одним холодным утром и так восторженно рассказывал о своих впечатлениях, что Лейва сказал: «Так забирай в подарок и не морочь мне голову». Денег, свалившихся на него в колумбийском консульстве, хватило на несколько походов в кино, и в кинотеатре на улице Расин он посмотрел «Дневную красавицу» некоего Луиса Бунюэля. Потом он открыл для себя Синематеку, где показывали неновые фильмы, про которые он много слышал. Кроме того, это оказался самый дешевый из всех способов времяпрепровождения. Он вспомнил слова Лейвы – тот был совершенно прав: в Париже действительно творилось много интересно, особенно у Серхио в голове.
Здесь, на улицах, в кинозалах, на книжных развалах у Сены, он открыл мир, слухи о котором едва долетали в страну Культурной революции. По утрам, когда поэт Лейва уходил на работу во «Фнак», он прогуливался по бульвару Сен-Жермен или вдоль Сены, в зависимости от стоявшего холода, выпивал где-нибудь кофе и отправлялся прямиком в Трокадеро. Вскоре колонны дворца Шайо стали ему такими же родными, как потолки мансарды. Там он посмотрел несколько фильмов Хичкока (в том числе «Окно во двор»), несколько фильмов Куросавы («Расёмон», «Красную бороду», «Семь самураев»), посмотрел «Новые времена» и «Великого диктатора», посмотрел «Гражданина Кейна», и «Касабланку», и «Джонни-гитару». Выходил из Синематеки на эспланаду только под вечер, когда Эйфелеву башню уже окутывала темнота, и пешком шел домой. Эти сорок пять минут одиночества позволяли ему переварить увиденное: он был словно наэлектризован, полон некоего умственного возбуждения, лихорадочно смотрел перед собой и не желал раньше времени расставаться с этими эмоциями и лучистыми образами, так ясно оседавшими на сетчатке, как будто Серхио сам проектировал их на небо или на реку.
Рождество он встретил в компании Лейвы, его старшего брата и длинноволосых мужчин и женщин, которые желали знать абсолютно все про Китай, про Мао и про Культурную революцию: так ли счастлив пролетариат, как рассказывают? Так ли героичен? «Это все правда? – спрашивали они. – Они правда рвут с феодальным прошлым, с тысячелетней историей? Это правда возможно?» Серхио вспомнил, как людей публично унижали, как на их склоненных головах торчали метровые колпаки, означавшие, что носитель виновен в симпатиях к капитализму, как на шеях висели плакаты с крупными иероглифами – «деспот», «помещик», «вражеский приспешник», «контрреволюционный элемент», – вспомнил храмы и музеи, разоренные бешеными толпами, и слухи о расстрелах в деревнях, доходившие до очень немногих. Вспомнил все это и по каким-то таинственным причинам почувствовал, что не может об этом рассказать, что его не поймут, если он такое расскажет.
– Да, – ответил он. – Это правда возможно.
После Нового года те же люди пришли в мансарду к Лейве на политическое собрание. Что-то изменилось. Никто уже не спрашивал с таким ненасытным любопытством про Китай и маоистскую действительность, все, казалось, старались держаться осмотрительнее, а может, просто выпили меньше. Говорили про Роб-Грийе, чьи романы производили фурор, и кто-то вспомнил, что в «Далеко от Вьетнама» Годар признается, что никогда особенно не любил Роб-Грийе. Все засмеялись и посмотрели на молчаливого француза, который наблюдал за остальными, сидя на подушке у стены в позе лотоса. Француз улыбнулся и сказал: «Ну и негодяй же этот Годар». Это был Луи Маль. Серхио собрал всю смелость и признался ему, что смотрел «Лифт на эшафот» в пекинском «Альянс франсез». Но не отважился сказать, что видел этот фильм не меньше шести раз и он сыграл важную роль в его абсурдном, но весьма серьезном решении: стать когда-нибудь, в далеком будущем, кинорежиссером.
Странным образом Париж становился ближе Серхио, потому что все вокруг говорили о Вьетнаме так, будто война затрагивала их лично. Из всех фильмов, что он успел посмотреть, пока считал дни до прихода конверта из Колумбии, на него самое большое впечатление произвел «Далеко от Вьетнама», на который он немедленно отправился после услышанного на собрании. Это был документальный фильм, его сняли пять режиссеров «новой волны» – Годар, Аньес Варда, Ален Рене, Клод Лелуш и Крис Маркер, а также Уильям Кляйн, фотограф из мира моды, решивший стать режиссером, и голландец Йорис Ивенс, ветеран кинодокументалистики и герой международного левого движения. Серхио посмотрел его и был так поражен, что вскоре вернулся, чтобы пережить то же возмущение и то же изумление: он не подозревал, что так тоже можно делать кино, что оно способно дарить нам такие чудеса. Годар там повторял вслед за Че Геварой, что в Америке должно случиться «два, три, множество Вьетнамов»; там показывали Фиделя Кастро: он сидел посреди леса в форме цвета хаки с красно-черным ромбом на погонах и говорил, что вооруженная борьба – единственный путь для кубинского народа и, по его мнению, у большинства латиноамериканских стран тоже нет иного выхода. Вьетнам доказал, говорил Фидель Кастро, что никакая военная машина, даже самая могущественная, не может подавить партизанское движение, поддерживаемое народом. Армия США проиграла героическому вьетнамскому народу, говорил Кастро. Сегодня в этом нет сомнений. И тем самым Вьетнам оказал миру огромную услугу.