– Завтра мы уезжаем.
– Куда?
– Туда, куда должны.
В трубке замолчали. Потом Марианелла спросила:
– Обязательно сейчас? Нельзя еще раз это обговорить?
Серхио испугался, потому что сестра говорила не голосом убежденной коммунистки, Монашки Революции, а голосом маленькой девочки.
– Нет, нельзя.
И в качестве решающего довода он добавил:
– К тому же все уже куплено, и сдать не получится.
Ночью на конспиративной квартире ему было неспокойно. Он не мог рассказать новости даже товарищам по ячейке, хотя они поняли бы его и даже, возможно, посоветовали, как поступать. Но вышестоящие лица выразились четко и ясно: конфиденциальность.
Желая, чтобы отъезд прошел как можно более гладко, он договорился с Марианеллой, что они поедут на вокзал по отдельности. Он не знал, когда она вышла от родителей и чем заполнила долгие часы до автобуса, но для него самого это утро стало первым испытанием революционной дисциплины. Он позавтракал с товарищами, принял душ, оделся, как обычно, ничем себя не выдавая, и собрал вещи. Решил взять с собой привезенные из Китая сапоги, высокие, из хорошей кожи: если они годятся для могучей Народно-освободительной армии, значит, сгодятся и здесь. Пообедал, хотя не хотел есть, и поехал на вокзал. По пути ему начало казаться, что он что-то забыл, и только с большим трудом он понял: эта пустота, ощущаемая, словно отсутствие ключей от дома в кармане, – на самом деле грусть от того, что он не попрощался с матерью, бесконечная грусть от того, что он не обнял ее и вместе они не осознали, что, возможно, больше никогда не увидятся.
Из дневника Марианеллы:
Март 1969 года
Все решено. Я написала маме, и у меня на память осталась ее улыбка и ее поцелуи. Я знаю, что в глубине души она плакала, но мама – самый понимающий человек на свете, самый благородный, самый справедливый. Я сказала ей, что очень счастлива. Скоро я окажусь вдалеке от лап капиталистических ищеек и с гордостью возьмусь за свою миссию на партизанском фронте. Я чувствую, что тогда расстояние между мной и родителями сократится, потому что все мы будем служить одному делу.
Товарищ Хуан принес мне запас лекарства, которое я всегда должна буду держать при себе. Лекарство называется «арален». Оно помогает от малярии, и обязательно нужно принимать по таблетке в сутки, потому что в этой части страны малярия свирепствует. Название у него ужасное, ну да все равно.
7 марта
В условиях абсолютной секретности не остается ничего, кроме как читать. Вчера я пыталась завязать диалог с Эстер, товарищем Хуана, но серьезного разговора не получилось. Мы говорим на очень разном испанском. Я сказала, что хочу коротко постричься, потому что в предстоящих условиях это, наверное, будет удобнее и гигиеничнее. Она любезно предложила меня подстричь, и я согласилась. Пока мои длинные волосы подвергались убийству, мне по понятным причинам пришлось перебарывать собственное тщеславие, и взглянув в зеркало, я улыбнулась.
Осталось всего несколько часов, и я чувствую себя как перед прыжком в пропасть. Меня что-то пугает! Сколько раз мы с мамой провожали других товарищей! Глубоко ночью, высоко в горах, куда едва заезжает автомобиль. И всегда говорили, как это страшно и как достойно восхищения. А теперь пришел мой черед. И я решительно иду вперед!
Автобус отправился чуть позже пяти. Шел дождь. Серхио плохо знал эту часть города и не понял, в каком направлении они выезжают и по какой дороге. К тому же голова у него была занята другим: ему сказали, что в том же автобусе едут еще два будущих партизана, и он довольно долго пытался, когда случайный дорожный фонарь освещал нутро автобуса, понять, кто именно из пассажиров – их товарищи. Отражается ли революция на лице молодого человека? Меняются ли черты от желания менять мир? Марианелла сидела в трех рядах позади него, потому что им строго запретили садиться вместе. Серхио обернулся и подумал, что те двое, возможно, тоже пытаются их опознать. У него промелькнула мысль, что шаг, который он совершает в эту минуту, на неопределенный срок откладывает его жизнь в кино, но он сразу же застыдился своего буржуазного беспокойства. Ему пришло в голову, что домой он вообще, возможно, не вернется; он задумался, что бывает с мечтами, которые умирают, даже не начавсбываться, и его снова накрыла глухая грусть, но с налетом вины. Как там, интересно, Лус Элена? Как она встретила новость, что ее дети ушли в герилью, не попрощавшись с ней? А отец что подумал? За этими размышлениями его застала глубокая ночь. Он украдкой взглянул на Марианеллу, которая уже спала, привалившись к окну, закрыл глаза, заставляя себя отдохнуть. И уснул.
Ехали больше пяти часов. Он плохо запомнил путь и прибытие. Их встречали мужчина и женщина. Они не представились и не спросили, как прошла поездка, но помогли вытащить из автобуса тяжелые сумки. Наконец-то прояснилось, кто остальные два партизана. Один был молодой чернокожий парень, бритый наголо и угловатый; от второго исходила какая-то естественная властность, и по тому, как он поздоровался с Серхио и Марианеллой, стало понятно, что он знает, кто они такие. Было часов одиннадцать вечера, когда они пустились в путь, огибая деревню, словно не решаясь туда заходить. По дороге им попалась (точнее, нагнала их) какая-то демонстрация, но когда она подошла поближе, Серхио понял, что это религиозная процессия.
– Ну конечно, – сказал он сестре, – сегодня же Великий четверг.
Они совершенно не помнили, какой был день. Партизаны велели им слиться с процессией, чтобы оставаться незаметными, и так они шли довольно долго. Христос двигался далеко впереди, но его лакированную голову становилось видно, когда процессия проходила под фонарем. Вдруг встречавшие сделали им знак: «Сюда, сюда». Они отделились от процессии, словно выскочили из поезда на полном ходу, и пошли по какому-то полю, с которого недавно сняли урожай. Ноги путались в брошенной ботве. Выбрались на конную тропу, проложенную, казалось, долгими годами тайных перемещений. Там их поджидал новый проводник. У него за спиной тоже кто-то двигался: семь силуэтов молча крались сквозь ночь.
Они шагали до рассвета. Неспешно наступило утро, с неба легко моросило, но как только солнце поднялось над горами, развиднелось, и бока тропы словно взорвались таким буйством зелени, какого Серхио никогда не видел. Никто, кроме него, не обратил внимания на бромелии, на ртутный цвет цекропий, на размер отдельных листьев, с которых вода стекала, словно лилась из лейки, и он понял, что восхищаться вслух было бы не к месту, а рассказывать, что все это напоминает ему Пекинский ботанический сад, где он видел последнего императора Китая, вот как их сейчас, – и вовсе нелепо. Нет, все это было решительно невозможно облечь в слова, но Серхио в то утро чувствовал себя первопроходцем и знал, что никто и никогда не отнимет у него этого чувства. В приподнятом настроении он вошел в лагерь, где дюжина партизан снимала с деревьев гамаки. Чуть позже он увидел всех их на собрании. Начальника лагеря звали команданте Карлос. Он был хирург, а также член Центрального комитета и Главного штаба герильи. Карлос попросил собравшихся поприветствовать четырех вновь прибывших герильеро. Прежде чем начать, он спросил у Серхио, как его называть.
– Серхио, – ответил тот.
– Нет-нет, – сказал команданте Карлос. – Я имею в виду, какой у вас будет позывной. Вашу сестру будут звать Соль.
Марианелле при рождении и вправду дали это имя, обозначавшее по-испански «солнце». В детстве, ругая ее, отец называл ее полностью – «Соль Марианелла», – и первое из двух своих имен она решила сделать подпольной кличкой. Но Серхио, то ли из застенчивости, то ли от неожиданности, ничего не приходило в голову, а команданте Карлосу некогда было дожидаться. Он кратко рассказал своим про новичков – с их же слов, – а потом представил их. Черного парня звали товарищ Пачо, а второго, по каким-то причинам внушавшего Серхио безусловное уважение, – товарищ Эрнесто. Он был известным народным лидером в департаменте Киндио и прошел военную подготовку в Албании. Потом Карлос кивнул на Марианеллу, произнес ее новое имя и, почти не делая паузы, как будто все решил уже давно, тремя словами представил Серхио:
– Это товарищ Рауль.
Часть третьяСвет и дым
XV
На экране фильмотеки карикатурные герильеро сражалась с неуклюжей армией, все персонажи как будто вышли из водевильных комедий Берланги: слишком громогласный капитан, слишком пафосные революционеры, одновременно глупый и злой гринго[26], священник – ханжа, но умница, циничный торговец оружием и андалузец в куртке как у тореро и широкополой шляпе, объезжающий охваченные войной территории на автобусе, представляющем из себя передвижной бордель. Сидя рядом с Раулем в крайнем кресле последнего ряда, Серхио задавал себе всегдашний вопрос: сколько из его замысла теряется на долгом пути от яркого экранадо темного места в зрительном зале? Сколько пропадает в переплетении культур? Сюжет безумного фильма «Стадионный переворот» вращался вокруг футбольного матча – то есть в каком-то смысле был написан на универсальном языке, этаком повествовательном эсперанто. Сборные Аргентины и Колумбии должны играть отборочный матч перед чемпионатом мира 1994 года, но антенну по ошибке взорвали, а единственный в отряде телевизор разбился, и герильеро и военные объявляют перемирие, чтобы попытаться починить сломанный аппарат, смастерить новую антенну из фольги и на полтора часа забыть про войну, в которой увязли. В сюжете было несколько любовных историй и счастливый конец; Серхио сразу же решил, что эту картину обязательно нужно будет включить в ретроспективу и показать, пока он будет в Барселоне. За пару минут до сеанса, пока все рассаживались, к Серхио подошел зритель и спросил: почему не «Илона приходит с дождем» или «Проигрыш – дело техники», тоже великолепные фильмы? Почему для обсуждения со зрителями он выбрал именно «Стадионный переворот»? Серхио кивнул на Рауля: