– Твой отец только что умер, Серхио. Прими мои соболезнования.
– Спасибо.
– Я хотела спросить: он был важной фигурой для твоего творчества? И что он думал о «Стадионном перевороте»?
– Ему понравилось, – ответил Серхио и коротко хохотнул. Такое с ним всегда случалось от застенчивости: когда он нервничал, фразы завершались отрывистым смехом, похожим на стук костяшками пальцев в дверь. – Даже его собственная роль понравилась, а такое бывало не всегда. Что касается первого вопроса: да, он был очень важен для меня. Если бы не он, я бы никогда не стал заниматься кино. Он научил меня играть, еще в пятидесятые. Научил работать с актерами на площадке. Он так ощутимо присутствовал в моей жизни, что присутствует почти во всех моих фильмах.
– На днях я прочла одно твое интервью, и там ты говоришь, что входил в колумбийскую герилью. Это помогло в съемках фильма?
– Да, я хотя бы примерно знал, о чем говорю. Этот фильм – карикатура, но чтобы сделать карикатуру, нужно знать реальную модель. В любом случае, та герилья, в которой я был (а был я в шестьдесят девятом), не похожа на герилью из фильма. Тогда все было по-другому. Мы действительно думали, что вооруженная борьба – единственный путь.
Женщина хотела еще что-то сказать, но Серхио посмотрел в другую сторону, и одного его жеста хватило, чтобы модератор нашел следующего. Серхио заметил, что человек в красной куртке не садился, слушал диалог стоя, как будто не хотел, чтобы про него забыли. Но его очередь никак не наступала: микрофон переходил из рук в руки, словно плыл по волнам, и устремлялся к противоположному концу зала. Серхио приложил ладонь ко лбу козырьком, потому что силуэт спрашивавшего оказался прямо под мощным прожектором. Получилось очень красиво: свет образовывал над головой женщины – это была женщина – нечто вроде нимба, как у мадонн Да Винчи.
– У меня только один вопрос: ты стрелял? Пользовался огнестрельным оружием?
По залу пробежал шепоток.
– Вообще, да, – сказал Серхио. – Бывают такие ситуации: либо ты стреляешь, либо в тебя.
Повисло тяжелое молчание.
– Я не верю в насилие, но в тот период нашей жизни нам казалось, что вооруженная борьба – единственный путь. Теперь страна, конечно, изменилась. Теперь в политике можно участвовать и не прибегая к оружию. Но все равно осталось глубокое неравноправие.
– Можно еще вопрос?
Зрители снова зашептались.
– Конечно.
– Сегодня ты снял бы такой фильм? Или похожий?
Серхио сел поудобнее.
– Возможно, я не стал бы снимать комедию. Все мы, киношники, знаем, что зритель предпочитает комедию; у комедий больше шансов собрать кассу. Но колумбийское кино последних лет идет иным путем. В стране братоубийственная война, куча проблем с коррупцией, процветает наркотрафик – странно было бы, если бы колумбийцы делали легкое кино… В этом смысле меня всегда интересовало кино социалистических стран. Нам показывали всякие чудесные места, настоящий рай, но, когда пала Берлинская стена, мы увидели, что все это липа, что у них те же проблемы, что и у нас, только серьезнее. Пропагандистское кино, кино на службе у государства, камуфлировало реальность. В колумбийском же кино, мне кажется, такого нет. Возможно, мы думаем, что единственный способ изменить действительность – это показать ее. То же и с мирным процессом: к миру можно прийти только так, срывая коросту с ран.
Он немедленно раскаялся в своих словах. Не слишком умно было затрагивать эту тему, но отступить не получилось: женщина сразу же за нее ухватилась.
– Раз уж ты об этом заговорил, мне хотелось бы узнать твое мнение о последних событиях в Колумбии. Я имею в виду провал мирных соглашений. Можешь поподробнее рассказать?
– Если вы не возражаете, я бы лучше дал слово кому-нибудь еще, – ответил Серхио. Человек в красной куртке с почти растительной невозмутимостью стоял посреди зала. Модератор наконец-то заметил его. Тот спокойно ждал, пока до него доберется микрофон. Он явно никуда не торопился, и лицо его выражало совершенно особую терпеливость людей, настолько уверенных в своей правоте, что они, не дрогнув, снесут любые нападки на нее. Это был довольно молодой человек, несмотря на лысину, но стоило ему заговорить, как Серхио распознал хорошо знакомую ему по стольким людям и стольким местам торжественность.
– Сеньор Кабрера, вы были партизаном и, по вашим словам, «стреляли, чтобы не выстрелили в вас». Но в этом фильме вы решили насмехаться над войной. Почему?
Серхио отпил воды и снова коротко хохотнул.
– Я не согласен, – сказал он. – Я не собирался ни над чем насмехаться. Просто снял комедию.
– Но это же насмешка, – не отступал молодой человек. – Вы смеетесь над очень тяжелыми вещами. Вы для этого снимаете кино – чтобы смеяться над тем, что многим людям приносит огромную боль? В Колумбии множество проблем, и одна из них – герилья. А вы, кажется, легкомысленно к этому относитесь.
– Да, герилья – это проблема, – согласился Серхио. – Но это также и симптом: симптом того, что страна по-прежнему испытывает серьезные трудности. Колумбия остается несправедливым государством, хотя и сильно прогрессировала.
– Ну тогда простите меня, – продолжал человек в красной куртке, почему-то свысока, – но если оно так несправедливо, почему бы вам опять не уйти в партизаны?
– Что, простите?
– Почему вы не беретесь за оружие? Или вы не готовы рисковать жизнью ради своих идеалов?
Серхио вздохнул и понадеялся, что вздоха никто не заметил. На него не впервые так напускались. Почему сегодня это его так задевает? Да, он многое пережил за последние дни, но все уже позади: похороны отца, соболезнования, на которые он коротко отвечал по телефону или вовсе не отвечал. И он начал таким тоном, словно рассказывал историю, а не парировал злокозненный вопрос:
– Вы даже себе не представляете, как трудно было снимать «Стадионный переворот». А знаете почему? Потому что мои друзья решили в те дни основать политическую партию. И просили меня, буквально умоляли участвовать в выборах. Я хотел только одного: и дальше снимать кино. Я стремился к этому всю жизнь, и вот наконец стало хорошо получаться. Но друзья – они на то и друзья; ты позволяешь им себя убедить. Они знают твои слабые места. Мои, например, такие: чувство долга, гражданская ответственность и тому подобное. Возникла проблема: оказалось, что мои друзья правы. И я согласился. Я снимал фильм далеко от Боготы, в труднодоступных местах, потому что действие, как вы заметили, происходит в сельве. По субботам я садился в полевой самолетик и, не помня себя от страха, что он упадет, летел проводить кампанию в бедных районах Боготы. К несчастью, меня выбрали.
Серхио засмеялся и зал вместе с ним. Он нашел глазами Октави Марти в первом ряду: тот сидел, не откинувшись на спинку, а подавшись вперед, и слушал с удивленным видом.
– Я стал заместителем председателя Палаты представителей, понимаете ли. А хотел ведь только снимать фильмы! Но тут уж кино кончилось – и мне будто руку отрубили. Но чувство долга… Гражданская ответственность… Чистый шантаж.
Серхио помолчал, отпил пару глотков воды и продолжал:
– Через несколько месяцев начались угрозы. Я имею в виду не просто анонимные письма, а настоящие некрологи и соболезнования в связи с моей кончиной. Они приходили забрызганные красными чернилами, как будто в каплях крови. В маленьких гробиках, таких, как бы игрушечных – если, конечно, есть дети, которые играют с гробами. А еще в гробиках лежало по куску мяса – оно начинало подтухать и пахло соответственно. Такие же угрозы поступали моей матери и сестре. В зале сидит мой сын Рауль. Он приехал из Марбельи посмотреть мои фильмы. Видимо, ему нечем больше заняться.
В зале засмеялись. Многие начали оглядываться в поисках сына Серхио Кабреры.
– Так вот, Рауль этого, вероятно, не помнит, но первые два года своей жизни он играл с вооруженными телохранителями, которых мне назначило правительство. У меня есть фотография: Рауль едет на трехколесном велосипеде, а за ним бежит и улыбается человек без пиджака, но в галстуке и с пистолетом в кобуре. Одним словом, дело перешло в руки полицейских спецслужб, и они, надо сказать, нам очень помогли. Однажды меня вызвали к министру. Точнее, нас вызвали – когда я пришел, то обнаружил, что не один. Кроме меня, там еще сидел Хайме Гарсон, прекрасный комик. У него была лучшая сатирическая телепрограмма того времени, в основном про политику. И ему тоже угрожали. Это меня не удивило. Мы поговорили. Нам сказали, что в стране нас очень любят и вряд ли кто-то на самом деле решится причинить нам вред. Но очень скоро нашелся тот, кто решился: Хайме Гарсона убили.
Он отпил из бутылки. В зале стояла мертвая тишина.
– Тогда меня вызвали еще раз и сказали, чтобы я забыл про их же успокоительные беседы. Все изменилось. Моя жизнь в опасности, и мне нужно уехать из страны. Моя сестра и моя мать тоже уехали, в Гайану. Я несколько лет прожил в Мадриде. Кино, естественно, пошло псу под хвост, я потерял деньги, потерял работу кинорежиссера, и мне пришлось переквалифицироваться в телережиссера. У меня получилось, и я считаю работу над девятнадцатью сериями «Расскажи мне, как это было»[27] одной из величайших своих удач. Я очень многим обязан Испании.
Он замолчал – как будто прервали эфир. Человек в красной куртке смущенно сказал:
– Да, но я у вас спрашивал…
– Я знаю, что вы у меня спрашивали, – перебил его Серхио изменившимся голосом. – И мой ответ таков: я верю в мир, даже несовершенный, и думаю, что его нужно добиваться всеми силами. Я рассказал вам сейчас все это, чтобы вы поняли – вы и все присутствующие, – что я всегда защищал свои идеи собственной жизнью. А вы, сеньор, можете про себя сказать то же самое?
– Хорошо, давайте, наверное, сегодня на этом закончим, – вклинился обеспокоенный модератор. Публика как будто начала говорить вся разом. Кто-то кричал, что у него вопрос, но модератор уже перешел на каталанский и напоминал, что в ближайшие дни Фильмотека покажет еще четыре фильма Серхио Кабреры. Он надеется, что зрителям понравился «Стадионный переворот», и желает всем доброй ночи от имени Фильмотеки Каталонии. Большое спасибо.