– Отправляйтесь и перекройте проход, – сказал команданте. – Через восемь дней пришлю смену.
К вечеру все было готово. Следующие пять ночей прошли без событий. Рауля с товарищами донимали и кусали мокрецы, и терпеть приходилось молча, потому что в темноте невозможно было понять, далеко ли противник, и любое движение, даже ладони, прихлопывающей насекомое, могло их выдать. Адские ночи перемежались днями, когда одеревенелые герильеро забывались тяжелым сном, но Рауля больше всего пугало ничегонеделание – голова начинала думать, возникали вопросы: не лучше ли было бы в городской ячейке? Не приносил бы он больше пользы, живя такой же подпольной жизнью, как его мать, например, используя театр как ширму, вместо того чтобы заниматься тем, во что уже не верил? Вооруженная борьба превратилась в порочную рутину: завоевывать доверие крестьян, чтобы проводить военные операции, и наблюдать, как жертвами этих операций в конечном итоге становятся те же крестьяне. Нет, к революции это явно не имело отношения.
На шестой день кое-что произошло. Провиант подходил к концу. Бездействие вызывает иллюзию голода, и банки консервированного тунца и сгущенного молока стали иссякать раньше времени. Рауль сходил к надежному крестьянину и вложил ему в руку купюры.
– Рис, фасоль и тростниковый сахар, – сказал он. – Приходите, как стемнеет.
Крестьянин вернулся в назначенное время. Вручил Раулю продукты и сдачу и ушел, не приняв приглашения на ужин. Пока товарищи замачивали рис и фасоль, Рауль развернул голову тростникового сахара, упакованную, как обычно, в газету, и тут его словно громом поразило. Он разгладил драную половину страницы «Эспасио» и, не веря своим глазам, увидел в ярком луче фонаря цветную фотографию матери. Судя по элегантной полуулыбке, по аккуратной укладке, по блузке в цветочек, можно было подумать, что фотография сопровождает какие-то светские сплетни, но подпись лишала Рауля последней надежды: Два члена городской сети НОА задержаны в Боготе. Рауль пробежал глазами текст и нашел подтверждение: да, действительно, бывшая актриса Лус Элена Карденас, да, действительно, жена известного театрального режиссера Фаусто Кабреры.
У Рауля пересохло во рту. За последние годы он выучился молчать и не подавать виду, и пришлось прибегнуть к этому умению, чтобы не обнаружить себя перед товарищами. Он сунул лист в карман и потом, лежа в гамаке, потихоньку вытащил фонарик и прочел все, что не успел раньше. Лус Элену задержало подразделение, известное как Бригада военных институтов, и судить ее собирались военно-полевым судом. Попалась она не одна, вместе с ней арестовали некоего Сильвио, члена городской сети, фотография которого в газете отсутствовала, поскольку ничего сенсационного в его аресте не было. Военно-полевой суд государство ввело недавно. Во времена военного положения он позволял бороться с подрывной деятельностью и судить гражданских по военным законам. Матери, писали в статье, грозило минимум восемь лет тюрьмы, а возможно, и куда более щедрый срок.
«Щедрый», – мысленно повторил Рауль и возненавидел весь мир.
В свете фонарика он нашел дату под страницей – 10 марта 1971 года – и подсчитал, что осталось три дня: мама встретит сорок второй день рождения в боготинской тюрьме, без детей, без мужа, совсем одна. Он пытался переварить ситуацию, сообразить, что можно сделать, изобретал более или менее нереальные планы спасения и понимал, что написать ей в такой момент о своем разочаровании – лучший способ усугубить ее страдания, лишить ее последних крох боевого духа. Свернувшись в гамаке посреди сельвы, Рауль осознал, что все его предыдущие планы – вступить в политическую конфронтацию с командирами, попросить «отставки» или даже дезертировать – только что пошли к черту.
Через два дня прибыла смена. У Рауля сложилось неприятное ощущение, что все уже в курсе случившегося: было что-то такое в изменившихся голосах и бегающих взглядах товарищей. В лагере подозрения подтвердились: те же люди, что радостно встречали его в день охоты на коров, теперь не осмеливались посмотреть ему в глаза. В их осведомленности не было ничего удивительного. День в лагере обычно начинался с известий по радио, а по двум главным каналам уже передали новость со всеми подробностями. Странно было, что никто ему ничего не говорил. Все абсурдным образом притворялись, будто не знают, потому что думали, что Рауль не знает, а знавший все Рауль притворялся, будто не знает, что они знают. Позже выяснилось, что все исходило от команданте Фернандо. Он быстро собрал людей, объявил об аресте товарища Валентины, матери товарища Рауля, и дал приказ ничего тому не говорить: новости сообщит Центральное командование.
Все это вызывало отторжение – секреты, точнее, этика сокрытия, двусмысленности, умолчания и лицемерия, которая со временем становилась для бойцов такой же естественной, как форма, и однажды привела, например, к нелепой ситуации, когда весь отряд в течение недели искал тайник с продуктами и лекарствами: его так хорошо спрятали и так бдительно оберегали, что, когда он понадобился, никто не смог его найти и пришлось смириться с тем, что тайник поглотила сельва. Вызывало отторжение, что команданте Фернандо нарушил священный запрет скрывать семейные связи герильеро, присвоил себе право сообщить Раулю новость и теперь делал это с таким злорадством, как будто хотел преподать урок. Если этот человек наплевал на все правила секционирования, без которых жизнь партизана непредставима, подумал Рауль, значит, наверное, у него есть на то причины. Это было лучшее из двух объяснений; второе, которое Рауль не полностью отмел, убивало своей ужасающей простотой: команданте Фернандо хотел сам сказать ему об аресте матери, потому что получал удовольствие от чужого горя. Возможно, Рауль обманывался, но именно это он увидел в лице Фернандо, когда на следующий день после возвращения в лагерь (а не сразу же, как того требовала чрезвычайность ситуации или простое человеческое сочувствие) команданте вызвал его.
– Что ж, товарищ, – начал он, – вы, вероятно, уже в курсе.
Рауль решил, что не станет подыгрывать.
– В курсе чего, товарищ?
– Вижу, в курсе, – продолжал Фернандо. – Ну ничего, революция продолжается. Это я и хотел вам сказать.
– Я вас не понимаю, товарищ. Что вы хотели мне сказать?
– Что революция не прекратится оттого, что кого-то одного поймали. Думаю, вам ясно.
– Яснее некуда. Можно вопрос?
– Пожалуйста.
– Я хочу сообщить сестре. Как это сделать?
– Ох уж эта ваша сестра. Она ведь уже взрослая. Не надо за нее переживать.
– В каком смысле?
– В смысле, если она не узнает – это ее проблема. Будто мне делать больше нечего.
Товарищ Соль, действительно не знавшая об аресте матери, осваивалась на новом месте. Товарищ Гильермо привез ее в одну из точек так называемого патриотического фронта, то есть ферм, служивших прикрытием партизанской деятельности. Патриотический фронт, которым руководил Гильермо, находился на юге Пансе, в долине реки Каука. Это было небольшое хозяйство на склоне горы, ровно на той высоте, где невыносимая жара долины отступает; два гектара, обнесенных изгородью из колючей проволоки, в которой застревали птичьи перья. За домом располагался птичник, где выращивали мускусных уток. Такая порода еще называется в Колумбии «Московия» – это страшно смешило Соль. Она прозвала своих подопечных москвичами и, когда бывала в хорошем настроении, выносила им маис со словами:
– Кушать подано, ревизионисты!
Остальные четверо товарищей шутки не понимали, один только Гильермо заливисто смеялся. Соль в такие моменты понимала, как ей повезло: из всех секретарей всех подразделений, которые могли бы ей попасться, кто понял бы ее положение лучше этого человека? Гильермо отличался дружелюбием, и его лицо, не в пример лицам многих других командиров, не было омрачено тенью этакой чахлой торжественности. Соль полюбила с ним разговаривать. Она попросила у него прощения за свое бегство, хотя этого не требовалось, и старалась выказать раскаяние, но и рассказала, какая трудная ситуация сложилась у нее на равнинах Тигре с команданте Фернандо, подытожив без обиняков: «Если бы я там осталась, он бы меня изнасиловал». Гильермо отвечал: «Конечно, товарищ, я вас понимаю». И, кажется, действительно понимал. Хотя, возможно, это понимание происходило из распоряжений и рекомендаций Армандо, которого все уважали. Соль задумывалась, что такого видел Армандо в них с братом, что относился к ним так заботливо? Может, они обязаны этим руководящей позиции отца? Фаусто ведь по-прежнему оставался прямым контактом между коммунистическим Китаем, обителью самого Мао, и революционными силами Колумбии, где Мао был всего лишь слухом, собранием изречений, фигурой, сотканной из слов.
Примерно половину недели, иногда больше, они проводили за пределами патриотического фронта, в отряде, стоявшем лагерем в районе Эль-Тамбо, в одном дне пути к югу. Двенадцать товарищей, входивших в этот отряд, занимались разведкой в окрестностях столицы департамента, города Попаян, и несли марксистско-ленинское учение в маленькие деревни. Гильермо оставался в Пансе с утками-ревизионистами, а четверо товарищей, в том числе Соль, добирались до лагеря, по пути говоря с крестьянами, осуществляя пропаганду, помогая строить школы, отмечая свое присутствие в районе, – словом, строили базу, о которой говорил Мао. В Эль-Тамбо они проводили четыре дня, а потом возвращались на утиную ферму в Пансе, и Соль снова вела беседы с товарищем Гильермо и вскоре начала замечать, что скучает по ним, когда находится в отряде. Причина была не только в том, что на патриотическом фронте она располагала удобствами, немыслимыми в лагере, вроде кровати или душа. Гильермо смотрел на нее как-то по-новому, и когда она рассказывала ему про неудачный опыт, он, казалось, переставал заниматься своим делом (в действительности не переставал, но складывалось такое впечатление) и слушал внимательнейшим образом, поглаживая карикатурные ковбойские усы.