Соль каждый раз жалко было уходить из Пансе. Работа в лагере Эль-Тамбо легкостью не отличалась, зато там оставалось время для идей. Каждую неделю приходил бюллетень под названием «Говорит Пекин», и статьи из него читали на политинформации, словно саму «Маленькую Красную Книжицу». Соль как будто снова оказалась на фабрике будильников, только вокруг собирались не сотни рабочих, а всего дюжина товарищей. Не хватало лишь портрета Мао, висящего на сейбе[28]. Однажды, после чтения выдержек из «Говорит Пекин», Соль заикнулась, что как-то первого мая, когда жила в Пекине, видела Председателя вживую, всего в пяти метрах. Он думала, это произведет хорошее впечатление или, по крайней мере, вызовет возгласы или вопросы, но воцарилась тишина. Потом один товарищ сказал:
– Знаете что, товарищ Соль? Не надо нам лапшу на уши вешать. Мы, может, по миру не ездили, но дураков из нас не делайте.
Соль никак не ожидала, что всего за несколько месяцев успела пробудить в товарище такую неприязнь. Это был военный секретарь отряда, маленький, грубо сбитый человек по имени Мануэль, который, казалось, ни одной фразы не мог произнести без запинки. Он один из отряда числился в ученых – так называли тех, кто получил школьное образование. Родился он в Турбо, на побережье залива Ураба, и горный акцент в его речи так причудливо мешался с карибским, что каждое слово казалось Соль фальшивым или двусмысленным. Чем-то он напоминал Фернандо. Соль поняла это, когда накануне операции в Попаяне один товарищ спросил, сколько туда добираться, а Мануэль не без находчивости ответил, сыграв на значении имени «Соль»:
– По плохой погоде шесть. А по Солнцу нашему – двенадцать.
Соль поняла, что для него это способ насладиться доставшейся властью, и проглотила обиду. Но когда она впервые написала письмо, спросила, кому отдать его и когда отправляется почта, ей ответили, что переписка проходит через товарища Мануэля. Это ей не понравилось. Всякий раз, как она писала матери письма без ответа, механически водя карандашом по размягчившейся бумаге, задавая банальные вопросы и посылая банальные приветы, ей казалось, что на пути у ее посланий слишком уж много препятствий: вражеский перехват, само собой, но и цензура со стороны Мануэля, который наверняка разбирал каждую строчку с лупой и пытался уловить момент, когда оступившийся товарищ начнет заражать своей слабостью других. Соль в такие минуты завидовала брату, у которого всегда было лучше с испанским. Для нее он все еще оставался чужим языком, смутным воспоминанием детства, и изъясняться свободно не получалось. В письмах к тому же приходилось использовать коды, намеки, аллюзии и шифры, и она всегда думала, что это на тот случай, если письмо попадет в руки полиции или армии, чтобы избежать утечки информации, но теперь понимала, что это и способ увильнуть от взгляда своих же. Как когда по утрам она была вынуждена прятаться, чтобы помыться и переодеться. В отряде «Школа председателя Мао» такого не случалось.
Все кончилось совершенно неожиданно. Во время солдатского собрания сырым утром товарищи увлеченно обсуждали самое важное событие за всю их партизанскую жизнь: IV Пленум коммунистической партии, который должен был состояться на равнинах Тигре. Члены Центрального командования отправлялись через несколько дней, и отряд товарища Соль, как и прочие, должен был подготовиться к тысячекилометровому броску. В зависимости от везения, погоды и автобусов, которыми герильеро могли бы воспользоваться без риска, путешествие занимало от пяти до пятнадцати дней. Соль подумала про брата, который, наверное, сейчас тоже слушал такую речь на таком же солдатском собрании, только не в отдаленном отряде на юге страны, а в самой сердцевине событий, в месте, где и намечался пленум. Товарищ Мануэль, ведший собрание, поднялся с бюллетенем в руках и сказал:
– Хорошо. А теперь почитаем «Говорит Пекин».
Соль так и не поняла, почему терпение у нее лопнуло именно в этот момент, какой именно нарыв прорвало. Она больше всех удивилась, услышав свой собственный презрительный голос:
– Да сколько можно-то! В печенках уже сидит этот драный «Говорит Пекин».
Товарищи умолкли, не веря своим ушам. Мануэль застыл в комичной позе, но было видно, что он смертельно обижен.
– Остерегайтесь, товарищ, – предупредил он.
– Простите, товарищ, – сказала Соль, – но я правда больше не выдержу этих чтений. При всем уважении, почему нас должно волновать, что там происходит в Пекине?
– А вы не забыли, где находитесь, товарищ? – ответил Мануэль. – Это герилья маоистов. У нас коммунистическая, марксистско-ленинская, маоистская партия…
– Да знаю я, – перебила Соль. – При всем уважении, товарищ, не надо мне объяснять про идеологию Мао. Я защищала идеологию Мао в трех улицах от самого Мао. Я целыми ночами слушала голос Мао по громкоговорителям в городе, где живет Мао.
Она поднесла руку к голове.
– Вот эта шапка, знаете, что это за шапка? Это фуражка хунвейбинов. А знаете, откуда она у меня? Я была хунвейбином Мао! Так что я имею полное право сказать: я по самую долбаную фуражку Мао сыта вашим «Пекином».
– Это неприемлемо, – сказал один товарищ.
– Это неуважение, – сказал второй.
– Спокойно, товарищи, – сказал Мануэль. – Мы примем меры.
– Да какие, на хрен, меры, – сказала Соль. – Мысль у меня простая, товарищ: мы не в Пекине. Может, пора уже узнать, что происходит здесь, в долине, а не в Пекине? А то Пекин все говорит да говорит, а мы ни сном ни духом, что в Колумбии делается. Мне кажется, это важнее, или как?
Команданте Мануэль закончил собрание. Остаток дня Соль провела отдельно от товарищей: она разбудила в них чувства, которых раньше сама не знала, и инстинкт подсказывал, что лучше дать им время прийти в себя. Она отвлеклась, нарезая уже засоленное мясо пекари, которого поймали вчера, и вспомнила, как на фабрике будильников брат пересказал ей историю, услышанную от Лао Вана, наставника в токарном деле. Когда строилась Великая Китайская стена, во времена империи Мин, власти сделали неоценимое открытие: они узнали, что ничто так не убивает рвения рабочих, как ощущение, что они втянуты в бесконечную стройку. Тогда рабочих стали менять каждый ли (примерно полкилометра), чтобы у них появилось чувство, что они полностью завершают свой участок. «Важно знать, что у твоей дороги есть конец», – сказал Лао Ван ее брату тоном философа-буддиста, и брат старался передать этот тон, когда рассказывал историю Соль. Теперь она вспоминала военные трактаты Мао, где было написано, что революция должна планироваться как затяжная война. Может, партизанская война – она как Великая Китайская стена?
Через два дня – которые она провела как бы во внутреннем изгнании, всеми отвергнутая, невидимая – ее вызвали на собрание отряда. Показали бревно, предложили присесть, а сами красноречиво выстроились перед ней. Это суд, поняла Соль. И точно: команданте Мануэль зачитал ей список из семнадцати обвинений, составленный после долгого тщательного анализа. Ее обвиняли в неуважении к фигуре Мао, идеологических отклонениях, пренебрежительном отношении к партизанской жизни, в том, что она против Китая и, значит, является сталинисткой, просоветчицей и симпатизирует АНО. Ее назвали контрреволюционеркой и припомнили ее буржуазные корни. Сказали, что все ее проступки заслуживают осуждения и самого сурового наказания, но сперва ей дадут возможность самокритики. Соль выслушала весь этот монолог, как в лихорадочном бреду. Она думала о Гильермо, о его московских утках, и вдруг ей захотелось сейчас же, немедленно оказаться в Пансе. Она встала и со словами «Какая, на хрен, самокритика. Сборище идиотов…» собралась уходить.
Она уже полностью развернулась и даже начала шагать прочь, когда раздался выстрел. Ее бросило вперед, как будто какой-то великан ткнул в спину кулаком со всей силы, и она рухнула на землю. В теле застряла пуля 32 калибра. Соль удивилась, что не чувствует боли, и без страха стала ждать, когда к ней подойдут, чтобы добить.
Лагерь Рауля готовился к общему собранию Центрального командования. Постепенно съезжались командиры и секретари других отрядов. Время от времени ему давали задания, связанные с мерами безопасности, и ему это нравилось, потому что отвлекало от мыслей о матери, сидевшей в боготинской женской тюрьме Буэн-Пастор в невообразимых условиях (точнее, таких, которые лучше не воображать, чтобы волосы не вставали дыбом) и не имевшей возможности передать весточку родным. Его уверяли, что у Валентины будут лучшие адвокаты, что главное – не терять присутствия духа, что партия помнит о своей верной стороннице и окажет ей всю необходимую помощь. Однажды утром он собрался к команданте Фернандо спросить, ведет ли кто-то дело его матери и выполняет ли партия обещанное, и узнал, что Фернандо в лагере нет. Он уехал разведывать новую зону – правда, товарищи поговаривали, скорее навещать новую девушку, которая у него завелась в Бихао.
Но он подозрительно долго не возвращался. Ге-рильеро узнали, что его перевели на северо-запад Антиокии, в зону боев, и по лагерю начал, словно бродячий пес, гулять неловкий слух: якобы Фернандо допустил грубый дисциплинарный промах, и Центральное командование решило жестко его наказать. Говорили, что его разжаловали из командиров, может даже исключили из партии, кто-то произнес слово «расстрел». Это было маловероятно: несмотря на сложившееся у Рауля мнение, Фернандо оставался одним из самых уважаемых людей в партии, и многие прочили его на место главы в будущем. Тихо обсуждалась его предполагаемая ошибка: юбки, нарушение субординации, военная неудача? Говорили о нем в прошедшем времени, как о покойнике, как будто Фернандо стал фактом истории; из этих разговоров многое становилось Раулю понятно. Фернандо, которого когда-то исключили из Союза коммунистической молодежи за прокитайский уклон, несколько лет назад вступил в полемику не на жизнь, а на смерть с Педро Леоном Арболедой, чей авторитет среди герильеро был непререкаем. Арболеда видел для партии лишь один возможный путь – милитаризацию. Команданте Фернандо же утверждал, что самое главное – контакт с рабочим классом, большевизация партии, и главный источник неурядиц он находил в одном: вместо того чтобы большевизироваться, партия переживала настоящее мелкобуржуазное нашествие. Глядя на Рауля, он не мог не думать, что в этих светлых глазах, скрипках, французских словах, хоро