– Черт, – сказал Рауль. – Мы заблудились.
Не исключено было, что они ходили кругами. Деревья ничем не отличались друг от друга, а солнце куда-то уползло с неба. Рауль вспомнил свой китайский компас, подарок Народно-освободительной армии ему на окончание курса военной подготовки, и в очередной раз проклял Фернандо, который забрал его без объяснений – не просто конфисковал предмет чужой собственности, а по собственному произволу совершил символическое изгнание буржуазии из герильи. Сдуру он сказал: «А у меня ведь был компас». – «Так чего же ты его с собой не взял, кретин?» – отозвался Эрнесто. И они чуть не завязали драку, но вовремя поняли, что так на них влияет сельва. Ближе к вечеру Рауль сунул руку в рюкзак за банкой сгущенного молока, а ее не оказалось. Эрнесто сказал, что его припасы тоже кончились. Неудивительно, учитывая, что они уже задержались на два дня.
Они утратили ощущение времени. Эрнесто оглядывался, как будто услышал шум, но потом снова шел вперед: нет, показалось. И сразу же опять останавливался. «Что это? – спрашивал он, широко раскрывая глаза. – Слышишь? Какой-то зверь». Но Рауль не слышал. Строптивая, своевольная сельва начала играть с ними. Галлюцинации то принимали форму черного ягуара, то пугали шумом проклятого вертолета. На третий – или четвертый, понять было невозможно – день они от голода съели зубную пасту, просто чтобы обмануть желудок, но через несколько часов у Рауля резко заболел живот, как будто мята открыла язву в пищеводе. Они искали съедобные корни или клубни, каких было немало в здешних местах, но, как назло, ничего не попадалось. Добравшись до речушки, которую раньше точно не видели, они поняли, что желудки не принимают даже глотка воды. Сельва строила против них козни, спрятала от них змей, спрятала капибар, спрятала реки, где могла водиться съедобная рыба, которую им все равно не удалось бы приготовить, потому что огонь или дым привлекли бы внимание военных. Рауль почувствовал, что ноги у него слабеют, влажный запах жжет ноздри, а в голове становится легко. Вспомнил фальшивую голодовку в отеле «Мир», Горького, пельмени, которые готовила самоотверженная мать Евреинова, и втайне устыдился, что раздумывает о романах в такое время.
– Надо остановиться, – сказал он. – Это все не работает.
Не обменявшись ни словом, оба поняли, что живыми из сельвы не выйдут. И тогда Рауль вытащил из рюкзака сверхсрочные документы, которые и завели их в эту глушь, и сказал: «Это надо сжечь. Если мы умрем, их не должны найти». Но огонь разжечь они не могли по тем же причинам, по которым не могли бы приготовить рыбу, и решили документы закопать. Эрнесто сказал, надо бы их сначала прочесть, – хотя это было строжайше запрещено. Может, в них содержится какая-то подсказка, указание, любая информация, которая поможет выйти к лагерю. Его слова напоминали бред умирающего: отчаянная, несбыточная надежда, зубная паста, чтобы обмануть рассудок. Но у них не было сил обсуждать целесообразность нарушения тайны сообщений или представлять, какое наказание оно может повлечь. Они молча поделили документы и начали читать. Эрнесто высказался первым, словно прочтя мысли Рауля:
– И ради этого нас послали через сельву?
В документах не было ровным счетом ничего важного: обычные внутрипартийные бумаги, в основном про готовившийся пленум на равнинах Тигре. Списки имен, бюрократические пассажи, ссылки на устав Коммунистической партии Колумбии (марксистско-ленинской). Многие касались противостояния: команданте Армандо и команданте Фернандо выражали глубокую озабоченность тем, что в основной линии партии наметилась серьезная тенденция к милитаризации, которая уводила от поистине важного курса – большевизации масс и формирования пролетарской базы. На других страницах Рауль обнаружил длинную дискуссию о книге, про которую никогда не слышал. В заглавии Колумбия была названа первым Вьетнамом Америки, и, судя по цитатам, обильно рассыпанным в партийных документах, автор рисовал химерическую картину, основанную скорее на фантазиях далеких городских управленцев, чем на реальности, в которой приходилось существовать партизанам. Рауль прочел, что герилья освобождает север страны от американского ярма, что ей удалось создать опорную базу площадью больше десяти тысяч квадратных километров и в семнадцати муниципалитетах этого региона уже не имеет силы гражданская власть колумбийского правительства, лакея империализма янки. У Рауля, сидевшего посреди сельвы, нашлось всего четыре скупых слова, чтобы возразить этим радужным описаниям: Но это же неправда.
Долистав до конца, он ничего не сказал. Покачал головой, давая понять, что пользы от бумаг нет. Интересно, что ожидал найти его товарищ: карту, магическое заклинание, помогающее вернуться на равнины Тигре? По всей видимости, Эрнесто тоже не повезло, потому что, покончив с чтением, он поднялся и начал рыхлить землю ударами мачете. Из последних сил они руками разрыли яму, бросили в нее рюкзак с документами, словно дохлого кота, засыпали красноватой землей и сверху прикрыли листьями, не сухими, а теми, что, даже опав, оставались бархатистыми и гибкими. Потом повесили гамаки, пока не стемнело, и легли, поскольку идти дальше не имело смысла. Прежде чем уснуть – на пустой желудок вот уже четвертую или пятую ночь подряд, – Рауль, который так устал и ослабел, что опасался умереть во сне, осмелился произнести вопрос, вероятно мучивший и его товарища: «Как думаешь, выберемся?» Он ожидал всего лишь ободряющего ответа, чтобы чуток воспрянуть духом, но на самом деле вызвал Эрнесто на самый откровенный разговор, который ему случилось иметь с кем бы то ни было из герильеро за все время в сельве.
Они говорили о семьях, о подготовке в далеких странах, о ностальгии и страхе. Эрнесто рассказал про братьев – один тоже стал коммунистом, а второй не желал иметь ничего общего с политикой – и про сестру, которая в свои двадцать уже была настоящей революционеркой и готовилась к большим свершениям. Рауль рассказал про отца, который в эту минуту, наверное, лежал в гамаке где-то в Тьерральте или в Парамильо, про Соль, которая продолжала партизанскую жизнь в долине реки Каука, про мать, которая сидела в боготинской тюрьме. Рассказал про старого Вана, товарища с пекинской фабрики будильников, заклинавшего любые трудности загадочными фразами. Когда света мало и кругом темно, говаривал Ван, единственный способ не сбиться с курса – это смотреть назад. Так, смотря на свет, оставленный нами позади, мы сможем поверить, что впереди нас ждет другой свет. Эрнесто сказал: «Странные все-таки эти китайцы».
На следующий день проснулись неспешно. Они знали, что нужно идти, но поскольку совершенно не были уверены, что куда-то дойдут, сочли, что торопиться не стоит. Свернули гамаки и двинулись к северу – или в том направлении, где был бы север, если бы свет, пробивающийся сквозь балдахин, не был так обманчив. Они волочили сапоги и производили больше шума, чем требовало благоразумие, но в мышцах не осталось силы, чтобы поднимать резиновые подошвы из листвяной вселенной, под которой свободно могла оказаться змея кайсака. Рауля посетила ужасная догадка: это его последний день. Про себя, в самой глубине души, он попрощался с матерью, больше ни с кем; попросил у нее прощения за то, какую дурацкую смерть нашел. И во время этого воображаемого монолога он вдруг заметил, что свет меняется. Может, это очередная оптическая иллюзия? Мало ли их было за последние дни. Но Эрнесто ускорил шаг, вероятно увидев то же: между стволами появился просвет, другой оттенок зелени, на который лился новый, иной свет. В густой листве, словно приманка в конце туннеля, зияла проплешина, и через секунду они уже вышли на просеку величиной со стадион, которую хорошо знали, потому что несколько месяцев назад сами расчистили ее своими мачете. Крестьяне посадили на новом участке рис. Рауль первым делом поднял голову к небу, по которому бежали вызывающе свободные облака. Он посмотрел на Эрнесто. Оба знали, что за рисовым полем лежит поле сахарного тростника, а за ним лес, а в двух часах пути по этому лесу начиналась зона герильи.
Рауль и Эрнесто крепко обнялись. Теперь они точно знали, что вернулись к жизни.
XIX
Сначала были беспорядочные вспышки: повторяющиеся приступы сверлящей боли, ощущение, что ее несут в гамаке через кауканскую сельву, голоса, прочившие дурное, хотя Соль не испытывала ужаса, который должна была бы испытывать. «Помрет она», – говорил один голос, а второй: «Оставьте ее. Тут уже ничего не сделаешь». В тумане забытья она узнавала голос Гильермо, а потом это был уже не Гильермо, а отец, а потом ее наставник с фабрики будильников и даже Карл Крук: «Не волнуйся, Лили, все будет хорошо». Время от времени она вспоминала, как ее качает в кузове пикапа и каждая выбоина на дороге отдается такой болью, словно в тело впиваются тысячи иголок, или слышала шуршание резиновых сапог в листве на тропах сельвы и обеспокоенные голоса: «Кровь перелили? Там коагулен-то был?» Соль протягивала руку до кого-то дотронуться, почувствовать тепло другой руки, но наталкивалась на пустоту. Иногда раздавался ее собственный умоляющий голос: «Сообщите моей семье!» Но непонятно было, на самом ли деле она произносит слова, потому что никто не отвечал. И она не могла бы с уверенностью сказать, что люди вокруг нее настоящие. Возможно, все это не имело никакого отношения к реальности.
Позже она выяснила, что случилось после того, как ей выстрелили в спину, хотя в сбивчивом рассказе все равно оставались пропуски, кое-каких кусков не хватало. Соль узнала, что собравшийся на судилище отряд под началом команданте Мануэля признал ее виновной в семнадцати преступлениях и приговорил к смерти, но так и не узнала, почему после того, как она развернулась и пошла, а команданте выстрелил, решив привести приговор в исполнение на месте, ее отвезли в соседний лагерь и оказали первую помощь. «Сначала расстреливают в спину, потом помогают, – говорила она впоследствии, – поди пойми этих сволочей». Спасло ее только невероятное везение, да еще сочувствие горстки людей. Как она выжила, никто не понимал. С одной стороны, видимо, помог жесткий резиновый рюкзак, который был у нее на спине в момент выстрела: пуле пришлось преодолеть его со всем содержимым, прежде чем войти в ткани. С другой, внутренняя бюрократия герильи каким-то образом устроила так, что весть о расстреле дошла до Гильермо, и Гильермо взял дело в свои руки, вывез ее из Эль-Тамбо, дождался, пока она оправится достаточно, чтобы совершить дальнее путешествие, и несколько недель спустя поехал с нею в Медельин. Они направлялись к ее дедушке и бабушке, родителям товарища Валентины, представителям буржуазии, которые являли собой все, против чего Соль и ее семья сражались долгие годы.