нес он, вложив в свой подростковый голос весь возможный апломб, – чтобы мы переговорили с вами». И выложил всю историю.
Поведал про своего дядю, героя антифранкистского сопротивления. Про своих родных, республиканцев, отчаянно стремящихся выехать из страны, где фашисты бомбят женщин и детей. Сказал, что учился в Париже и дорожит ценностями Французской Республики. «Мы не можем делать исключений», – ответил офицер. После этих слов, поняв, что краткая аудиенция у пограничника не принесла результатов, Фаусто вынул бумажник Жозефины, а из бумажника пачку купюр, и вложил в открытую ладонь офицера. Тот взглянул на сидевшего рядом гражданского служащего. И сказал:
– Давайте сделаем исключение.
В обмен на купюры Фаусто получил разрешение проследовать на вокзал. Через несколько минут все семейство уже стояло у кассы. Жозефина с улыбкой осведомилась, куда направляется следующий поезд, и купила билеты.
– Куда мы едем? – спросил Фаусто, вскочив в вагон.
– Считай, что в Сибирь, – ответила Жозефина.
Но приехали они не в Сибирь, а в Перпиньян. Фаусто совершенно не запомнился этот город: они все время сидели в захудалом отеле и тосковали, ничегошеньки не зная о судьбе Доминго и дяди Фелипе. Единственное, что они могли, – сообщить о своем местонахождении и ждать вестей. В качестве адреса переписки еще до отъезда выбрали дом орлеанских знакомых времен учебы Фаусто в лицее Потье. Через несколько дней пришло письмо: Доминго и Фелипе выбрались во Францию, но их отправили в концентрационный лагерь в Аржель-сюр-Мер. Дядя Фелипе, пустив в ход связи, заведенные в бытность военным атташе в Париже, добился освобождения. В письме он назначал родственникам встречу в Бордо. Там все вместе они решат, что делать дальше.
И они поступили так, как поступили все, кто мог себе это позволить: бежали из Европы. В кои веки раз окончательное решение принял не дядя Фелипе – он-то был убежден, что Гитлер проиграет войну, и надеялся, что Франко вскоре падет. Все остальные с ним не соглашались – то ли из пессимизма, то ли вследствие более реалистического взгляда на вещи, то ли попросту из страха. Так или иначе, их мнение перевесило. Фаусто после месяцев расставания – месяцев, показавшихся ему годами, – снова был с отцом, и семья красных прокаженных начала обивать пороги в Бордо в поисках того, кто принял бы их. Латиноамериканские консульства одно за другим отвечали отказом, но вот маленькая страна, про которую они почти ничего не знали, открыла им двери, и через несколько дней они уже стояли в порту и позировали в компании незнакомых пассажиров корабельному фотографу, низенькому усатому человечку, который обещался изготовить снимки еще до конца плавания. Впереди, ближе к камере, стоят женщины и дети, а также улыбающийся священник и человек в форме. В последних рядах, положив руку на поручень, стоит Фаусто Кабрера в застегнутом суконном пиджаке. Он доволен, что его место среди мужчин; многие из них – тоже испанцы и надеются скоро вернуться на родину. Они обсуждают новости Европы, пылающей на пороге очередной войны, поднимают тосты за то, что им удалось избежать гибели, и ежедневно и еженощно, в каютах и на палубе, задаются вопросом: какой будет их новая жизнь в новой стране – Доминиканской Республике?
III
В Сьюдад-Трухильо – так теперь назывался старинный город Санто-Доминго – все было очень странно. Фаусто, белокожего испанца в суконных штанах, портовые рабочие встретили на трапе криками: «Еврей! Еврей!» Никто не понимал, почему красных, преследуемых режимом Франко, сбежавших из концентрационных лагерей в коллаборационистской Франции, приняла страна, где царила военная диктатура. Эмигранты этого пока не знали, но об услуге – принять беженцев, которых очередная европейская война штамповала пачками, – Рафаэля Леонидаса Трухильо попросил президент Франклин Делано Рузвельт. Трухильо послушался: при его режиме (по крайней мере, в те годы) желания Соединенных Штатов были законом. Доминго радовался, поскольку считал, что лучше переехать в страну, где еще многое предстоит сделать. Дядя Фелипе внимательно осмотрелся в городе, познакомился с рыбаком-галисийцем, предложил объединиться, и несколько недель спустя они уже налаживали дело.
Рыбную лавку назвали «Карибское море». Парусное суденышко, белоснежные поначалу, но быстро задубевшие от соли сети, грузовичок, в открытом кузове которого сверкала рыба, и помещение в старом городе – с помощью этого дядя Фелипе собрался кормить семью. Фаусто вставал каждый день на рассвете, и голый по пояс паренек вез его на грузовичке в рыбацкую деревню; там у причала уже ждала семейная лодка, Фаусто брал тележку и загружал улов в кузов. На обратном пути останавливались в каждом селении и выкликали свежую рыбу. В Сьюдад-Трухильо он возвращался с ноющими от усталости руками, с прилипшей к коже серебристой чешуей, но потом он шел купаться в море и, глядя из воды на набережную, представляя себе за набережной парк Рамфиса и большой дом, где поселилась их семья, радовался, что вносит вклад в общее дело. Какое-то время им казалось, что у них получилось: изгнанники нашли свое место в мире.
Однажды утром в рыбную лавку пришел человек в светлом костюме, шелковом галстуке и с шелковым платком в нагрудном кармане и спросил, нельзя ли поговорить с Фелипе Диасом Сандино. Он явился передать предложение от генерала Арисменди Трухильо – брата диктатора, – который хотел бы вести дело совместно с испанцами: при поддержке человека с такой фамилией, сказал эмиссар, успех «Карибскому морю» обеспечен. Дядя Фелипе очень учтиво ответил, что их бизнес не нуждается в новых партнерах. Но, прощаясь с гостем, он уже знал, что дело на этом не кончится, и так и сказал остальным. Через несколько дней элегантный мужчина снова пришел со свежими аргументами и соблазнительными перспективами, он красноречиво расписывал, какие блага принесет их союз и рыбной лавке, и стране в целом, и перечислял преимущества отношений с правящим семейством Доминиканской Республики – преимущества, вовсе не лишние для иностранцев. Дядя Фелипе опять отказался. Тогда его вызвали к генералу Трухильо.
– Насколько я понимаю, вы были полковником, – сказал генерал.
– Так точно, – сказал дядя Фелипе. – У меня была военная карьера.
– От карьеры, полковник, – улыбнулся генерал Трухильо, – недалеко и до карьера.
Он желает помочь испанцам, пояснил он. Он отлично ладит с военными, с ними приятно иметь дело, рыболовство – немаловажная для будущего страны отрасль, а лавка «Карибское море» – самое многообещающее ее предприятие. С этот момента, объявил генерал Трухильо, он их деловой партнер. Он сказал это с улыбкой, слегка наклонившись над массивным письменным столом, и дядя Фелипе понял, что дальше отнекиваться не просто бесполезно, а опасно. Подробностей сотрудничества на совещании не обговаривали, это было излишне. Проще простого: рыбная лавка ежемесячно платит генералу Трухильо кругленькую сумму, а генерал Трухильо, со своей стороны, не дает ничего. За пару месяцев семья диктатора присвоила себе «Карибское море». Дядя Фелипе подытожил ситуацию тремя словами, которые Фаусто запомнил на всю жизнь: «Спасайся кто может».
Через несколько дней дядя Фелипе сообщил, что уезжает в Венесуэлу. Ольга, так и не нашедшая работы в Сьюдад-Трухильо, решила ехать с ним. Фаусто предпочел остаться с Мауро и отцом: дядя, с его точки зрения, потерпел поражение. Да, раньше он был героем, но жизнь проехалась по нему самым немилосердным образом. Он покидал остров налегке – ни денег в достаточном количестве, ни проектов, ни надежд. Фелипе Диас Сандино, человек, сломленный изгнанием, точнее, участью изгнанника. И как ни крути, Фаусто, который так восхищался дядюшкой в детстве, чувствовал, что теряет его навсегда. Но он не успел соскучиться, потому что семья Кабрера затеяла еще одну попытку выжить в эмиграции. Как только дядя уехал, Доминго поделился с сыновьями новым планом:
– Мы будем выращивать арахис.
Их участок находился близ границы с Гаити и представлял собой кусок непролазной сырой сельвы, где никогда не спадала жара, а над каждой лужей вилась туча москитов. Двадцать семей испанских беженцев обрабатывали наделы, на которых доминиканское правительство планировало производить арахисовое масло. Каждая семья получила от щедрот Министерства сельского хозяйства плуг, пару волов, повозку, мула и двухкомнатный дом, если, конечно, дощатые ящики, норовившие рухнуть от первого же порыва ветра, можно было назвать комнатами. Кабрера сами построили себе уборную. Фаусто позже часто говорил о том, какое удовольствие доставляет человеку спуск собственного дерьма в канализацию.
Жить в окружении испанцев оказалось утешительно. Один из соседей, астуриец по имени Пабло, всегда ходил в берете, в котором прибыл из Испании, и клялся, что берета не снимет, пока не падет этот гаденыш Франко. Отец и сыновья Кабрера вместе с Пабло созывали народ на службу по утрам в воскресенье и при этом часто распевали «Кармелу»[5]. Только тогда Пабло и обнажал голову. Он подбрасывал берет в воздух и кричал:
– Долой Франко!
И все – Фаусто громче всех – отвечали:
– Долой!
Благодаря Пабло, по его просьбе, Фаусто начал декламировать стихи. Он любил поэзию с детства, она звучала в материнских книгах и в отцовском голосе, и по воле случая хобби стало призванием. На пароходе, который привез их из Испании, в каюте первого класса, плыл Альберто Пас-и-Матеос, выдающийся актер, который ввел в испанских театральных академиях обучение принципам Станиславского и полностью перевернул господствовавшее представление об актерской игре. Фаусто не отходил от него все плавание. Они говорили о Лорке, чьи стихи Фаусто знал наизусть, и о Чехове, про которого он никогда не слышал. В Сьюдад-Трухильо тоже время от времени встречались. По совету Паса-и-Матеоса Фаусто начал экспериментировать с голосом и жестами, пытаясь поставить метод Станиславского на службу декламации. Эмигрантская колония в сельве, где малярия была самым обычным делом, казалось бы, не очень подходила для таких экзерсисов, но Фаусто не отступился. По вечерам, когда негры из соседних деревень собирались петь песни, он пользовался короткими перерывами и перед скучающей местной публикой у костра, над которым вились москиты, выдавал целое стихотворение Антонио Мачадо или Мигеля Эрнандеса. К примеру, «Песню женатого солдата»: