– Бедный мой сыночек, – сказала Лус Элена. – Как будто беременным ходил.
После ужина, когда начали обсуждать планы, Лус Элена высказалась прямо: «Надо уезжать, сейчас же. Здесь все умалишенные. Мы не можем больше в этом участвовать». Эмесиас напомнил, что в пятистах метрах от дома ждет конвой, а в паре километров с другой стороны проходит шоссе к морю, постоянно патрулируемое военными: бегство было неосуществимо, равнялось самоубийству и к тому же обрекло бы их на преследование до конца жизни. Но сам он, конечно, тоже переживал глубокое разочарование: в последние годы он вел непрерывные политические дебаты с Национальным управлением, и ответом на его критику в ходе недавней конференции стал оскорбительный ультиматум: или он смиряется с существующим положением дел, или выходит из партии. Рауля же много месяцев подряд глодало отчаяние, и теперь, в кругу семьи, он признался себе, что дальше идти не способен. В худшие моменты он подумывал дезертировать, да, дезертировать как трус, и помешала этому отнюдь не сила убеждений, а боязнь огорчить мать, сидевшую в тюрьме, и отца, чьего восхищения он всегда добивался. Теперь все собрались под одной крышей впервые за три года, и каждый поведал историю своего разочарования и своей ярости. Выразить они, в общем, старались одно и то же: неназываемая сила украла у них три года жизни. В полумраке Лус Элена произнесла:
– С нас хватит. Нужно искать выход. Подскажите мне, если знаете – как. Лишь бы только побыстрее.
Это было очень и очень непросто. Герильеро, восстававших против руководства, могли объявить ревизионистами или контрреволюционерами, и их будущее оказывалось запятнано навсегда. Тех, кто покидал ряды герильи по-плохому, ждали жесточайшие наказания. Лус Элена рассказала, что Сильвио, того товарища, что попался вместе с ней в Боготе, недавно по непонятным причинам казнили в отряде: «Расстреляли, как собирались расстрелять Марианеллу». Судьба Сильвио, в общем, не имела отношения к делу, но Лус Элена словно составляла список обид и использовала любые доводы для сочинения обвинительной речи против зыбкого монстра, который преследовал ее семью. Ей хотелось бы, чтобы они уехали сейчас же, чтобы эти минуты в крестьянском доме стали их последними минутами в герилье, чтобы все четверо вышли и вернулись в Медельин, к жизни семьи Кабрера, к ожидавшему их будущему. Но Рауль отказался: никакое разочарование не могло оправдать дезертирства, и к тому же товарищи до сих пор рассчитывали на его участие в операции.
Лус Элена не верила своим ушам:
– И ради этого ты хочешь вернуться? Все кончено, мы уже решили, что все кончено, а ты хочешь вернуться? Чтобы тебя убили уже наконец? Я не понимаю, правда не понимаю.
Рауль только и ответил:
– Меня ждут, мама.
Обсуждали поддельные документы: удостоверения личности, паспорта, справки о несудимости – все, что мог потребовать военный патруль. «Это раздобудет Гильермо», – сказала Марианелла, и так ее отец с братом узнали, что она успела за время их разлуки познакомиться с партийным деятелем, вдовцом и отцом троих детей, влюбиться и выйти за него замуж. Убеждения Гильермо были настолько же глубоки, насколько наступившее недавно разочарование: к тому времени, как он узнал о тюремном сроке Лус Элены, его уже давно одолевали неудобные сомнения. Вопрос денег тоже имел не последнее значение, и тут оказалось, что как только Рауль и Соль уехали из дома, к Эмесиасу обратился команданте Иван. Он пожаловался на плачевное финансовое положение партии, и Эмесиас, посоветовавшись с Лус Эленой, продал семейную собственность: одну из двух машин, квартиру в Медельине и довольно дорогой земельный участок поблизости от Боготы. Каждый сентаво от продажи осел в партийной казне. «В банке у нас кое-что есть, – сказал Эмесиас, – но распоряжаться придется аккуратно». Снаружи доносилось журчание ручья и время от времени хрюканье свиней. Под этот ночной сельский аккомпанемент Кабрера медленно ковали свой план.
К тому времени, как женщины легли спать на кровати в доме, а мужчины в гамаках на крыльце, почти все было решено. Но Рауль, по-прежнему опасавшийся, что его сдадут, не мог сомкнуть глаз. Любой звук представлялся угрозой; темная ночь была полна глаз и вооруженных силуэтов. Он решил, что полегчает, если принять таблетку «мандракса» из личной аптечки, но это оказалось ошибкой: предрассветные часы прошли в неясных галлюцинациях, в которых не было чудовищных фигур или грозных теней, зато было постоянное ощущение, что он падает в пустоту – не затяжным падением, а каждую секунду срываясь заново и всякий раз надеясь, что теперь-то он уж найдет, за что зацепиться.
Никогда в жизни он так не радовался утру – даром что это было ледяное утро на плоскогорье, в доме заиндевели окна, и у Рауля замерзли руки. Он встал из гамака и сквозь иней на окне посмотрел в дом: сестра складывала шерстяные одеяла, мама проводила рукой по волосам.
Вдалеке запевал петух.
Когда Рауль вернулся на равнины Тигре, преодолев обратный путь за те же пять дней, никто не спросил его ни о чем. По самому этому молчанию он понял очевидное: командиры, может, и не знают всего, но точно знают больше, чем хотят показать. Отец предупреждал его. Даже если никто не догадывался, что Кабрера хотят выйти из борьбы, всем было известно, что Рауль встречался с матерью и что его мать шантажировала командиров. Он подозревал, что наказать его могут уже за одно это. «Не ходи в Тукура, оставайся здесь, – говорил отец. – Я не знаю, что именно они знают, но точно многое. Меня уже пытались разубедить. Приезжал команданте Адольфо, сказал, что его прислало Центральное командование. Уговаривал, чтобы я не уходил. Мол, твоя жизнь здесь, ты нам нужен. Оставайся. Никогда не знаешь, что может случиться». Но Рауль был непреклонен. «Это все равно что дезертировать, – возражал он. – Я не могу так поступить с товарищами». – «Но это опасно», – говорил отец. А Рауль отвечал: «Дезертировать еще опаснее. Там точно рискуешь, что тебе что-нибудь сделают». Теперь же, в Тукура, он смотрел на товарищей, и в голову ему приходили две мысли: любой из них, не раздумывая, отдаст за него жизнь – и любой, не раздумывая, убьет его, если он дезертирует. Он правильно сделал, что вернулся.
Операция, готовившаяся месяцами, началась через два дня после возвращения Рауля. По данным разведки, группа контрагерильи занимала крестьянский дом в паре дней пути. Отряд выдвинулся, шел всю ночь и затаился на следующий день, чтобы случайно не привлечь внимания. Все, казалось, шло хорошо, наступал ясный вечер, дождя, из-за которого планы могли пойти насмарку, не предвиделось. Они знали, что находятся в скотоводческом регионе, а передвижение большой группы людей всегда пугает скот, и скот пускается бежать, грохоча копытами. В таких случаях, чтобы гул стад, подобный землетрясению, не выдал партизан, вперед обычно высылался проводник с маленьким отрядом: они спугивали скот и гнали его в нужном направлении. Так поступили и на сей раз, но случилось непредвиденное. Во время вечернего броска основной отряд разделился надвое. Всполошенные коровы бросились в промежуток между двумя группами, и Рауль, возглавлявший вторую, вдруг увидел, что во мраке на него несется бешеная, обезумевшая масса, двадцать крупных, тяжелых животных, быстрых, как в кошмарном сне.
Его сразу же сбили с ног. Он едва успел перекатиться на живот и прикрыть голову руками. Он не знал, сколько коров по нему пробежало, но точно не меньше трех. Ему казалось, что их каменные копыта топтали его в течение долгих минут. Потом он с трудом поднялся, спину саднило от ударов, и он подумал, что придись хоть один такой по затылку, точно его убил бы. На следующее утро в моче у него появилась кровь. Когда они приближались к цели, он попросил, чтобы его поставили в последних рядах, и совершенно не рассчитывал на ответ команданте Армандо:
– Ну что вы, товарищ. Вы пойдете первым. Возьмите пять человек и штурмуйте ворота.
Рауль подумал, что этот рискованный приказ мог быть своего рода поощрением, способом показать, что ему доверяют, но также и чем-то вроде посмертного наказания. Как будто командир узнал, что Рауль перестал быть одним из своих. В панике он подумал, а что, если отказаться выполнять приказ? Что с ним сделают? Но не осмелился пойти наперекор и выполнил свой долг бойца, выбрал пятерых надежных товарищей и даже добился, чтобы одному из них заменили винтовку на карабин Сан-Кристобаль, из которого можно было вести непрерывный огонь. По-пластунски дополз до ворот дома, где засела контрагерилья. Трава здесь была высокая – днем, наверное, паслись коровы, – и в рот и в глаза все время лезли травинки, но внимание Рауля занимало другое: в темноте их могли атаковать в любой момент. Он вслушивался в ночь, стараясь отделить шум, производимый товарищами, от других шумов, и вдруг откуда ни возьмись возникли четыре огромных, словно пантеры, пса и с жутким рычанием бросились на партизан.
– Что делать? – шепотом крикнул один Раулю.
– Стрелять! – ответил Рауль. – Иначе нас живьем сожрут.
Огонь длился несколько секунд. Псы завизжали под пулями и рухнули в траву, мертвые, темные, пока товарищи осознавали произошедшее: те, кто находился в доме, не могли не услышать выстрелов и в данную минуту наверняка направлялись к воротам. Рауль дал приказ лежать тихо – это был единственный шанс на выживание.
Так, лежа в траве, они и встретили рассвет. Когда подоспел остальной отряд, они ворвались в дом и обнаружили, что там пусто: команданте Армандо заключил, что коров было слышно на более дальнее расстояние, чем он предполагал, и враг успел бежать. На обратном пути он сказал Раулю, что слышал выстрелы и думал, что все шестеро у ворот погибли. Рауль не уловил в его голосе облегчения. Всю дорогу он плелся позади и пытался привыкнуть к новому ощущению: ему было страшно. Только теперь он понял, что раньше с ним такого не случалось. Это походило на дискомфорт в районе солнечного сплетения, а еще выражалось в странной рассеянности, как будто важнее был не сам момент, когда он рисковал распрощаться с жизн