Серхио подумал, что гораздо удобнее было бы верить в бога, ответственного за происшествие, которое позволило Серхио, пока он второй раз стоял в очереди на борт, осознать, как сильно он хочет уехать, как ему жизненно необходимо порвать с прошлым и начать с чистого листа. Он продолжал размышлять об этом, когда самолет поднялся в небо, взял курс на север, перелетел реку Каука и Западную Кордильеру. Небо было ясное, и в иллюминатор Серхио с пугающей ясностью видел землю: поля всех оттенков зеленого, что только есть в мире, реки, сверкающие, как лезвия мачете, всю страну, где столько людей вредило ему и сам он вредил стольким людям. Самолет набрал высоту, вошел в тучи, земля пропала, и у Серхио в голове не осталось ничего, кроме слов прощания. Прощайте, друзья. Прощайте, враги. Прощай, Колумбия.
XXIЭпилог
Как рассказал мне он сам, Серхио Кабрера вышел сорок четыре года спустя из Фильмотеки Каталонии, свернул налево по площади Сальвадора Сеги и направился в сторону Рамбла-дель-Раваль. Было почти одиннадцать вечера. Рядом с ним в молчании, но отнюдь не неловком, шел его сын Рауль, только что впервые посмотревший на большом экране фильм «Стратегия улитки», где его дед играл вдохновителя районного бунта. «Дедушке идет эта роль», – сказал он чуть раньше, и Серхио ответил своей любимой фразой: «Это потому, что он там играет самого себя». Все эти истории, о которых они говорили с уже далекого вечера четверга по наступавший вечер субботы, были довольно далеки от Рауля. Три дня разговоров – с перерывами, не только из-за дел в фильмотеке, но из-за множества неизрекаемых, как ни старайся, причин. Три дня, за которые Серхио попытался рассказать своему восемнадцатилетнему сыну о жизни собственного отца, только что скончавшегося в возрасте девяноста двух лет, но понимал, что едва коснулся поверхности упрямого прошлого.
И все же ему удалось побыть счастливым рядом с Раулем. Они гуляли по Барселоне, как двое обычных приезжих, затерянные во чреве бесформенного чудища туризма, отец и сын, живущие разной жизнью в разных городах, но встретившиеся, чтобы сказать друг другу, как они друг друга любят и как скучают, самым древним из известных способов – с помощью историй. Серхио много раз рассказывал про свою жизнь друзьям, за ужинами, в путешествиях, но никогда – Раулю, потому что в семье Фаусто и Лус Элены так было принято: о прошлом не говорили. Теперь он понимал, сколько всего до сих пор утаивал от сына – возможно, потому, что видел в нем ребенка, который все равно много не понял бы: например, он раньше никогда не говорил, почему Рауля назвали Раулем (а если и говорил, то Рауль с тех пор забыл).
– Черт, – сказал Рауль, – так вот, значит, откуда ноги растут.
– Скажем так, ты мой тезка. Вот и все.
Серхио не упомянул, в какую ярость впали испанские родственники, когда узнали о происхождении этого имени. Он, может, и хотел бы объясниться перед ними, но и сам понимал свои мотивы довольно смутно. Его старшую дочь звали Лили – так китайцы называли Марианеллу в далекие пекинские времена, а вторую – Валентина, потому что такой позывной был у его матери в период подполья. Он как будто отказывался рвать с прошлым, подчас мучительным, которое все в семье стремились забыть. Так поступила Марианелла: через несколько лет после выхода из герильи, когда ждала первого ребенка от Гильермо, она не пожалела целого дня и нотариально избавилась от одного из своих двух имен. «Я больше не Соль, – написала она брату. – Не хочу никогда слышать это имя».
Марианелла часто говорила, как ее тяготит партизанское прошлое и какие усилия, почти физические, ей приходится прилагать, чтобы забыть пережитое в те годы. Говорила про раскаяние, про вину, про ненависть. И Серхио, чьи эмоции никогда не достигали ядерного накала сестриных, очень хорошо представлял, что она имеет в виду. Ей не хватало слов выразить глубину своего разочарования. Несколько лет назад, читая «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана, Серхио наткнулся на фразу, которая смахнула пыль с его самых неприятных воспоминаний: Иногда люди, вместе идущие в бой, ненавидят друг друга больше, чем своего общего врага. Он послал Марианелле фотографию этой подчеркнутой фразы, без всяких комментариев, и она ответила двумя горькими словами: «Нечего добавить». Она, разумеется, несла груз прошлого не так, как Серхио, и он при всем желании не смог бы ее понять. Все в семье помнили визит к врачу (в 90-е годы), когда на рентгене обнаружились какие-то подозрительные тени и кое-кто из медиков даже решил, что это рак легких, но потом выяснилось, что на снимках не злокачественные образования, а осколки пули, которую боевой товарищ выпустил Марианелле в спину.
Когда они прошли мимо бронзового кота Фернандо Ботеро и добрались до отеля, Рауль сказал: «Давай выпьем на террасе?» Стоял ясный субботний вечер; ветерок шевелил огоньки свечей и не давал нормально зажечь сигарету; если бы не городское мерцание, на небе были бы видны звезды. Он уселись перед морем темных крыш, в пяти стульях от того места за стойкой, где три дня назад Серхио новыми глазами увидел Монтжуик и задумался об отце, о Гражданской войне, о жизни подростка-эмигранта. В возрасте Рауля Фаусто Кабрера уже бежал из своей страны и голодал в Доминиканской Республике. В возрасте Рауля Серхио жил в Пекине парадоксальной жизнью хунвейбина и привилегированного иностранца и собирался проходить курс военной подготовки под руководством компартии. Что делал первые восемнадцать лет своей жизни Рауль? Ходил в школу, как все дети, прожил несколько лет с отцом в Колумбии, преодолел обычное испанское отрочество, которое и привело его сюда, на мирную террасу в мирном городе, где теперь, на заре взрослой жизни, он заказал себе пиво «Сан-Мигель». Возможно, нормальность, подумал Серхио, – лучший подарок, чем любое наследство. И тут Рауль спросил, почему он не поехал на похороны.
– На кремацию, – поправил Серхио.
– Неважно. Почему ты не поехал?
– Не знаю. Наверное, потому что не знал бы, что там сказать.
Наступило хорошо знакомое Серхио долгое молчание: молчание после ответа, не принятого собеседником.
– У меня всегда была эта проблема, понимаешь. Дедушка был актер, декламировал стихи, зарабатывал на жизнь речью. А я никогда таким не был, особенно в общении с ним. Я никогда не умел сказать ему что-то важное, и это его раздражало. Он говорил, что мое молчание для него – пытка. Ну вот и какой смысл мне был туда ехать? Зачем? Чтобы опять промолчать, опять, в последний раз, помучить его молчанием, которое он так ненавидел? Не было смысла.
– А почему ты ничего не написал?
– Я не знал, что так можно. И потом, тетя Марианелла тоже не пошла. Кто бы стал читать мое послание?
– Не знаю, да кто угодно, пап. Кто-нибудь прочел бы, а тебе сейчас было бы легче.
– Наверное, – сказал Серхио.
– И не было бы больно оттого, что ты не там.
– Наверное, – повторил Серхио. – Но ты спрашиваешь, почему я не поехал, и единственное, что я могу сказать тебе: я не жалею. Завтра ты летишь в Малагу, в понедельник я лечу в Лиссабон, но здесь у нас были важные дни. По крайней мере, для меня.
– Для меня тоже, – сказал Рауль.
Серхио протянул руку и легонько погладил сына по лицу. Ощутил ладонью новую шершавость уже не детской кожи. Рауль задавал вопросы, Серхио отвечал как мог. Почему-то только теперь, на террасе, ему пришла в голову одна идея. В ноутбуке он хранил некоторые фотографии из старых времен, и у Марианеллы тоже были, оставалось лишь написать ей, чтобы прислала. Они довольно давно начали сканировать портившиеся от времени снимки, чтобы совсем их не потерять, и теперь не было ничего проще, чем порыскать на жестких дисках, если бы Рауль оказался в настроении полуночничать. Рауль поднял руку.
– Попросим счет, – сказал он.
В ноябре 1972 года Серхио и Лус Элена прилетели в Гонконг с таким чувством, словно вырвались из лап смерти. Это был конец бегства, или, по крайней мере, так им казалось, потому что в течение всего долгого путешествия они постоянно оборачивались в полной уверенности, что множество безликих опасностей подстерегает их на каждом шагу. Они не могли поверить, что все получилось так, как они планировали. Серхио совершенно необъяснимым образом улетел без проблем из Колумбии, моряк торгового флота Атилио Сан Хуан каким-то чудом прошел паспортный контроль в Международном аэропорту Мехико, разочарованный революционер Серхио Кабрера свободно взял такси, и никто его не преследовал. Серхио поселился в отеле под названием «Севилья» на улице Букарели, весь день перебирал книги у букинистов на улице Донселес, вечером посмотрел в ветхом кинотеатре «Последнее танго в Париже». А на следующий день без всякой записи явился в посольство Китайской Народной Республики.
– Меня зовут Ли Чжи Цян, – сказал он. – Мой код 02911730. Мне нужно связаться с Военным комиссариатом партии.
– Вы сын специалиста Кабреры, – ответили ему. – Он заходил.
Так Серхио узнал, что его отец проделал путь, который теперь предстояло проделать ему самому, и, наверное, несмотря на свои убеждения, уже заселился в отель «Дружба». Служащий заверил, что посольство с радостью организует им дорогу до Пекина через Гонконг. «Насколько мы понимаем, ваша матушка полетит с вами. Насколько мы понимаем, она скоро прибудет в Мехико». Серхио кивнул, но у него осталось неудобное, как неудачный шов в воротничке рубашки, ощущение, что посольство знает о его жизни больше, чем он сам.
За долгий перелет до Гонконга Лус Элена рассказала, какие события произошли с тех пор, как они с Серхио расстались в доме дона Эмилио. Выполняя обещанное, она забрала детей командиров из сиротского приюта и до слез растрогалась, когда они бросились ей на шею. Ей стоило больших усилий оставить их на конспиративной квартире городской ячейки, незнакомым людям, без всяких гарантий, что о них хорошо позаботятся, но Марианелла взяла на себя труд донести тревогу матери до нужных ушей. Это тоже удалось сделать через Гильермо, чья сеть контактов продолжала работать, хотя сам он уже начал жить вне герильи. Они с Марианеллой переехали в Попаян. Марианелла нашла новый заработок: архитектурные чертежи. Брат Гильермо, инженер, без особых иллюзий дал ей пробное задание, просто из родственных чувств. Но Марианелла внезапно продемонстрировала такой чертежный талант, что сама удивилась не меньше остальных. Все вроде бы налаживалось.