– Где вы раньше были? – говорил Ивенс. – Что я без вас делал?
Вопросы эти были риторические, но вели к отнюдь не риторическим ответам. В свободные минуты, пока они обедали пельменями или отдыхали после рабочего дня в бассейне отеля «Дружба» – Марселин иногда сопровождала их, а иногда занималась съемками где-нибудь в других частях города, – Серхио рассказывал Ивенсу про годы в герилье, про то, как он туда попал и почему вышел. Ивенс завороженно слушал. «Сколько всего вы пережили в таком молодом возрасте! – удивлялся он. – Мы должны снять фильм про вашу жизнь». Серхио сам себе не верил: такие слова говорил ему человек, который снимал Гражданскую войну вместе с Хемингуэем и давал советы Орсону Уэллсу. Ивенс же полюбил Серхио, и, хотя по возрасту он годился ему в дедушки, общались они на равных, объединенные общей страстью к кино. «Вы мне напоминаете меня в молодости, Серхио, – говорил Ивенс. – Я тоже думал, что если сейчас же не сниму свой первый фильм, мир рухнет. Позвольте открыть вам тайну: торопиться некуда».
Но Серхио торопился, и ему казалось, что все вокруг заканчивается: заканчивалось лето, заканчивалась его работа на картине «Как Юйгун передвинул горы», заканчивалось пребывание Ивенса и Марселин в Китае. Уезжая в Париж, Ивенс пообещал Серхио, что устроит ему поступление в Высший институт кинематографии (IDHEC). Это, конечно, был предел мечтаний, но Серхио не верилось, что Ивенс говорит серьезно. Он без всякой надежды упомянул о предложении за обедом в отеле с родителями и даже не обиделся на реакцию Фаусто: «Сначала закончи университет, а потом посмотрим». И тогда вмешалась Лус Элена: «Но он же хочет заниматься кино. А врачом или кем-то еще быть не хочет, Фаусто. Ему интересно работать в кино, и приучил его к этому, кстати говоря, ты, так что я вообще не понимаю, о чем тут может идти речь». – «В любом случае он не может выехать из Китая, – возразил Фаусто. – У него нет документов, нет паспорта. Да он, наверное, в черных списках Интерпола! Его арестуют, не успеет он приехать в этот Париж. Чего зря терять время и обсуждать то, что мы все равно не можем осуществить?» – «Мы не можем, потому что ты не хочешь», – уже не так уверенно сказала Лус Элена, и Фаусто твердо ответил: «Неправда. Мы не можем, потому что это неосуществимо». Подобных разговоров состоялось несколько. Серхио присутствовал при них, но не участвовал, поскольку жизнь молодого человека, изучающего кино в Париже, действительно казалась ему несбыточной. Можно было сколько угодно фантазировать, но Фаусто был прав: без настоящего паспорта на его имя смешно даже говорить о какой-то самостоятельности.
В сентябре, когда все уже забыли про Высший институт кинематографии, из Парижа пришло письмо. Мне очень жаль, – писал Ивенс Серхио, – но здесь слишком много требований, слишком много препятствий. Серхио подумал, что все решилось само собой: добрые намерения потерпели крах. Однако дальше Ивенс, извинившись за то, что взял на себя смелость постучаться в другие двери, сообщал, что связался со своими знакомыми в Лондонской киношколе и добился желаемого: Если вас устраивает это заведение, вы можете считать, что уже туда поступили. Родителям Серхио письмо не показал, но впервые начал сообразовывать свою повседневную жизнь с нереальным будущим. Стал тайком брать уроки английского у одной из постоялиц отеля «Дружба» – нигде больше, кроме Института иностранных языков, сделать этого было нельзя. От люкса преподавательницы его отделяло всего два этажа. Кроме того, он время от времени навещал Круков – с намерением попрактиковаться, о чем Круки не догадывались. Раздобыл диски «Битлз», напоминавшие об отрочестве и – неизбежно – о личике Смилки, и часами пытался расшифровать, о чем поет Леннон в A Hard Day’s Night, как будто это давало ему ключ к целой культуре. Однажды вечером он сидел и тщательно переписывал непонятную строчку, и тут вошла Лус Элена и вручила ему посылку, которую только что доставили на стойку регистрации международной почтой. Это был настоящий паспорт с настоящей фотографией на настоящее имя Серхио Фаусто Кабреры Карденаса. Поддельными в нем были только подпись и отпечаток пальца, по очевидной причине: забирал его в Боготе не сам Серхио.
Лус Элена долгие месяцы потратила на получение этого паспорта. Очень помог отец, чьи связи, несмотря на отношения семьи с коммунизмом, по-прежнему открывали многие возможности. Дону Эмилио Карденасу пришлось сделать всего пару звонков, чтобы личное дело Серхио превратилось в чистый лист. После этой тайной амнистии паспорт, пусть даже с чужой подписью, оказался не таким уж трудным делом. Теперь, когда у него был официальный документ с фотографией и именем, как полагается, а не писулька, в которой даже страницы шли не по порядку, Серхио наконец почувствовал, что мечта может сбыться. В течение следующих недель при секретном пособничестве Лус Элены он взялся за осуществление проекта и устранение всех его возможных шероховатостей: написал в Лондонскую киношколу – получил положительный ответ, написал Йорису Ивенсу – получил поздравления и стал дожидаться подходящего момента преподнести новость отцу.
Они с Лус Эленой, конечно, не надеялись, что Фаусто запрыгает от радости, но к такой бурной реакции оказались не готовы. Они сидели в ресторане западной кухни. Серхио постепенно рассказал про все свои шаги в течение последних месяцев – от писем Ивенсу до уроков английского – и завершил монолог словами:
– Я еду в Лондон, папа.
Фаусто не постеснялся присутствия других гостей в ресторане, ярость взяла верх над благоразумием. Он вскочил и закричал, что Серхио с Лус Эленой обманули его, провернули дело у него за спиной.
– Это больше, чем просто обман, – кипятился он, – это предательство!
– Прекрати скандалить, – сказала Лус Элена. Серхио уловил в ее голосе ноты невозмутимого превосходства, знакомые ему по другим родительским ссорам. – Давайте спокойно поговорим.
– Спокойно! Сначала предают, а потом хотят от меня спокойствия!
– Никто тебя не предавал, – вступил Серхио. – Я просто попросил помощи, и помогла мне мама, а не ты. Я хочу заниматься кино. Я принял решение. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы ты меня поддержал, но нет так нет. И я правда не знаю, чего ты ожидал. Не мог же я всю жизнь сидеть сложа руки.
– Да о чем ты? – снова взвился Фаусто. – Что ты вообще несешь? Я всю жизнь только и делаю, что тебя поддерживаю.
– Но не в этом вопросе, папа.
– Потому что ты совершаешь ошибку! Здесь ты можешь получить гораздо лучшее образование. Университеты скоро откроются – это все говорят.
– Я не хочу учиться здесь. Я хочу уехать. У меня уже все готово. Я уезжаю, – и тут ему показалось, что он имеет право сказать следующее: – Ты всегда рассказывал нам, как тебе помог дедушка, когда ты сбежал из Доминиканской Республики. Ты ведь хотел быть актером, а там у тебя не было перспектив. И дедушка дал тебе денег на исполнение мечты. Разве не так? Почему ты не можешь так же поступить со мной? Почему не можешь стать для меня тем же, кем стал твой отец для тебя?
– Это разные вещи, – сказал Фаусто.
– Неправда. Я твой сын, и мне нужна твоя помощь. Я же не прошу денег. Деньги у меня есть.
– Ах, вот как? И откуда же?
– От моих дорожных чеков, – сказала Лус Элена. – Чтобы он мог нормально обустроиться, пока будет искать работу.
– Понятно. А ты, значит, хочешь сделать из него буржуя?
– Я хочу ему помочь. И свои деньги вправе тратить, как мне вздумается.
– А знаете что? Я с ними поговорю.
– С кем?
– Чтобы его не выпустили из страны. Серхио приехал по фальшивому паспорту, не забывайте. И не выедет, если только люди на границе не отведут глаза.
– И что, ты на это способен? – не поверила Лус Элена. – Снимешь трубку и просто сломаешь своему ребенку все планы?
– Планы, планы! – сказал Фаусто. – А как насчет наших планов?
Он помолчал.
– Те планы, что мы строили? Где они теперь?
Серхио почувствовал, что все разочарования за много лет, те, что он хорошо помнил, и даже неведомые, распирают ему грудь и не дают дышать.
– Какие планы? – спросил он. Словно со стороны услышал, как у него изменился голос, но отступать было поздно.
– Какие мы строили планы, папа? Я правда хочу знать, потому что не припомню. Я не строил никаких планов, мама не строила никаких планов, Марианелла не строила никаких планов. Все планы всегда строил ты один.
Ему как будто открылась истина.
– Ты придумал поехать в Китай, не мы. Ты придумал вступить в НОА, не мы. Всю жизнь. Всю жизнь ты заставлял нас думать, будто решаем мы, но на самом деле решал ты. Всю жизнь я делал то, что ты хотел. Всю жизнь я молчал и старался тебе угодить. Но теперь я понял, папа. Я понял, что молчание – это не вопрос темперамента; это болезнь. Я долго молчал. Молча приспосабливался к тому, чего от меня ожидали. Я много рисковал, теперь я и это понимаю, всю жизнь рисковал, но не ради себя, а ради того, что от меня ожидали. В первую очередь, ради того, что ожидал от меня ты. И я больше не хочу. Не хочу быть отважным и многообещающим молодым человеком. Хватит. Я наконец-то нашел что-то свое. И решаю я. Это мои планы, мои, ничьи больше. Я сам знаю, что мне делать со своей долбаной жизнью.
Когда пилот на трех языках объявил, что самолет приступает к снижению над Лиссабоном, Серхио мысленно подсчитал, что в эту самую минуту в Барселоне показывают «Проигрыш – дело техники», фильм по роману Сантьяго Гамбоа. Обсуждения не будет, Серхио не расскажет, с каким наслаждением наблюдал, как Гамбоа прикладывает руку к диалогам сценария и каково было возмущение отца, когда Серхио предложил ему сыграть кладбищенского священника. Фаусто тогда вспомнил свою первую роль в фильме Серхио, «Технике дуэли», и сказал: «Опять священника! Как будто я других играть не умею». Да, все это Серхио мог бы рассказать во время обсуждения со зрителями. Но он улетел, и ретроспектива заканчивалась без него. Ретроспектива, – подумал он, –