— Для переговоров, наверное, выберут Яницкого, потому что он говорит по-татарски так же, как по-польски, — заметил Скшетуский.
— Я тоже говорю и отлично знаком с мурзами. Они хотели выдать за меня замуж своих дочерей, чтобы дождаться красивого потомства, а так как я был молод и не давал обета соблюдать невинность, как господин Подбипента из Мышиных Кишек, то здорово там напроказничал.
— Противно слушать! — сказал Подбипента, опуская глаза.
— А вы, точно скворец, заладили все одна и тоже. Видно, что вы, ботвинники, не умеете еще хорошо говорить.
Дальнейший разговор был прерван шумом, доносившимся из лагеря, а потому рыцари вышли посмотреть, что там происходит. Множество солдат стояло на валу, поглядывая на окрестность, которая в течение ночи значительно изменилась и еще теперь продолжала изменяться. Казаки, в свою очередь, не ленились со времени последнего штурма, но строили шанцы, стаскивали на них пушки, такие длинные и дальнобойные, каких не было в польском лагере, копали рвы. Вся равнина покрылась насыпями, всюду виднелись работавшие люди. На первых валах мелькали красные шапки казаков.
Князь стоял на бруствере в обществе Марка Собесского и генерала Пшыемского. Немного ниже белзский каштелян смотрел в подзорную трубу на работу казаков и наконец сказал:
— Неприятель начинает правильную осаду. Я полагаю, что нам придется отказаться от обороны в окопах и перейти в замок
Князь Иеремия услышал эти слова и сказал, наклоняясь сверху к каштеляну:
— Да хранит нас Бог от этого, таккак мы тогда добровольно ухудшим наше положение. Здесь нам жить или умирать.
— Таково и мое мнение, хотя бы мне пришлось ежедневно убивать по одному Бурлаю, — заметил Заглоба. — От имени всего войска я протестую против мнения ясновельможного белзского каштеляна.
— Это вас не касается! — сказал князь.
— Тише! — прошептал Володыевский, схватив шляхтича за рукав.
— Мы их передавим в эти прикрытиях, как кротов, — говорил Заглоба. — Я покорнейше прошу вашу светлость позволить мне первому идти на вылазку. Они уже хорошо знают меня, узнают еще лучше
— На вылазку? — промолвил князь и нахмурил брови. — Погодите… ночи теперь темные.
Тут он обратился к Марку Собесскому, к генералу Пшыемскому и к полковникам.
— Прошу вас, господа, на совет, сказал князь.
И он сошел с окопа, а за ним последовали все военачальники.
— Ради Бога, что вы делаете? — говорил Володыевский Заглобе. — Что это? Разве вы не знаете службы и дисциплины, что вмешиваетесь в разговоры старших? Князь милостив, но во время войны с ним нельзя шутить.
— Это ничего, — ответил Заглоба. — Конецпольский-отец был очень строг и суров, однако, руководился моими советами, и пусть меня сегодня волки съедят, если не благодаря этому он дважды разгромил Густава-Адольфа. Я умею с такими лицами разговаривать! Да хотя бы и теперь: вы заметили, как князь задумался, когда я ему посоветовал вылазку? Если Бог даст победу, чья будет заслуга? Что — ваша?
В эту минуту к ним подошел Зацвилиховский.
— Роют! Роют, как свиньи! — сказал он указывая на поле.
— Я предпочел бы, чтоб это были свиньи, — ответил Заглоба, — так как нам тогда дешево обошлись бы колбасы, а их падаль не годится и для собак Нынче солдаты должны были рыть колодец около позиции Фирлея, потому что в восточном пруду вода совсем испортилась от массы трупов. К утру желчь в них лопнула, и все они всплыли на поверхность. Как настанет пятница, нельзя будет есть рыб, так как они питались мясом.
— Правда, — проговорил Зацвилиховский. — Я старый солдат, но давно уже не видел столько трупов, разве под Хотином, когда янычары штурмовали наш лагерь.
— Вы увидите здесь еще больше трупов, могу вас в этом уверить.
— Я думаю, что сегодня вечером, а то и раньше, они опять пойдут на штурм.
— А я говорю, что они оставят нас в покое до завтра.
Только что Заглоба кончил, как вдруг на казацких шанцах показался белый дым, и несколько ядер с шумом пролетело над окопом.
— Вот вам! — сказал Зацвилиховский.
— Эх, они не знают военного искусства, — возразил Заглоба.
Старый Зацвилиховский был прав. Хмельницкий начал правильную осаду, отрезал осажденным все пути сообщения, все выходы, отнял пастбище, строил шанцы, но не отказался от штурмов. Он решил не давать покоя осажденным, утомлять их, пугать и томить их до тех пор, пока не выпадет оружие из их онемевших рук. И вот, вечером он опять ударил на позицию Вишневецкого, однако результат был не лучше предыдущего, тем более что казаки шли на приступ не так уже охотно, как в первый раз. На следующий день канонада не прекращалась ни на одну минуту. Неприятельские шанцы были уже на таком незначительном расстоянии, что началась пальба из мушкетов, прикрытия дымились с утра до вечера, точно маленькие вулканы. Это было не генеральное сражение, но беспрестанная стрельба. Осажденные иногда выходили из окопов, и тогда дело доходило до сабель, бердышей и копий. Но лишь только осажденные истребляли одних, как прикрытия наполнялись новыми толпами. Солдаты почти не имели ни минуты отдыха, а когда наступил желанный закат солнца, начался новый генеральный штурм, и о вылазке нечего было и думать.
Ночью 16-го июля ударили на позицию князя двое энергичных полковников, Гладкий и Небаба, и опять потерпели страшное поражение. Три тысячи храбрейших казаков пали на поле брани, остальные, преследуемые отрядом под начальством Марка Собесского, в величайшем беспорядке убежали в лагерь, кинув оружие и рога с порохом. Такая же неудача постигла и Федоренку, который, пользуясь густой мглой, чуть не взял города на рассвете. Его отразил Корф во главе немцев, а Марк Собесский и Конецпольский почти полностью истребили отряд Федоренки во время бегства.
Но все это было ничто в сравнении с ужасным приступом 19-го июля. Накануне казаки воздвигли против позиции Вишневецкого высокий вал, с которого без перерыва громили осажденных из пушек крупного калибра, а когда первые звезды блеснули на небе, десятки тысяч неприятелей двинулись на приступ. Одновременно вдали показалось несколько десятков страшных стенобитных орудий, похожих на башни, которые медленно катились к окопам. По бокам их возвышались, в форме чудовищных крыльев, мосты, которые неприятели предполагали перекинуть через рвы, а вершины башен дымились, сверкали и гудели от выстрелов небольших пушек, пищалей и самопалов. Башни эти двигались среди моря голов, то озарясь пушечным огнем, то исчезая в дыму и темноте. Солдаты указывали на них и шептали:
— Это гуляй-городины! Хмельницкий будет нас молоть в этих ветряных мельницах!
— Слышите, с каким шумом они катятся, словно гром!
— Стрелять по ним из пушек! Из пушек! — кричали иные.
Княжеские артиллеристы стали стрелять ядрами и гранатами в эти страшные машины, но так как они видны были лишь тогда, когда пушечный огонь освещал их, то снаряды чаще всего пролетали мимо.
Тем временем казаки сомкнутой колонной подходили все ближе, подобно черным волнам, несущимся из морской дали.
— Ух, — говорил Заглоба, стоя около Скшетуского и его гусар, мне так жарко, как никогда еще не бывало. Так парит, что на мне нет сухой нитки. Черт бы побрал эти машины. Господи, сделай так, чтобы под ними провалилась земля, потому что они уже костью в горле у меня стоят, эти негодяи, — аминь! Некогда даже поесть и попить — собакам лучше живется, чем нам! Ух, как жарко!
Действительно, воздух был тяжел и зноен и, кроме того, пропитан испарениями гниющих на поле трупов. Черные тучи заволокли небо и низко повисли над землей. Надвигалась буря. Солдаты стоя в полном вооружении, обливались потом и е трудом дышали.
В эту минуту в темноте раздался барабанный бой.
— Вот сейчас ударят, — сказал Скшетуский. — Слышите — барабанят…
— Слышу. Чтоб в них черти барабанили! Просто отчаяние!
— Коли! Коли! — гаркнули казаки, бросаясь к окопам.
Битва закипела по всей линии вала. Одновременно неприятели ударили на Вишневецкого, на Ланцкоронского, на Фурлея и Остророга, чтобы они не могли подавать помощи друг другу. Казаки, опьяненные водкой, шли с большей яростью, чем во время предыдущих штурмов, но тем более энергичный отпор встречали они. Геройский дух вождя оживлял солдат, роты пехотинцев, состоящие из мазурских мужиков, так сцепились с казаками, что перемешались с ними. Там бились прикладами и Даже кулаками. Под ударами Мазуров пало несколько сот великолепнейшей запорожской пехоты, но тотчас их совершенно залили новые толпы. Битва на всей линии становилась все более яростной. Стволы мушкетов до такой степени накалились, что жгли руки солдатам, у которых захватывало дыхание; у офицеров прерывался голос во время команды. Марк Собесский и Скшетуский опять ударили с кавалерией во фланг казакам, давя их и беспощадно поражая мечами;
Час проходил за часом, но штурм не прекращался, так как страшную убыль в войсках Хмельницкий тотчас пополнял новыми силами. Татары осыпали осажденных тучами стрел, а некоторые из них, стоя в тылу черни, гнали ее на штурм сыромятными ремнями. Ярость боролась с яростью, противники сталкивались грудь с грудью и душили друг друга…
Боролись так, как борются разбушевавшиеся морские волны со скалистым островом.
Внезапно земля задрожала под ногами воинов, и все небо осветилось синим огнем, как будто Бог не мог уже долее смотреть на эти ужасы. Страшный грохот заглушил крики людей и гул орудий. Это небесная артиллерия начала свою канонаду. Раскаты грома проносились с востока на запад. Казалось, небо разверзлось и вместе с тучами рушится на головы сражающихся. Минутами весь мир казался сплошным пламенем, затем наступал страшный мрак, и потом опять красные зигзаги молний прорезывали черный покров. Налетел вихрь; сорвал тысячи шапок, значков и в одно мгновение разметал их по полю. Раскаты грома, блеск молний не прекращались, словом, небо пришло в ярость, как и люди.
Необыкновенная буря разбушевалась над городом, замком, окопами и неприятельским лагерем. Бой прекратился. Наконец полились целые потоки дождя, и стало так темно, что на расстоянии одного шага ничего не было видно. Казацкие полки, прекратив штурм, бежали одни за другими в лагерь, шли наугад, сталкивались между собой и, принимая друг друга за неприятеля, рассеивались в темноте, за ними, опрокидываясь, скакала артиллерия и возы с амуницией и боевыми припасами. Вода размыла осадные земляные сооружения, шумела во рвах и траншеях, проникала в прикрытия и с шумом неслась по равнине, точно преследуя убегающих казаков.