В конце концов мысли полковника утвердились в единственном решении. Завтра он ударит на Хмельницкого и разобьет его в пух и прах Через его труп достигнет он богатств и почестей, станет орудием кары в руце Польши, ее избавителем, а в будущем ее сановником и сенатором. После победы над Запорожьем и татарами ему ни в чем не откажут.
А лигинского староства все ж не дали.
Вспомнив это, Кшечовский сжал кулаки. Не дали ему староства, несмотря на могучую поддержку протекторов его, Потоцких, несмотря на собственные его военные заслуги, и все потому, что был он homo novus [8], a его соперник от князей родословие вел. В этой Польше не довольно стать шляхтичем, надо дождаться, чтобы шляхетство твое покрылось плесенью, как винная бутылка, чтобы заржавело, точно железо.
Только Хмельницкий мог изменить заведенный порядок, к чему, надо думать, и сам король отнесся бы благосклонно, но предпочел, несчастный, разбить башку о кудацкие утесы.
Полковник понемногу успокаивался. Ну не дали ему староста — что из того? Тем более сделают теперь все, чтобы его вознаградить, особенно же после победы и подавления бунта, после избавления Украины от братоубийственной войны, — да чего там! — всей Польши избавления! Тут уж ему ни в чем не откажут, тут ему и в Потоцких надобности не будет.
Сонная голова его склонилась на грудь, и он уснул, грезя о староствах, каштелянствах, о пожалованиях королевских и сеймовых…
Когда Кшечовский проснулся, уже развиднелось. На байдаках все еще спали. В отдалении поблескивали в бледном предрассветном свете днепровские воды. Вокруг была мертвая тишина. Тишина эта его и разбудила.
Кудацкие пушки не палили.
"Что это? — подумал Кшечовский. — Первый штурм отбит? Или же Кудак взяли?"
Но такого быть не может!
Нет! Просто отброшенное казачье затаилось где-нибудь подальше от крепости и зализывает раны, а кривой Гродицкий поглядывает на них из бойниц, поточнее наводя пушки.
Завтра они снова пойдут на приступ и снова сломают зубы.
Меж тем совсем поутрело. Кшечовский поднял людей на своем байдаке и послал лодку за Фликом.
Тот незамедлительно прибыл.
— Господин полковник! — сказал Кшечовский. — Если до вечера каштелян не подойдет, а к ночи штурм не повторится, мы двинемся крепости на помощь.
— Мои люди готовы, — ответил Флик
— Раздай же им порох и пули.
— Уже роздано.
— Ночью высадимся на берег и безо всякого шума пойдем степью. Нападем неожиданно.
— Gut! Sehr gut [9]! Но не проплыть ли на байдаках еще немного? До крепости мили четыре. Для пехоты неблизко.
— Пехота сядет на запасных лошадей.
— Sehr gut!
— Пускай люди тихо сидят по камышам, на берег не выходят и шума не поднимают. Огня не зажигать, а то нас дым выдаст. Неприятель не должен знать о нас ничего.
— Туман такой, что и дыма не увидят.
И точно, сама река и рукав ее, заросший очеретом, в котором скрывались байдаки, и степи — все, куда ни погляди, было погружено в белый непроглядный туман. Правда, пока что было раннее утро, а потом туман мог рассеяться и степные пространства открыть.
Флик отплыл. Люди на байдаках потихоньку просыпались; тотчас же было объявлено распоряжение Кшечовского сидеть тихо так что за утреннюю еду принимались без обычного бивачного гама. Пройди кто-нибудь берегом или проплыви по реке, ему бы даже в голову не пришло, что в излучине этой находится несколько тысяч человек. Коней, чтобы не ржали, кормили с руки. Байдаки, скрытые туманом, затаившись, стояли в камышовой чащобе. То и дело прошмыгивала лишь маленькая двухвесельная лодочка, развозившая сухари и приказы, но в остальном царило гробовое молчание.
Внезапно вдоль всего рукава в травах, тростнике, камышах и прибрежных зарослях послышались странные и многочисленные голоса:
— Пугу! Пугу!
Молчание…
— Пугу! Пугу!
И снова наступила тишина, словно бы голоса эти, окликавшие с берега, ждали ответа.
Ответа не было. Призывы прозвучали и в третий раз, но уже резче и нетерпеливее:
— Пугу! Пугу!
Тогда со стороны челнов из тумана раздался голос Кшечовского:
— Кто еще там?
— Казак с лугу!
У казаков, скрытых в байдаках, тревожно забились сердца. Этот таинственный зов был хорошо знаком им. Так переговаривались обыкновенно между собою запорожцы на зимовниках, а в военное время приглашали своих собратьев — реестровых и городских казаков, между которыми многие тайно принадлежали к запорожскому братству.
— Что вам надо? — снова раздался голос Кшечовского.
— Запорожский гетман Богдан Хмельницкий, дает вам знать, что его пушки обращены в вашу сторону.
— Скажите запорожскому гетману, что наши пушки обращены на берег…
— Пугу! Пугу!
— Чего еще хотите?
— Богдан Хмельницкий, запорожский гетман, приглашает своего приятеля, полковника Кшечовского, побеседовать с ним.
— Пусть дает заложников!
— Десять куренных?
— Хорошо!
В ту же минуту берега покрылись запорожцами, которые до этого скрывались в траве. В глубине степи показались приближающиеся конница, пушки, сотни хоругвей, знамен и бунчуков. Они шли с пением и боем в литавры. Это шествие напоминало скорее радостную встречу, чем столкновение неприятельских сил.
Казаки с байдаков отвечали криками. Тем временем подъехали лодки с куренными атаманами. Кшечовский сел в одну из них и отъехал к берегу. Там ему подали коня и проводили к Хмельницкому.
Увидав его, Хмельницкий снял шапку и радостно приветствовал его.
— Полковник! — сказал он. — Мой старый приятель и кум! Когда коронный гетман приказал тебе поймать меня и представить в отряд, ты не сделал этого, наоборот, предупредил меня, чтобы я спасался бегством. Я обязан тебе за этот поступок благодарностью и братской любовью!
Говоря это, он приветливо протянул руку Кшечовскому, но смуглое лицо последнего осталось холодным как лед.
— А теперь, гетман, когда ты уже спасся, то заводишь бунт? — сказал он.
— Я добиваюсь только прав и своих, и твоих, и целой Украины. У меня в руках королевские грамоты, и я надеюсь, что милостивый король не сочтет это злом.
Кшечовский, пристально всматриваясь в глаза Хмельницкого, спросил с ударением:
— Ты осаждал Кудак?
— Я? Разве я сошел с ума? Я миновал Кудак без единого выстрела, хоть старый слепец и потчевал меня пушечной стрельбой. Мне было не до Кудака, я торопился на Украину и к тебе, моему старому другу и благодетелю.
— Чего же ты хочешь от меня?
— Отъедем немножко в степь и поговорим.
Они отъехали. Через час они вернулись; лицо Кшечовского было бледно и страшно. Он тотчас же начал прощаться с Хмельницким, который сказал ему на прощание:
— Нас будет только двое в этой Украине, а над нами один только король и никто больше!
Кшечовский вернулся к лодкам. Старый Барабаш, Флик и казаки с нетерпением ждали его.
— Что там? — спрашивали со всех сторон.
— Высаживаться на берег! — ответил повелительным голосом Кшечовский.
Барабаш поднял свои сонные веки; в его глазах мелькнул какой-то огонек.
— Как же это? — спросил он.
— Высаживаться на берег, сдаемся!
Кровь прилила к бледному и желтому лицу Барабаша. Он вскочил с барабана, на котором только что сидел, и выпрямился: дряхлый старик превратился в полного жизни и силы великана.
— Измена! — закричал он.
— Измена! — повторил за ним и Флик, хватаясь за рукоятку сабли.
Но не успел он обнажить ее, как Кшечовский, взмахнув саблей, одним ударом уложил его на месте.
Затем, перескочив из байдака в старый челн, в котором сидело четыре запорожца с вилами в руках, он громко крикнул:
— К лодкам!
Челнок помчался стрелой. Кшечовский же, стоя посредине лодки, с надетой на окровавленную саблю шапкой и пылающими глазами, кричал могучим голосом:
— Дети! Не будем убивать своих! Да здравствует запорожский гетман, Богдан Хмельницкий!
— Да здравствует гетман! — повторили тысячи голосов.
— Погибель ляхам!
— Погибель!
Крикам в лодках вторили крики запорожцев, находившихся на берегу. Многие, стоявшие в дальних лодках, не знали еще, в чем дело, но как только разнеслась весть, что Кшечовский переходит к запорожцам, казаками овладел безумный восторг. Шесть тысяч шапок взлетело на воздух, из шести тысяч ружей грянули выстрелы. Байдаки тряслись от топота казаков. Начался страшный шум и давка. Однако радости этой суждено было обагриться кровью, потому что старый Барабаш предпочитал лучше погибнуть, чем изменить знамени, под которым прослужил всю свою жизнь.
К нему присоединилось еще несколько десятков черкасских казаков, и вот началась борьба, короткая, но страшная, как вообще всякая борьба, где горсть людей, добивающихся не пощады, а смерти, сопротивляется целой толпе. Ни Кшечовский, ни казаки не ожидали такого сопротивления. В старом полковнике проснулся прежний лев. На призыв сложить оружие он отвечал выстрелами и, стоя с булавой в руках и развевающимися седыми волосами, громовым голосом отдавал приказания.
Лодку его окружили со всех сторон. Казаки, которые не могли протиснуться к нему на байдаках, прыгали в воду и вплавь или вброд пробирались между тростниками, хватались за края лодки и с яростью лезли в нее. Сопротивление продолжалось недолго. Верные Барабашу казаки все уже были исколоты, изрублены или просто разорваны руками, и трупы их покрыли весь байдак. Только Барабаш сопротивлялся еще с саблей в руках
Кшечовский протиснулся к нему и крикнул:
— Сдайся!
— Изменник! Погибель тебе! — ответил Барабаш, взмахнув кверху саблей.
Кшечовский поспешно спрятался в толпу.
— Бей! — крикнул он казакам.
Но никто, казалось, не хотел первым поднять, руку на старика; к несчастью, старый полковник поскользнулся в крови и упал. Лежа, он уже не возбуждал такого уважения или страха, и несколько десятков копий тотчас же вонзились в его тело. Старик успел только крикнуть: "Иисусе Христе! Матерь Божия!"