а возможно, что он с запорожцами может навестить вас, и, вероятно, вы не будете ему рады, так как слишком уж насолили друг другу!
Зацвилиховский тоже не любил Чаплинского. Чаплинский вскочил с места и от злости не мог говорить; лицо его совсем побагровело, а глаза чуть не вылезли на лоб. Став перед Скшетуским, он отрывисто проговорил:
— Как же это? Несмотря на приказ гетмана? Я вас… я вас…
Скшетуский же продолжал сидеть и, облокотясь на стол, смотрел на подпрыгивающего Чаплинского, как сокол на связанного воробья.
— Чего это вы прицепились ко мне, как репей к собачьему хвосту? — спросил он.
— Я вас с собой… несмотря на гетманский указ… Я вас с казаками…
Он так кричал, что присутствующие немного притихли; все повернули головы в сторону Чаплинского.
Он всегда искал случая завести ссору с каждым, кого только встречая — такова уж была его натура, но всех удивило, что он начал теперь эту ссору при Зацвипиховском, которого он одного толыNo и боялся а главное, затеял ее с поручиком Вишневецкого.
— Замолчите же, — сказал старый хорунжий, — этот рыцарь пришел со мной.
— Я, я поведу его в суд, на пытку! — кричал Чаплинский, не обращая уже ни на. кого внимания
Скшетуский выпрямился во весь свой рост итне вынимая из ножен сабли, висевшей сбоку на длинном ремне, схватил ее за середину и поднял вверх так, что эфес ее очутился под самым носом Чаплинского.
— Понюхайте-ка это! — холодно сказал он.
— Бей, кто в Бога верует… люди! — крикнул Чаплинский, хватаясь за саблю; но не успел он вытащить ее из ножен, как молодой поручик уже схватил его одной рукой за шиворот, а другой — ниже спины, поднял вверх и понес к дверям
— Господа, дайте дорогу рогатому, не то забодает! — сказал он.
С этими словами он подошел к двери, ударил Чаплинского об нее лбом и выкинул на улицу, а затем спокойно сел на свое прежнее место, возле Зацвилиховского. В комнате настала минутная тишина. Сила, только что выказанная Скшетуским, произвела благоприятное впечатление на собравшуюся шляхту, и через минуту все стены задрожали от хохота
— Да здравствуют Вишневецкие! — кричали одни.
— Он без чувств и весь в крови! — кричали другие, с любопытством выглядывая за дверь и ожидая, что будет делать Чаплинский. — Слуги поднимают его.
Только незначительные числом сторонники шляхтича молчали и, не имея мужества вступиться за него, угрюмо поглядывали на Скшетуского.
— Он, кажется, собирается рехнуться, — сказал Зацвилиховский.
— Вы правы, — сказал, подходя к ним, толстый шляхтич с бельмом на глазу и с дырой на лбу, величиною с талер, в которую виднелась кость. — Позвольте мне, — продолжал он, обращаясь. к Скшетускому, — выразить вам мое почтение: Ян Заглоба, герба "В челе", о чем, впрочем, каждый может догадаться1 хотя бы по этой дыре, которую мне пробила разбойничья пуля когда я ходил на поклонение в Святую землю — замаливать грехи молодости.
— Перестаньте, — сказал Зацвилиховский, — ведь вы когда-то говорили, что вам расшибли голову в Радоме кружкой.
— Клянусь, разбойничья пуля! В Радоме было совсем другое.
— Может быть, вы и давали обещание пойти в Святую землю, но что вы там были — это неправда.
— Не был, потому что уже в Галате принял мученический венец. Если я лгу, то я не шляхтич, а собака.
— А все-таки брешете.
— Позвольте выпить за ваше здоровье!
За ним подошли к Скшетускому и другие, чтобы познакомиться с ним и выразить свое одобрение, так как Чаплинского не любили и все радовались, что с ним случилась такая оказия. Странная и непонятная вещь, но почему-то чигиринская и окрестная шляхта, мелкие помещики, управляющие экономиями и даже слуги Конецпольских — все, знай, как обыкновенно знают соседи, о раздоре Чаплинского с Хмельницким, были на стороне последнего.
Хмельницкий пользовался славой знаменитого воина, отличившегося вовремя разных войн; знали также, что даже сам король вступал с ним в сношения и высоко ценил его ум. На все случившееся смотрели как на самую обыкновенную ссору между шляхтичами, а таких ссор было тысячи Поэтому все держали сторону того, кто умел приобрести себе более расположения, не подозревая, какие страшные последствия будет иметь эта ссора. Только позднее сердца шляхты и духовенства, как католического, так и православного, запылали ненавистью к Хмельницкому.
Все подходили к Скшетускому с кружками в руках, говоря: "Пей, брат! Выпей и со мной! Да здравствуют Вишневецкие! Такой молодой, а уже поручик у князя!".
— Виват князь Иеремия, гетман над гетманами!
— С князем Иеремией мы пойдем на край света! На татар! На турок! В Стамбул! Да здравствует король Владислав IV! — громче всех кричал Заглоба, который один был в состоянии перепить и перекричать целый полк.
— Господа! — орал он так, что в окнах звенели стекла. — Я уж притянул к суду султана за насилие, которое он позволил себе надо мной в Галате!
— Не говорите Бог знает чего, не то совсем истреплется ваш язык.
— Как так?
— Вы крикливый глухарь.
— Пойду хотя бы в суд!
— Перестаньте же!
— Я объявляю его лишенным чести, а потом — война, но уже война как с бесчестным! За ваше здоровье, господа!
Многие смеялись, а с ними смеялся и Скшетуский, у которого немного шумело в голове. Шляхтич же продолжал токовать, как старый глухарь, упиваясь собственным голосом. К счастью, речь его прервал другой шляхтич, который, подойдя к нему и дернув его за рукав, сказал с певучим литовским акцентом:
— Познакомьте же и меня, пан Заглоба, с поручиком Скшетуским.
— С удовольствием, с удовольствием. Господин поручик, это пан Повсинога [1].
— Подбипента, — поправил шляхтич.
— Все равно! Герба "Сорви шаровары".
— "Сорвиголова", — поправил шляхтич.
— Все равно! Из Собачьих Кишок
— Из Мышиных Кишок, — поправил шляхтич.
— Все равно. Не знаю, что бы я предпочел — собачьи или мышиные кишки. Знаю только, что не желал бы жить ни в тех, ни в других, потому что там и поместиться трудно и выходить оттуда неприлично. Господин поручик, — продолжал он — обращаясь к Скшетускому и указывая рукой на литвина, — вот уже целая неделя, как я пью вино за счет этого шляхтича, у которого меч так же тяжел, как его кошелек; а кошелек его так же тяжел, как и его остроты; но если я когда-нибудь пил вино за счет большего чудака, то я позволю назвать себя таким же олухом, как и тот, кто покупает мне вино.
— Вот так отделал! — кричали, смеясь, шляхтичи.
Но литвин не сердился, а только махал рукой, добродушно улыбаясь и говоря:
— Перестаньте, гадко слушать.
Скшетуский с любопытством смотрел на этого шляхтича, который действительно заслуживал названия чудака. Это был человек такого высокого роста, что доставал головой до потолка, а от чрезмерной худобы казался еще выше. Широкие плечи и жилистая шея свидетельствовали о необыкновенной сипе, хотя весь он был кожа да кости. Живот его был так втянут, будто его морили голодом. Одет он был в серую куртку из свебодинского сукна с узкими рукавами и в высокие шведские сапоги, которые вошли тогда в употребление на Литве. Широкий и туго набитый лосиный пояс не держался на нем, а падал почти до самых бедер: к поясу этому был привешен меч такой длины, что даже этому гиганту упирался под мышку. Но всякий, кто испугался бы меча, тотчас же успокоился бы, взглянув на лицо его владельца. Лицо его, отличавшееся такой же худобой, как и тело, украшенное нависшими бровями и большими усами конопляного цвета, имело добродушное и открытое, как у ребенка, выражение. Нависшие брови и усы придавали ему озабоченный, печальный и в то же время смешной вид.
Он походил на человека, которым все верховодят, но Скшетускому он понравился с первого же взгляда именно своим честным выражением лица и отличной военной выправкой.
— Господин поручик, — сказал он, — вы от князя Вишневецкого?
— Да.
Литвин сложил руки, как бы для молитвы, и поднял глаза вверх.
— Ах, какой это великий воин, какой рыцарь, какой предводитель!
— Дай Бог нашей родине побольше таких
— Конечно, конечно. А нельзя ли мне поступить к нему на службу?
— Он будет очень рад
— Тогда у князя прибавится еще два рожна: один вы, другой — ваш меч; а может быть, он будет вешать на вас разбойников или же мерить вами сукно на знамена! Тьфу! И как это вам не стыдно — вы ведь человек и католик, а длинны как змея или как басурманское копье!
— Противно слушать. — спокойно сказал литвин.
— Как же вас зовут? — спросил Скшетуский. — Извините меня, но я ничего не понял, потому что пан Заглоба все время прерывал вас.
— Подбипента
— Песьянога.
— Сорвиголова из Мышекишек
— Вот так потеха! Хоть я и пью его вино, но будь я дурак, если это не басурманские имена.
— Давно вы из Литвы? — спросил Скшетуский.
— Вот уже две недели, как я в Чигирине. Узнав от господина Зацвилиховского, что вы должны приехать сюда, я ждал вас, чтобы с вашей помощью обратиться к князю со своей просьбой,
— Позвольте мне полюбопытствовать — отчего вы носите меч, как у палача?
— Это, господин поручик, меч крестоносцев, а не палача, а ношу я его потому, что он добыт на войне и давно принадлежит нашему роду. Он уже сослужил службу в литовских руках, под Хойницами — вот поэтому и ношу его.
— Однако это большая штука и, должно быть, страшно тяжелая! Его. наверное, надо держать двумя руками?
— Можно и двумя, можно и одной.
— Покажите-ка.
Литвин снял меч и подал его Скшетускому, но у того сразу отвисла рука, и он не мог свободно ни опустить меч, ни замахнуться им. Тогда он взял его обеими руками, но все-таки ему было тяжело.
Скшетуский немного сконфузился и, обратясь к присутствующим, спросил:
— А кто, господа, может сделать им крест?
— Мы уже пробовали, — ответило несколько голосов, — Один только комиссар Зацвилиховский может поднять его, но креста и он не сделает.