— Бог видит, мы с детства тебя знаем.
— Ты наш брат, — прибавил Симеон.
— Вы хотя князья и шляхтичи, но не брезговали казаком, принимали его в своем доме… и обещали родную дочь. Вы ведь знали, что для казака без нее нет житья на этом свете, и смиловались над ним.
— Ну что говорить об этом, — сказала поспешно княгиня.
— Нет, матушка, надо говорить; вы мои благодетели, а я просил вот этого шляхтича, моего друга, чтобы он усыновил меня и дал мне свое имя, чтобы вам не было стыдно отдавать свою родную дочь за казака Он согласен на это, и мы будем хлопотать на сейме, а после войны я поклонюсь коронному гетману, который благоволит ко мне и вступится за меня; он ведь и Кшечовскому выхлопотал дворянскую грамоту.
— Помоги тебе Господь! — сказала княгиня.
— Спасибо вам, вы люди искренние. Но перед войной я хотел бы еще раз услышать от вас, что бы отдадите за меня Елену и сдержите ваше слово — вы ведь шляхта и князья
Атаман говорил медленно и торжественно, однако в голосе его звучали угроза и предостережение.
Старая княгиня взглянула на сыновей, а те на нее. Наступило молчание. Вдруг громко закричал сидевший на шесте сокол, за ним начали кричать и другие, а большой орел взмахнул крыльями и испустил клекот; дрова в печке погасли; в комнате сделалось темно и мрачно.
— Николай, прибавь огня, — сказала княгиня.
Молодой князь подбросил дров.
— Ну что же, обещаете? — спросил Богун.
— Мы должны спросить Елену.
— Пусть она говорит за себя, а вы за себя; обещаете ли?
— Обещаем, — сказала княгиня.
— Обещаем, — повторили князья
Богун вдруг встал и, обращаясь к Заглобе, громко сказал:
— Ну, господин Заглоба, поклонись и ты за эту девушку, может быть, и тебе пообещают ее.
— Что ты, казак, пьян, что ли? — крикнула княгиня
Вместо ответа Богун достал письмо Скшетуского и, подавая его Заглобе, сказал:
— Читай!
Заглоба взял письмо и начал читать; воцарилось гробовое молчание. Когда он кончил, Богун, скрестив на груди руки, спросил:
— Кому же вы отдаете девушку?
— Богун!
Голос атамана стал похожим на шипение змеи.
— Ах вы, изменники, неверные псы, Иуды…
— За сабли, сынки! — крикнула княгиня.
Курцевичи бросились к стене и схватились за оружие.
— Господа, тише! — закричал Заглоба.
Но прежде чем он успел договорить, Богун вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил.
— Боже! — простонал князь Симеон и, сделав шаг вперед, взмахнул руками и тяжело упал на под
— Слуги, на помощь! — отчаянно крикнула княгиня.
Но в ту же минуту во дворе и в саду раздались новые выстрелы, двери и окна с треском вылетели, и несколько десятков казаков вломились в сени.
— Погибель им! — раздались дикие голоса.
На дворе раздался, тревожный набат. Птицы в сенях подняли страшный крик; шум, пальба и возгласы сменили недавнюю тишину почти сонной усадьбы.
Старая княгиня бросилась, как волчица, на тело Симеона, еще вздрагивающее в последней агонии, но двое казаков схватили ее за волосы и оттащили в сторону, а молодой Николай, припертый к стене, защищался, как лев.
— Прочь! — крикнул вдруг Богун окружавшим его казакам. — Прочь! — повторил он громовым голосом.
Казаки думали, что атаман хочет спасти жизнь юноше. Но Богун с саблей в руках сам бросился на князя.
Между ними началась страшная борьба, а княгиня, которую держали за волосы четыре железные руки, смотрела на нее сверкающими глазами, широко раскрыв рот. Молодой князь как вихрь налетел на казака, который, медленно отступая, вывел его на середину комнаты Вдруг Богун остановился, отбил могучей рукой удар и от защиты перешел к нападению.
Казаки, затаив дыхание и опустив сабли, стояли неподвижно, как вкопанные, следя за борьбой.
В тишине слышалось только тяжелое дыхание бойцов да резкий звук скрещивающихся мечей.
Одно мгновение казалось, что атаман не устоит перед гигантской силой и упорством юноши, так как он снова начал отступать. Лицо его осунулось от изнеможения. Николай удвоил удары, поднятая столбом пыль скрыла противников, но все-таки сквозь ее клубы казаки увидали кровь, струившуюся по лицу атамана.
Вдруг он отскочил в сторону; удар, направленный князем, скользнул мимо, но был так силен, что Николай зашатался и наклонился вперед; в ту же минуту Богун с такой силой ударил его по шее, что князь упал, словно сраженный громом.
Радостные крики казаков слились с нечеловеческим воплем княгини. Казалось, что от этих криков рухнет потолок. Борьба кончилась; казаки бросились к оружию, висевшему на стенах, и принялись сдирать его, вырывая друг у друга более ценные сабли и кинжалы, топча ногами трупы князей и собственных товарищей, павших от руки Николая. Богун позволял им все; он стоял в дверях, ведущих в комнату Елены, заграждая собою дорогу и тяжело дыша от усталости. Его лицо было бледно и окровавлено ударами, нанесенными ему князем в голову. Блуждающий взгляд его переходил с трупа Николая на труп Симеона и останавливался временами на посиневшем лице княгини, которую казаки, держа за волосы, придавливали коленями к полу и которая изо всех сип рвалась к трупам своих детей.
Крики и суета увеличивались с каждой минутой. Казаки на веревках волокли слуг Курцевичей и безжалостно мучили их Весь пол был залит кровью и покрыт трупами, комната полна дыму? стены были ободраны и даже птицы убиты.
Но вдруг дверь, у которой стоял Богун, открылась; он быстро отступил.
В дверях показался слепой Василий, а рядом с ним Елена в белом платье, сама еще белее своего платья, с широко раскрытыми от страха глазами.
Василий нес крест, высоко держа его обеими руками. Среди всего этого шума, трупов, потоков крови, блеска сабель и пылающих яростью взоров высокая фигура князя, с исхудалым лицом, седыми волосами и черными впадинами вместо глаз, была удивительно величественна, можно было подумать, что это какой-нибудь дух или труп, сбросивший саван, пришел карать беззаконие.
Крики умолкли. Казаки в страхе отступили; тишину прервал тихий, жалобный голос князя:
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, и Святой Пречистой Богородицы! Вы, мужи, пришедшие из далеких стран, пришли ли вы во имя Божие? Благословенны те, которые всюду возвещают слово Божие! Несете ли вы добрые вести? Не апостолы ли вы?
Наступила мертвая тишина, а Василий, медленно повернувшись с крестом в одну и в другую сторону, продолжал:
— Горе вам, братья, ибо кто начинает войну ради мести или добычи, тот навеки погибнет! Помолимся, чтобы удостоиться милосердия Божия!
Из груди князя вырвался стон.
— Господи, помилуй! — пронесся глухой шепот казаков, которые, под впечатлением этого страшного видения, начали испуганно креститься.
Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини: "Василий! Василий!"
В этом голосе было что-то раздирающее душу, точно это был последний вопль улетающей жизни. Державшие ее казаки чувствовали, что она уже не старается вырваться из их рук.
Князь вздрогнул, но тотчас же осенил себя крестом с той стороны, откуда слышался голос:
— Погибшая душа, взывающая из бездны, горе тебе.
— Господи, помилуй! — повторили казаки.
— Ко мне, братцы! — крикнул Богун, зашатавшись.
Казаки подскочили к нему и подхватили под руки.
— Батько! Ты ранен?
— Да! Но ничего! Крови много вышло! Эй, хлопцы! Берегите княжну как зеницу ока. Окружить дом и никого не выпускать!.. Княжна…
Губы его побледнели, взор затуманился, и он не мог докончить.
— Перенести атамана в комнаты! — крикнул Заглоба, вылезший из какого-то угла и очутившийся вдруг подле Богуна. — Это ничего, — сказал он, ощупав пальцами раны. — Завтра будет здоров. Я сам позабочусь о нем, дайте мне только паутины и хлеба. А вы, хлопцы, идите гулять с девками! Нечего вам тут делать… Вы, двое, перенесите атамана. Ну, берите его, вот так! Ступайте к черту, чего стоите? Идите стеречь дом, я сам буду наблюдать за всем.
Два казака понесли Богуна в соседнюю комнату, остальные ушли.
Заглоба подошел к Елене и, моргая глазами, быстро зашептал:
— Я друг Скшетуского, не бойся… Отведи только спать своего пророка и жди меня.
Потом пошел в комнату, где два есаула уложили Богуна на турецкий диван; он тотчас же послал их за хлебом и паутиной и, когда ему все принесли, принялся перевязывать раны молодого атамана с полным знанием дела, которым обладал каждый шляхтич того времени.
Заглоба велел есаулам передать казакам, что на следующий день атаман будет здоров, как рыба, пусть они не беспокоятся о нем. "Он получил поделом, но показал себя молодцом; завтра будет его свадьба, хоть и без попа. Если в доме есть погреб, то можете угоститься Вот уже и перевязка сделана. Идите и оставьте его в покое".
Есаулы удалились
— Но не выпейте всего в погребе, — прибавил Заглоба и, сев у изголовья Богуна, стал пристально всматриваться в него.
— Видно, черт тебя не возьмет! И хорошо же тебе досталось! Теперь ты по меньшей мере дня два не двинешь ни рукой, ни ногой, — ворчал про себя Заглоба, всматриваясь в бледное, с закрытыми глазами, лицо казака. — Сабля не хотела обидеть палача, ты и так его собственность и не ускользнешь от него. Когда тебя повесят, черт сделает из тебя куклу своим чертенятам… Ты ведь красавец. Ну, братец, хорошо ты пьешь, но больше пить со мной не будешь. Ищи себе подходящей компании — ты, я вижу, любишь душить людей, ну а я не хочу нападать с тобой по ночам на шляхетские усадьбы. Черт с тобой.
Богун тихо застонал.
— Вздыхай, стони! Завтра еще не так вздохнешь, татарская ты душа! Тебе захотелось княжны. Не удивляюсь: эта девушка — лакомый кусочек, но если ты его попробуешь, то пусть мое остроумие съедят псы! Прежде на ладони у меня вырастут волосы.
До слуха Заглобы донеслись со двора смешанные крики.
"Ага! верно, они добрались уже до погребка, — пробормотал он. — Напейтесь, чтобы вам лучше спалось, а я буду караулить за вас, не думаю только, чтобы вы завтра обрадовались этому".