— Хмель? Что же такое Хмель? Кому какое дело до Хмеля? Идет Хмель, будет, значит, пиво, нужно готовить бочку. Наплевать на Хмеля! — болтал Заглоба, грозно и гордо посматривая на присутствующих
— Идет Хмель, но Кривонос не дождался его и потому проиграл.
— Играл, играл, да и проиграл.
— Шесть тысяч молодцов уже в Махновке… Ведет их Богун.
— Кто, кто? — спросил вдруг совершено другим голосом Заглоба.
— Богун.
— Не может быть!
— Так говорит Пульян.
— Вот тебе и на! — воскликнул жалобно Заглоба. — И скоро они могут прийти сюда?
— Через три дня. Но перед битвой они не будут спешить, чтобы не утомить лошадей.
— Но я-то буду спешить, — пробормотал Заглоба. — Ангелы Божии, спасите меня от этого негодяя! Я с удовольствием отдал бы взятое мною знамя, лишь бы только этот мошенник сломал себе шею, прежде чем он дойдет сюда. Надеюсь, что мы не долго останемся здесь. Мы же показали Кривоносу. на что способны, а теперь пора и отдохнуть. Я так ненавижу Богуна, что не могу без отвращения вспомнить его дьявольского имени. Вот я и попался! Сидел бы себе спокойно в Баре. Черт меня принес сюда!
— Не бойтесь так, — шепнул Скшетуский. — Стыдно! С нами вам нечего бояться.
— Нечего бояться! Вы не знаете его! Он, может быть, уже где-нибудь ползет тут к нам (и Заглоба тревожно посмотрел кругом). А ведь и на вас он тоже зол как и на менял
— Дай Бог встретиться с ним, — сказал Скшетуский.
— Ну а я отказываюсь от этого счастья Как христианин, я могу простить ему все обеды, но с условием, что через два дня его повесят. Я не боюсь его, но вы не поверит, как он мне противен. Я люблю знать, с кем имею дело: с шляхтичем так с шляхтичем, с мужиком так с мужиком; но это настоящий дьявол, е которым не знаешь, как быть. Я причинил ему много зла, но какие у него были глаза, когда я ему завязывал голову, так это невозможно передать; я не забуду их до самой смерти. Не буди лиха, пока оно слит. Шутка только один раз хороша Я, одною, вам скажу, что вы неблагодарны и совсем не думаете об этой бедняжке…
— Почему же вы так полагаете? — спросил Скшетуский.
— Вы угождаете своей страсти к войне, — сказал Заглоба, отводя его от костра, — все воюете да воюете, а она там каждый день заливается слезами и напрасно ждет ответа. Другой бы давно уже отправил меня из сострадания к ней.
— Так вы думаете вернуться в Бар?
— Хоть сегодня, а то мне жаль ее
Скшетуский поднял печатный взор к небу и сказал:
— Не упрекайте меня в неискренности. Бог свидетель, что я не съем куска хлеба и не усну, не подумав о ней, никто не может заменить ее в моем сердце. Если я не отправил вас до сих пор с ответом, то только потому, что сам хотел ехать, чтобы не мучиться дальше и соединиться с ней навеки. Я бы на крыльях полетел к моей возлюбленной.
— Почему же вы не летите?
— Перед сражением я не мог этого сделать. Я солдат и шляхтич и должен думать о своей чести.
— Но сегодня кончилась битва, и мы можем ехать хоть сейчас.
Скшетуский вздохнул.
— Нет, завтра мы пойдем на Кривоноса, — сказал он.
— Ну уж этого я не понимаю. Вы побили молодого Кривоноса, пришел старый; побьете старого — придет молодой, ну как его там (чтобы не сказать в злую минуту) — Богун; побьете его, придет Хмельницкий. Что за черт! Если так пойдет дальше, так лучше уж сразу сделайте, как Подбипента, и дайте обет целомудрия, — тогда будет два дурака. Полно вам! А то, ей-Богу, я сам первый буду уговаривать княжну, чтобы она надставила вам рога… А там Андрей Потоцкий, как увидит ее, так глаза его и засверкают. Тьфу, черт возьми! Если бы мне говорил это какой-нибудь молокосос, который не был в сражении и желает составить себе славу, тогда бы я еще понял; а вы уж и так напились много крови, а под Махновкой вы, говорят, убили какое-то адское чудовище или людоеда. Я уверен, вы затеваете что-то или же так разлакомились кровью, что предпочитаете ее возлюбленной
Скшетуский невольно взглянул на луну, спокойно плывшую по небу.
— Вы ошибаетесь, — сказал он. — Я не лакомлюсь кровью и не гоняюсь за славой, но не могу оставить товарищей в тяжелую минуту: это было бы противно рыцарской чести, а честь для меня святыня; что касается войны, то она, несомненно, затянется, восстание слишком распространилось; но если Хмельницкий идет на помощь Кривоносу, то будет перерыв: завтра Кривонос, может быть, и не выйдет в поле; а если выйдет, то будет по заслугам наказан, а потом мы пойдем в более спокойное место отдохнуть. Вот уже более двух месяцев, как мы не спим и не едим, а только бьемся да бьемся и терпим разные неудобства Князь хоть и великий вождь, но осторожен и не пойдет на Хмельницкого с несколькими тысячами против целых сотен тысяч. Я знаю, что он пойдет в Збараж, отдохнет там. наберет новых солдат к нему придет шляхта с целой Польши, и тогда мы пойдем в бон Завтра последний день труда, а послезавтра я могу ехать с вами в Бар. И могу вам сказать, что Богун не прибудет к завтрашней битве, а если и поспеет, то надеюсь, что его звезда померкнет не только перед звездой князя, но даже и перед моей.
— Это воплощенный Вельзевул! Я уже говорил вам, что не люблю толкотни, а он еще хуже ее, хотя, повторяю, я не боюсь его, только не могу победить своего отвращения к нему. Но дело не в том. Значит, завтра трепка холопам, а потом в Бар! Вот засмеются ее чудные глазки и раскраснеется личико. Да и я скучаю по ней, потому что люблю ее, как родной отец. И немудрено! Ведь сыновей у меня нет, а имение далеко в Турции, где его грабят басурманские комиссары; вот я и живу на свете, как сирота, а под старость мне придется, верно, пойти в приживальщики к Подбипенте.
— Не беспокойтесь, будет иначе! За то, что вы сделали для нас, трудно даже отблагодарить.
Дальнейший разговор прервал офицер, который, проходя мимо, спросил:
— Кто там?
— Вершул! — воскликнул Скшетуский, узнав его по голосу. — Из рекогносцировки?
— Да, а теперь от князя — Что же там слышно?
— Завтра — битва. Неприятель расширяет плотину, строит мосты на Стыре и Случи, чтобы непременно переправиться к нам.
— А что же сказал на это князь?
— Князь сказал: хорошо!
— И ничего больше?
— Ничего; Запретил мешать. Топоры там так и стучат и проработают, верно, до утра?
— Что же ты узнал?
— Я взял в плен семь человек, и они говорят, что Хмельницкий идет, но еще далеко… Но что за ночь!
— Видно, точно днем. Как ты чувствуешь себя после падения?
— Кости болят… Иду благодарить нашего Геркулеса, а потом спать, потому что я устал. Хоть бы часа два поспать. Покойной ночи!
— Покойной ночи?
— Идите и вы, — сказал Скшетуский Заглобе, — уже поздно… завтра придется трудиться.
— А послезавтра путешествовать, — напомнил Заглоба.
Помолившись, они легли спать у костра; вскоре огни начали гаснуть. Весь лагерь погрузился в темноту — только месяц бросал на группы спящих свои серебристые лучи. Тишину прерывали лишь храпение спящих да крики патруля, сторожившего лагерь. Но сон ненадолго смежил их глаза; едва только начало светать, как со всех сторон лагеря протрубили сигнал "подъем".
Через час князь, к всеобщему удивлению, отступал по всей линии.
Глава XVI
Но это было отступление льва, которому нужно было много места для прыжка.
Князь нарочно подпустил Кривоноса, чтобы тем сильнее было поражение. В самом начале битвы он хлестнул своего коня и будто начал бежать; видя это, запорожцы и чернь прорвали ряды, чтобы догнать его и окружить. Но князь вдруг повернул и ударил на них с такой силой, что они не могли даже дать отпора Войска Вишневецкого гнали их целую милю до переправы, потом через мосты и плотину до самого табора, убивая без пощады; а героем дня был шестнадцатилетний Аксак, который первым ударил на запорожцев и произвел панику в их рядах Только с такими старыми и опытными солдатами мог выкидывать князь подобные фортели и придумать это притворное бегство, которое в каждом другом войске легко молю бы обратиться в действительность. Этот день кончился для Кривоноса еще большим поражением, чем первый: у него отняли асе полевые орудия, много знамен, в числе которых выли и коронные польские, взятые запорожцами под Корсунью.
Если бы пехота Корицкого и Осинского и пушки Вурцеля могли поспеть за кавалерией, то заодно мог бы быть взят и запорожский табор. Но пока они подошли, наступила ночь, и неприятель отошел так далеко, что его нельзя уже было догнать. Тем не менее Зацвилиховский захватил половину табора с огромными запасами оружия и припасов. Чернь уже два раза хватала Кривоноса, чтобы выдать его князю, и только обещание немедленно присоединиться к Хмельницкому спасло его. Он в отчаянии бежал с уцелевшей частью в Махновку, куда подошел и Хмельницкий, который в первом порыве гнева велел приковать его за шею к пушке.
Только потом, немного остыв, он вспомнил, что несчастный Кривонос залип кровью всю Волынь, взял Попонное, отправил на тот свет тысячи шляхты и одерживал много побед, пока не встретился с Иеремией. За эти заслуги гетман сжалился над ним и не только отпустил его, но даже вверил ему войско и послал в Подолию на новую резню.
Между тем князь Вишневецюм объявил отдых своему войску, которое тоже много пострадало, в особенности при штурме табора, из-за которого так ловко и упорно оборонялись казаки. В этой битве пало около пятисот солдат. Полковник Мокрский умер от ран; ранены были, хотя и неопасно, Кушель, Поляновский и молодой Аксак, а Заглоба, освоившийся с теснотой и битвой и не отстававший от других, получил два удара цепами и лежал теперь неподвижно, как мертвый, в повозке Скшетуского. Таким образом судьба помешала поездке в Бар; к тому же князь послал Скшетуского в город Заславль, чтобы уничтожить там собравшиеся толпы черни. И он пошел, не намекнув князю ни словом о Баре. В продолжение пяти дней он жег и резал, пока не очистил окрестностей. Наконец люди его до того утомились постоянной войной, походами, засадами и караулами, что он решился идти в Тарнополь, куда пошел и князь.