с радостью встретить ее, но в душу его проникло безграничное отчаяние. Он, как настоящий русин по крови и плоти, первый взял на себя роль умиротворителя в этой беспримерной войне; он выступал везде, в сенате и на сейме, как самый горячий сторонник переговоров; он поддерживал политику канцлера и примаса; он более всех порицал Иеремию, действуя в пользу казачества и Польши, и верил всей душой, что переговоры и уступки умиротворят все, успокоят. И теперь именно в эту минуту, когда он вез булаву Хмельницкому и уступки казачеству, он усомнился во всем; он увидел ничтожность своих усилий, увидел под своими ногами пустоту и пропасть.
"Неужели они более ничего не желают, кроме крови! — думал Кисель, — Идет ли речь о настоящей свободе или свободе грабежей и поджогов?" И он подавлял стоны, разрывавшие его благородную душу.
— Голову Киселя! Погибель ему! — отвечала толпа на его мысли.
И воевода охотно принес бы им в дар эту седую голову, если знал, что это остановит кровопролитие.
Пока он так раздумывал, какой-то луч надежды и отваги осветил на минуту тот мрак, которой водворило в нем отчаяние, и несчастный старик уверял себя, что эта чернь далеко не все казачество, не Хмельницкий и его полковники, и что с ними только начнутся переговоры.
"Но могут ли они быть прочны, пока полумиллионная толпа крестьян стоит под оружием? Не растаят ли они с первым веянием весны, как этот снег, который теперь покрывает степь?" И ему снова приходили в голову слова Иеремии; "Милость оказать можно только побежденным!" — и его мысль погружалась во мрак, а под ногами открывалась бездонная пропасть.
Между тем уже было за полночь. Шум и выстрелы немного притихли, а вместо них увеличивался свист ветра, на дворе стояла метель, усталая толпа начала расходиться по домам, и надежда вернулась в сердца комиссаров.
Войцех Мясковский, подкоморий львовский, поднялся со скамьи, прислушиваясь у окна, занесенного снегом, и сказал:
— По-видимому, с Божьей помощью мы доживем еще до утра.
— Быть может, Хмель подошлет побольше людей, — сказал Смировский, — с этим конвоем нам не дойти.
Зеленский, подчаший брадлавский, горько улыбнулся.
— Кто бы мог сказать, что мы сделаемся "комнатными" комиссарами.
— Я уж был послом у татар, — говорил новгородский хорунжий, — но такого посольства я не видал никогда в жизни. В нашем лице Польша больше унижена, чем под Корсунью и Пилавицами. И я вам советую вернуться, а о переговорах нечего и думать.
— Да, вернемся, — повторил, как эхо, Бржозовский, каштелян киевский. — Если нельзя заключить мира, пусть будет война.
Воевода Кисель поднял свои стеклянные глаза и остановил их на каштеляне.
— Желтые Воды, Корсунь, Пилавицы! — глухо произнес он и замолчал, а за ним смолкли и все, только Кульчинский, скарбник киевский, начал вслух читать молитву, а ловчий Кшечовский, сжав голову руками, повторял:
— О, что за время! что за время! Господи, помилуй нас!
В эту минуту дверь раскрылась, и Брышовский, капитан драгунов епископа познанского, командующий конвоем, вошел в избу.
— Ясновельможный воевода, — сказал он, — какой-то казак желает видеть комиссаров.
— Хорошо, — ответил Кисель, — а чернь разошлась?
— Разошлась, но обещала завтра вернуться.
— Сильно напирали?
— Ужасно, но казаки Донца убили нескольких из их; завтра обещали сжечь нас.
— Хорошо; пусть войдет казак.
Через минуту дверь открылась, и какая-то чернобородая фигура остановилась у порога.
— Кто ты? — спросил Кисель.
— Ян Скшетуский, гусарский поручик князя воеводы русского.
Каштелян Бржозовский, Кульчинский и ловчий Кшечовский повскакали со скамеек. Все они служили последнее время вместе с князем под Махновкой и Константиновой и очень хорошо знали поручика, а Кшечовский был даже его родственником.
— Правда! правда! это Скшетуский, — повторяли они.
— Что ты здесь делаешь и как попал сюда? — спросил Кшечовский, обнимая его.
— Как видите, в крестьянской одежде, — сказал Скшетуский.
— Воевода! — крикнул каштелян Бржозовский. — Это наипервейший рыцарь их хоругви, воеводы русского.
— Сердечно приветствую его, — сказал Кисель, — я вижу, что он храбрый кавалер, если пробрался к нам.
И, обращаясь к Скшетускому, прибавил:
— Чего вы желаете от меня?
— Чтоб вы позволили мне ехать вместе с вами.
— Неужели вам хочется попасть в драконову пасть?.. Впрочем, если вы желаете, мы против этого ничего не имеем.
Скшетуский молча поклонился. Кисель смотрел на него с удивлением. Суровое лицо молодого рыцаря поразило его серьезностью и печалью.
— Скажите мне, — сказал воевода, — какая причина гонит вас в тот ад, куда никто по собственной воле не идет?
— Несчастье, воевода.
— Напрасно я спросил. Верно, вы потеряли кого-нибудь из близких и едете отыскивать там?
— Точно так
— Давно это случилось?
— Прошлой весною.
— Как так? А вы теперь только собрались на поиски? Это почти год! Что же вы до сих пор делали?
— Я воевал в рядах русского воеводы.
— Разве такой добрый господин не хотел вас отпустить?
— Я сам не хотел.
Кисель опять взглянул на молодого рыцаря, настало молчание, которое прервал киевский каштелян:
— Всем нам, кто служил у князя, известно несчастье этого рыцаря, над которым мы уже плакали; а что он желал, пока была война, служить отчизне в ущерб собственным интересам, тем похвальнее с его стороны. Это редкий случай в нынешнее испорченное время.
— Если окажется, что мое слово значит что-нибудь у Хмельницкого, то поверьте, что я не пожалею его в вашем деле, — сказал Кисель.
Скшетуский опять поклонился.
— А теперь идите отдохнуть, — ласково сказал воевода, — вероятно, вы устали, как и мы все, не имея ни минуты покоя.
— Я его возьму с собою, он мой родственник, — сказал возчий Кшечовский.
— Пойдем и мы все отдохнуть, — сказал Бржозовский, — может быть, не придется нам спать следующую ночь.
— Может, уснем вечным сном, — докончил воевода. С этими словами он отправился в комнату, у двери которой ожидал слуга; за ним разошлись все остальные. Кшечовский повел Скшетуского к себе на квартиру, находившуюся через несколько домов дальше. Слуга с фонарем шел впереди.
— Какая темная ночь, — сказал ловчий, — и вьюга усиливается. Эх, Ян, что мы сегодня пережили! Я думал, что настает страшный суд. Чернь почти держала нож у самого горла. У Бржозовского, бедняги, руки устали драться. Мы уж начали было прощаться.
— Я был среди черни, — ответил Скшетуский. — Завтра к вечеру ожидают новой шайки разбойников, которым донесли о вас. Завтра непременно нужно уезжать отсюда… Вы едете в Киев?
— Это зависит от распоряжения Хмельницкого, к которому поехал князь Четвертинский. Вот моя комната войди, я велел согреть вина, так подкрепимся перед сном.
Они вошли в избу, в камине которой пылал яркий огонь. Дымящееся вино стояло на столе. Скшетуский с жадностью схватил стакан.
— Со вчерашнего дня я ничего не. ел, — сказал он.
— Ты страшно похудел. Видно, печаль и труд подорвали твое здоровье. Но расскажи мне про себя, я знаю кое-что про твои дела, — ты думаешь отыскать там, у них, княжну?
— Или ее, или смерть, — ответил рыцарь.
— Вернее смерть найдешь; почему же ты знаешь, что княжна там? — спросил ловчий.
— Потому что я уже везде искал.
— Где же именно?
— От Днестра до Ягорлика я ездил с купцами-армянами, так как были следы, что она там; везде я был, а теперь еду в Киев, потому что Богун намеревался отвезти ее туда.
Едва поручик выговорил имя Богуна, как ловчий схватился за голову.
— Ведь я тебе не сообщил самой важной новости. Я слыхал, что Богун убит!
Скшетуский побледнел.
— Как? Кто тебе сказал?
— Да тот шляхтич, который уж раз спас княжну под Константиновом. Я его встретил по дороге в Замостье. Мы разъехались в дороге. Едва я успел спросить его о новостях, он мне сказал, что Богун, убит. "Кто убил?" — спросил я. "Да я", — ответил он. И потом мы разъехались.
Огонь, воспламенивший лицо Скшетуского, погас вдруг.
— Этому шляхтичу едва ли можно верить. Нет, он не был бы в состоянии убить Богуна!
— А ты его не видел? Мне помнится, он говорил, что едет к тебе в Замостье.
— Я не дождался его в Замостьи, он, верно, теперь поехал в Збараж, но мне необходимо было догнать комиссию, и я с Каменца не возвращался на Збараж и не виделся с ним. Он мне раньше говорил, будто в плену у Богуна подслушал, что она скрыта за Ямполем и что потом Богун хотел перевезти ее в Киев и повенчаться с нею. Может быть, и это ложь, как все, что Заглоба говорит.
— Чего же ты, в таком случае, едешь в Киев?
Скшетуский умолк; через минуту слышен был только шум и свист ветра.
— Если только Богун не убит, то ты можешь попасть в его руки, — сказал ловчий, прикладывая пальцы ко лбу.
— Да я с этой целью и еду, чтобы его найти, — глухо возразил Скшетуский.
— Как так?
— Пусть свершится над нами суд Божий!
— Да он биться с тобой не станет, а просто велит убить или продаст татарам.
— Ведь я теперь в числе комиссарского конвоя.
— Дай Бог, чтобы мы сами спасли свои головы, а что уж говорить о конвое.
— Кому жизнь тяжела, тому могила будет легка.
— Побойся Бога, Ян! Здесь дело не о смерти идет, она никого не обойдет, но они могут отдать тебя на турецкие галеры.
— Неужели ты думаешь, что мне там хуже будет, чем здесь?
— Я вижу, что ты в отчаянии и не веришь в милосердие Божье.
— Ошибаешься! Я только говорю, что мне худо на свете, но я давно примирился с волей Бога. Я не прошу, не плачу, не проклинаю, не бьюсь об стену головой, но хочу, пока жив, исполнить свой долг.,
— Но боль отравляет тебя.
— На то Бог и посылает мучение, чтобы оно отравляло человека, а пошлет лекарство, когда сам захочет.
— Мне нечего отвечать на такой аргумент, — сказал ловчий. — В Боге наша надежда и спасение — как для нас, так и для Польши. Король поехал в Ченстохов, может быть, вымолит что у Пресвятой Девы, иначе, все погибнем,