— И я со вчерашнего дня ничего ел, — сказал он, — но глоток горилки, может быть, у меня найдется. Готов служить вам.
Но пан Скшетуский, пан Лонгинус и маленький рыцарь вежливо отказались, негодуя на пана Заглобу, который вывертывался как мог и объяснял свое поведение как умел.
— Я не навязывался, — оправдывался он. — Мое правило — скорее отдать свое, чем дотронуться до чужого, но отказываться от приглашения столь уважаемой особы просто невежливо.
— Так пойдемте, — сказал староста. — И мне приятно посидеть в доброй компании, а время теперь есть. На обед я вас не приглашаю, теперь и конины достать трудно, а горилка у меня есть… две фляжки, и не стану же я беречь ее для одного себя.
Дальше противиться было неудобно. Рыцари пошли, а вперед побежал пан Стемповский и где-то ухитрился добыть несколько сухарей и кусок конины на закуску. Пан Заглоба тотчас же развеселился.
— Если Бог даст, что король освободит нас из осады, — сказал он, — то мы сразу же доберемся до ополченских возов. Они всегда везут с собою много вкусных вещей, и каждый о своем брюхе заботится более, чем о республике. Я предпочитаю с ними пировать, чем драться, хотя, может быть, здесь, на королевских глазах, они неплохо себя покажут.
Староста сразу сделался серьезным.
— Мы поклялись умереть все до одного, — сказал он, — так и будет. Мы должны быть готовы на все, на самое худшее. Провианта почти нет, а что хуже всего, порох на исходе. Другим бы я не сказал этого, но вам можно. Ненадолго мужество останется в наших сердцах, а сабли в руках… придется готовиться к смерти — ничего больше. Пошли, Боже, поскорее короля — это единственная наша надежда. Он храбрый государь! Наверное, он не пожалел бы ни трудов, ни здоровья, ни жизни, чтобы вызволить нас, но силы его незначительны, он должен ждать, а вы знаете, как медленно собирается всеобщее ополчение. И, наконец, откуда король может знать, в каких условиях мы защищаемся и что уже Доедаем последние крохи?
— Мы готовы умереть, — сказал Скшетуский.
— А если бы ему дать знать? — спросил Заглоба.
— Если бы нашелся человек, который попытался бы пробраться, тот покрыл бы свое имя бессмертною славою, тот спас бы целое войско и отвратил гибель от отечества. Пусть придет хоть не все ополчение, одно имя короля может погасить бунт. Да кто пойдет? Кто, если Хмельницкий так перекрыл все дороги и проходы, что мышь не проскользнет из лагеря? Это явная и очевидная смерть!
— А смекалка на что? — сказал Заглоба. — Мне в голову приходит один план.
— Какой? Какой? — встрепенулся староста.
— Мы каждый день берем пленных. Нельзя ли подкупить кого-то из них? Пусть сделает вид, что бежал от нас, а потом направился бы к королю.
— Я поговорю об этом с князем, — сказал староста.
Пан Лонгинус глубоко задумался, лоб его покрылся морщинами, наконец, после долгого молчания он поднял голову и несмело проговорил:
— Я берусь пробраться через казаков.
Рыцари в изумлении вскочили с мест, пан Заглоба разинул рот, усы Володыевского встопорщились в разные стороны, Скшетуский побледнел, а староста воскликнул:
— Вы беретесь сделать это?
— Вы думаете, что говорите? — спросил Скшетуский.
— Среди рыцарей давно поговаривают, что нужно дать знать королю о нашем положении. Вот я и решил: если Бог даст мне исполнить свой обет, я пошел бы. Я человек небольшой, что я значу? Что за беда, если меня убьют по дороге?
— Да вы слышали, что говорил пан староста? — крикнул Заглоба, — Что это верная смерть?
— Так что же, братец? Если Бог захочет, то проведет невредимо, а нет — наградит на небе.
— Да прежде вас схватят, подвергнут ужасным мукам и выдумают какую-нибудь страшную казнь. Да не повредились ли вы умом? — все не унимался пан Заглоба.
— А все-таки я пойду, братец, — невозмутимо проговорил литвин.
— Да там и птица не пролетит — подстрелят из лука. Нас обложили вокруг, как медведей в яме.
— А я пойду! — упрямо повторил литвин. — Я обязан Богу, что он дал мне возможность исполнить мой обет.
— Ну, вы только посмотрите на него? Посмотрите на него! — отчаянно кричал Заглоба. — Лучше прикажите отрубить себе голову и выстрелить ею в казаков, только таким способом вы можете пробраться через них.
— Уж вы мне дозвольте, милые мои! — взмолился литвин, сложив ладони.
— О, нет! Вы не пойдете один, я тоже пойду с вами, — сказал Скшетуский.
— И я тоже! — прибавил Володыевский, ударив по рукоятке сабли.
— А, черти бы вас побрали! — сказал Заглоба и схватился за голову. — Пусть они вас возьмут с вашими "и я, и я!>, с вашими жертвоприношениями. Мало вам здесь крови, мало смертей, мало ядер? Мало, видно… свою шею хотят сломать. Убирайтесь вы с глаз долой и оставьте меня в покое…
Заглоба, как сумасшедший, начал метаться из стороны в сторону.
— Это меня Бог карает за то, что я променял общество солидных людей на каких-то ветрогонов. Поделом мне!.. Да что, наконец, плохого я вам сделал, что вы меня сведете в могилу?
— Сохрани нас Бог! — ответил Скшетуский. — С чего вы взяли?
— Если пан Подбипента выдумывает такие глупости — я не удивляюсь! Его вообще природа особым разумом не наградила, а с тех пор, как он обезглавил трех дураков, сам сделался четвертым…
— Слушать гадко! — перебил литвин.
— И ему не удивляюсь, — продолжал Заглоба, указывая на Володыевского. — Он спрячется за казацкое голенище или, как репейник, прицепится к его штанам и вывернется скорее всех. Их обоих Святой Дух не просветил, но если вы, вместо того, чтоб удержать этих глупцов от безумного шага, еще и сами подстрекаете их своим намерением идти с ними и всех нас четверых подвергаете верной смерти и мукам, так это уж… последнее дело! Тьфу, черт возьми, не ожидал я этого от офицера, которого сам князь считает за положительного человека.
— Как четверых? — изумился Володыевский. — Значит, и вы?
— Ну да, ну да! — кричал, ударяя себя в грудь, Заглоба. — И я! Если кто-нибудь из вас пойдет или все трое — пойду и я. Пусть моя кровь будет на вашей совести. Урок мне впрок с кем связываться, с кем нет.
— А, чтоб вас! — сказал Скшетуский.
Рыцари начали обнимать Заглобу, но он сердился по-настоящему, сопел и отталкивал их локтями.
— Провалиться вам в болото! Не нужно мне ваших иудиных лобзаний!
Вдруг на валах раздались выстрелы.
— Вот вам! Вот вам! Идите! — сказал старый шляхтич.
— Это обычная перестрелка, — заметил Скшетуский.
— Обычная перестрелка! — передразнил Заглоба. — Ну, надо же! Мало им этого. Половина войска от этой обычной перестрелки растаяла, а они и ухом не ведут.
— Да не унывайте вы, — сказал пан Подбипента.
— Молчали бы вы… ботвинья целомудренная! — разразился Заглоба. — Это вы все придумали, вы всему злу корень.
— Я и один пойду, — ответил пан Лонгинус.
— Пойду, пойду! Я знаю, для чего! Вы себя за героя не выдавайте, вас и так все знают. Хотите сбыть свое целомудрие, вот и несет вас за окопы. Вы думаете, что вы лучший из всех рыцарей? Нет, худший; просто потаскуха, торгующая добродетелями! Тьфу! Безобразие! Ей-Богу! Не к королю вам нужно; вам хочется, как жеребцу, ржать в поле. Вот так рыцарь, смотрите, невинность продает! Мерзость, чистая мерзость, клянусь Христом!
— Слушать гадко! — крикнул, затыкая уши, пан Лонгинус.
— Оставьте ссоры! — важно сказал Скшетуский. — Лучше подумаем о деле.
— Позвольте! — сказал староста красноставский, который до тех пор с изумлением слушал пана Заглобу, — это не шуточное дело, но без князя мы ни на что решиться не можем. Тут не о чем пока пререкаться. Вы состоите на службе и обязаны слушаться начальства. Князь должен быть у себя. Пойдемте к нему, что он скажет?
— То же самое, что и я говорил! — сказал Заглоба и в глазах его блеснул огонек надежды. — Пойдемте поскорей!
Они вышли на площадь, куда уже сыпались пули из казацких шанцев. Войска стояли у валов, издали напоминавших ярмарочные балаганы — столько на них было поразвешено старой пестрой одежды, столько наставлено телег, разодранных палаток и всего, что могло бы служить защитой от пуль, целыми неделями свистящих и днем, и ночью. И сейчас над этими развевающимися лохмотьями тянулась длинная голубоватая лента дыма, а перед ними виднелись шеренги красных и желтых солдат, отвечающих выстрелами на казацкие выстрелы. Площадь являла собой лишь картину полного разрушения: взрытая ядрами, истоптанная конскими копытами, без малейшего следа какой-нибудь растительности. Кое-где возвышались кучи свежей земли возле могил и колодцев, кое-где валялись обломки разбитых телег, пушек, бочек или обгрызенные, побелевшие на солнце кости. Лошадиного трупа нигде не было видно: каждую павшую лошадь забирали тотчас же для прокормления солдат, зато повсюду валялись ядра, которыми ежедневно засыпали этот клочок земли. Тяжелые бои и голод давали себя знать на каждом шагу. Наши рыцари то и дело натыкались на кучки солдат, то несущих раненых и убитых, то спешащих на валы с подмогой к утомившимся товарищам-, лица у всех почернели, исхудали, заросли бородами, глаза воспалены, одежда полиняла, на головах вместо шапок и шлемов грязные тряпки, оружие поломано. И против воли в голову приходил вопрос: что станется с этой горсткой смельчаков, если пройдет еще неделя, две?
— Посмотрите, господа, — сказал староста, — пора, пора знать об этом королю.
— Голод, словно пес, уже скалит зубы, — ответил маленький рыцарь.
— А что будет, когда съедим и лошадей? — спросил Скшетуский.
Они подходили уже к княжеским палаткам, около которых стояло несколько всадников, готовых скакать в любое место с княжескими приказами. Лошади их, кормленные копченым конским же мясом, пугаемые постоянной пальбой, рвались с места, вздымаясь на дыбы. Так было с лошадьми всей конницы, а когда она шла на неприятеля, казалось, что это летит целое стадо кентавров.
— Князь в палатке? — спросил староста у одного из всадников.
— Он с паном Пшеимским.