Староста вошел первым, без доклада, рыцари остановились перед палаткой, но полотняный занавес скоро приподнялся, и пан Пшеимский выглянул наружу:
— Князь желает видеть вас тотчас же, — сказал он.
Пан Заглоба вошел в палатку довольно храбро; он надеялся, что князь не пошлет на верную гибель четырех своих лучших рыцарей, но, увы, не успели они ему поклониться, как он заговорил:
— Пан староста сообщил мне о вашем намерении выйти из лагеря, и я охотно принимаю это. Нет жертвы, которой нельзя было бы не принести отчизне.
— Мы пришли испросить вашего позволения, — сказал Скшетуский.
— Вы хотите идти вчетвером?
— Ваше сиятельство! — ответил Заглоба. — Это они хотят идти, а не я; Бог свидетель, я пришел сюда не за тем, чтобы хвалить самого себя, не вспоминать свои заслуги, и если напомню о них, то для того только, чтоб меня не обвинили в трусости. Пан Скшетуский, Володыевский и пан Подбипента из Мышьих Кишок великие рыцари, но и Бурлай, павший от моей руки (о прочих я уж не стану распространяться), также значил что-нибудь, стоил Бурдабута, Богуна и трех янычарских голов, поэтому мне позволительно думать, что и я не хуже других рыцарей. Но мужество — одно, а безумие — другое. Крыльев у нас нет, а под землей пробраться невозможно — это неоспоримо.
— Так вы не идете? — спросил князь.
— Я сказал, что не хочу идти, но не говорил, что не пойду. Коли меня Бог покарал такой компанией, то я уж до самой смерти должен пребывать в ней. Если нам придется туго, сабля Заглобы сгодится на что-нибудь… а вот на что наша смерть пригодится, этого я уж не знаю и думаю, что ваше сиятельство не захотите этого и не дадите разрешения на безумное дело.
— Вы добрый товарищ, — ответил князь, — и с вашей стороны очень хорошо, что вы не оставляете друзей, но во мне вы ошиблись: я принимаю вашу жертву.
— Вот те на! — проворчал Заглоба, и руки его опустились.
В эту минуту в палатку вошел пан Фирлей, каштелян бельский.
— Князь, — сказал он, — мои люди схватили казака, который говорит, что на нынешнюю ночь готовится штурм.
— Я знаю, — ответил князь. — Все готово, пусть только поспешат с насыпкой новых валов.
— Они уже почти насыпаны.
— Хорошо, — сказал князь и обратился к четырем рыцарям. — После штурма, если ночь будет темная, самое лучшее время для выхода.
— Как? — спросил каштелян. — Вы готовите вылазку?
— Вылазка сама по себе, я сам поведу ее, но теперь мы говорим о другом. Вот эти рыцари хотят пробраться через неприятеля и дать знать королю о нашем положении.
Каштелян изумился, широко открыл глаза и начал поочередно осматривать рыцарей.
Князь улыбнулся. Он любил, чтобы восхищались его солдатами.
— Боже мой! — воскликнул каштелян. — Есть же на свете такие люди! И я не стану отговаривать вас от рискованного, но доблестного предприятия.
Пан Заглоба побагровел от злости, но промолчал, сопя, как медведь. Князь на минуту задумался.
— Я все-таки не хочу зря подвергать вас опасности и не соглашусь, чтоб вы вышли все вместе, — сказал он. — Сначала пойдет один; если его убьют, мы об этом узнаем… о! Они не замедлят похвалиться этим, как хвалились смертью моего слуги, которого схватили под самым Львовом. Если первого убьют, пойдет другой, потом, в случае надобности, третий и четвертый. Может быть, и первый проберется благополучно, тогда остальным незачем будет идти.
— Ваше сиятельство… — перебил Скшетуский.
— Такова моя воля и приказ, — с ударением сказал Еремия. — Чтобы помирить вас, объявляю, что пойдет тот, кому первому пришла эта мысль в голову.
— Значит, я! — воскликнул, сияя от радости, пан Лонгинус.
— Сегодня вечером, после штурма, если ночь будет достаточно темна, — прибавил князь. — Писем к королю не будет; что видите, то и расскажете, только возьмете мою печать.
Подбипента взял печать и поклонился князю; тот взял его за уши, посмотрел прямо в глаза, потом поцеловал несколько раз в голову и сказал взволнованно:
— Теперь ты, словно брат, близок моему сердцу… Да сохранит тебя Бог и Пречистая Дева, Божий воин. Аминь!
— Аминь! — повторили остальные.
Глаза князя увлажнились, а пан Подбипента так и дрожал от нетерпения. Какое-то пламя разливалось по его жилам, и до самой глубины радовалась эта чистая, покорная, богатырская душа.
— История вспомнит ваше имя! — воскликнул каштелян. Рыцари вышли из палатки.
— Тьфу, что-то схватило меня за глотку и не отпускает, а во рту горечь, словно после полыни, — проговорил Заглоба. — А те все стреляют, да поразит их гром небесный! Ох, горько жить на свете. Пан Лонгинус… теперь уж, конечно, ничего не поделаешь… Да сохранят вас святые ангелы… Хоть бы мор напал на это мужичье.
— Я должен теперь проститься с вами, — сказал пан Лонгинус.
— Как? Куда же вы идете? — спросил Заглоба.
— К ксендзу Муховецкому. Исповедоваться надо, братец, грешную душу очистить.
Пан Лонгинус поспешно направился к замку, остальные рыцари вернулись к валам. Скшетуский и Володыевский молчали, как убитые, зато пан Заглоба не переставал говорить.
— Что-то стиснуло мне горло. Я не ожидал, что мне будет так жаль, но он самый лучший человек на всем свете, и попробуй кто-нибудь спорить со мною — побью. О, Боже! Боже! Я думал, что каштелян будет удерживать, а он еще начал поддакивать. И черт принес этого еретика! История, говорит, вспомнит о вас. Ну, и пусть история пишет о нем самом, но не на шкуре пана Лонгинуса. Отчего бы ему самому не отправиться? Я говорю вам, что на свете становится все хуже и хуже, и ксендз Жабковский прав, предсказывая близкий конец мира. Посидим немного на валах, а потом пойдем в замок — нужно же на прощанье побыть с нашим другом.
Но пан Подбипента после исповеди и причастия все время провел в молитвах и появился только вечером перед штурмом: Казацкая атака была ужасна, тем более потому, что она началась в ту минуту, когда войска перетаскивали пушки и телеги на новые валы. Поначалу казалось, что слабые польские силы уступят напору двухсоттысячного неприятеля. Польские хоругви так перемешались с неприятелем, что своих не узнавали. Хмельницкий напряг все силы: и хан, и собственные его полковники объявили ему, что это последний штурм и что дальше они будут морить осажденных лишь голодом. Но все атаки в продолжение трехчасовой битвы были отбиты, и так жестоко, что казаки, по слухам, потеряли сорок тысяч человек. Под ноги князю бросили целую охапку знамен, а потом, после этой последней битвы, наступили еще более тяжкие времена беспрерывных обстрелов, подкопов, мелких стычек, времена лишений и голода.
Неутомимый Еремия тотчас же после штурма повел падающих от усталости солдат на новую вылазку, которая закончилась еще одним поражением неприятеля. Наконец, глубокий сон сморил оба враждующих стана.
Ночь была теплая, но пасмурная. Четыре черные фигуры тихо и осторожно подвигались к восточной границе валов. То были пан Лонгинус, Заглоба, Скшетуский и Володыевский.
— Пистолеты укройте хорошенько, — шепнул Скшетуский, — чтобы порох не отсырел. Две хоругви будут наготове всю ночь. Если дадите сигнал, мы поспешим на помощь.
— Темно, хоть глаз выколи! — шепнул Заглоба.
— Тем лучше, — ответил пан Лонгинус.
— Тише! — прервал Володыевский. — Я что-то слышу.
— Какой-то умирающий хрипит, это ничего!..
— Только бы вам до леса добраться…
— О, Боже! Боже! — вздохнул Заглоба, трясясь, как в лихорадке.
— Через три часа начнет рассветать.
— Пора! — сказал пан Лонгинус.
— Пора! Пора! — повторил Скшетуский глухим голосом. — Идите с Богом!
— С Богом! С Богом!
— Будьте здоровы, братья, и простите, если я провинился перед кем-нибудь.
— Провинился? О, Боже! — воскликнул Заглоба и бросился в его объятия.
Затем настала очередь Скшетуского и Володыевского. Рыдания так и рвались из рыцарских грудей, только пан Лонгинус был спокоен.
— Будьте здоровы! — повторил он еще раз.
И, приблизившись к гребню вала, он сполз в ров, потом показался на другой стороне, еще раз сделал рукою прощальный жест и слился с темнотой.
Меж двумя дорогами тянулась дубовая роща, перерезанная узкими, идущими поперек луговинами и соединяющаяся со старым, густым, огромным бором, туда-то и намеревался пробраться пан Подбипента.
Дорога эта была в высшей степени опасна: прежде чем добраться до рощи, нужно было пройти вдоль всего казацкого табора, но пан Лонгинус выбрал ее нарочно, потому что около табора всю ночь шаталось много всяческого люда, и стражи обращали на проходящих мало внимания. К тому же, все остальные дороги, овраги, заросли и тропинки были обставлены стражею, которую постоянно объезжали есаулы, сотники, полковники и даже сам Хмельницкий. О дороге через луга и вдоль Гнезны нечего было и думать — там татарские пастухи со своими лошадьми бодрствовали от сумерек до рассвета.
Ночь была так темна, что в десяти шагах нельзя было рассмотреть не только человека, но даже и дерева, — обстоятельство, весьма благоприятное для пана Лонгинуса, хотя, с другой стороны, он должен был продвигаться с величайшей осторожностью, чтоб не попасть в одну из траншей, выкопанных по всему полю казацкими или польскими солдатами.
Он достиг линии старых польских валов, перебрался через ров и пустился напрямик к казацким шанцам и апрошам. Шанцы были пусты, вылазка Еремии вытеснила оттуда казаков, которые или полегли, или искали спасения в обозе. Множество тел лежало по склонам насыпей. Пан Лонгинус поминутно натыкался на трупы, перешагивал через них и шел вперед. Время от времени слабый стон или вздох показывали, что кто-то из лежащих еще жив.
За валами обширное пространство, протянувшееся до другого ряда окопов, вырытых еще раньше польскими войсками, тоже было покрыто трупами. Здесь земля была взрыта еще больше, чуть не на каждом шагу возвышались землянки, в темноте похожие на стога сена. Но и землянки были пусты. Повсюду царило глубочайшее безмолвие, нигде ни огонька, ни человека, никого, кроме мертвых.