— А, здравствуйте! Отчего не заглянете ко мне, что поделываете?
— Я все с паном Скшетуским, — ответил Заглоба.
Стражник недолюбливал Скшетуского за неприветливость и называл его иронически мудрецом. Он хорошо знал о несчастье, постигшем Скшетуского, но до поры до времени воздерживался от каких-либо комментариев на этот счет. Теперь же винные пары шумели в его голове, он взял поручика за пуговицу жупана и спросил:
— А вы все по возлюбленной плачете? Хороша была?.. А?
— Оставьте меня! — глухо сказал Скшетуский.
— Подождите минуту.
— Я спешу по делу, по службе. Пустите!
— Постойте, — настаивал Лащ с упорством пьяного человека. — Вам дело, не мне. Мною тут командовать никто не смеет.
Он понизил голос:
— Скажите лучше, хороша она была? Брови поручика нахмурились.
— Не дотрагивайтесь до моей раны.
— Не дотрагиваться? Не бойтесь. Коли хороша она была, то жива.
Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержался и сказал:
— Пан стражник, не забывайте, с кем вы говорите.
Лащ вытаращил глаза.
— Что такое? Вы грозите, грозите мне?..
— Идите своей дорогой, пан стражник! — крикнул, дрожа от злости, Зацвилиховский.
— Ах вы, дрянь этакая! — трещал стражник. — Господа, за сабли!
Он выхватил саблю и бросился с нею на Скшетуского, но в то же мгновение сабля его была выбита из рук, а сам он с размаху растянулся на земле.
Пан Скшетуский не добивал его. Он стоял, бледный, взволнованный, посреди сбежавшейся толпы. С одной стороны подоспели солдаты стражника, с другой — солдаты Володыевского высыпали, словно пчелы из улья. Раздались крики: "Бей! Бей!". Вот засверкали обнаженные сабли, свалка могла каждую минуту перейти в битву. На счастье, сторонники Лаща, видя свою малочисленность, поостыли, схватили пана стражника и потащили его за собою.
Если б он имел дело с менее приученными к дисциплине офицерами, его, вероятно, давно бы разорвали в клочья, но старик Зацвилиховский скоро образумился, крикнул "Стой!", и сабли скрылись в ножнах.
Тем не менее, проходивший в это время пан Кушель счел своей обязанностью довести о происшедшем до сведения князя. Он торопливо вошел в его комнату и крикнул:
— Князь, солдаты рубятся между собой.
В это время дверь с грохотом распахнулась, и в комнату, словно пуля, влетел бледный от бешенства пан стражник.
— Ваше сиятельство! — орал он. — Справедливости! В вашем лагере, точно у Хмельницкого, ни на заслуги, ни на достоинство не обращают внимания! Обнажают сабли против сановников государства! Если вы не рассудите по справедливости, не приговорите к смерти дерзкого обидчика, я сам с ним расправлюсь.
Князь встал из-за стола.
— Что случилось? Кто обидел вас?
— Ваш офицер, Скшетуский.
На лице князя выразилось неподдельное изумление.
— Скшетуский?
Тут двери отворились, и вошел Зацвилиховский.
— Князь, я был свидетелем этого, — сказал он.
— Я не на очную ставку пришел сюда, а требую кары, — продолжал кричать Лащ.
Князь повернулся к нему и остановил на нем свои глаза.
— Тише, тише! — медленно и с нажимом сказал он.
Вероятно, в его взгляде или тихом голосе было действительно что-то настолько страшное, что известный своим нахальством стражник сразу умолк, точно потерял дар речи, а все присутствующие побледнели.
— Говорите вы! — приказал князь Зацвилиховскому.
Зацвилиховский передал всю суть дела и закончил так:
— Вы знаете меня, князь, знаете, что в течение всей моей семидесятилетней жизни ни одно слово лжи не замарало моих уст, и теперь, даже под присягой, я не могу ни слова выкинуть из моего рассказа.
Князь знал, что Зацвилиховский всегда говорит правду, к тому же, пан Лащ был хорошо ему известен. Тем не менее, он, не сказав ни слова, взялся за перо и начал что-то писать.
— Вы просили справедливости? Вы получите то, что просили, — сказал он стражнику; окончив свое письмо.
Стражник раскрыл было рот, хотел что-то сказать, но язык не слушался его. Наконец, он подбоченился, поклонился князю и гордо вышел из комнаты.
— Желенский, — сказал князь, — отнесите это письмо пану Скшетускому.
Пан Володыевский, который не отходил от пана Скшетуского, встревожился при виде пажа князя. Желенский, не говоря ни слова, отдал пакет и ушел. Скшетуский прочел письмо Еремии и подал его товарищу.
— Читай, — сказал он.
Пан Володыевский взглянул и вскрикнул:
— Назначение в поручики! — и кинулся на шею Скшетускому.
Звание поручика гусарской хоругви давало носившему его высокое положение в военной иерархии. В полку, где служил пан Скшетуский, ротмистром был сам князь, а поручиком пан Суффчинский из Сенчи, человек старый, давно выбывший из действительной службы. Пан Ян фактически исполнял должность и того, что вовсе не казалось странным. Во многих полках два первых чина всегда бывали номинальными. Так, например, в королевской хоругви ротмистром был сам король, в хоругви примаса — примас, поручиками — высшие придворные сановники, а должность их исполняли наместники, которых по привычке называли поручиками и ротмистрами. Таким фактическим поручиком был пан Ян, но между самим званием и исполнением сопряженных с ней обязанностей лежала целая пропасть. Благодаря новому распоряжению пан Скшетуский сразу сделался одним из высших офицеров князя-воеводы русского.
Друзья вновь пожалованного поручика радостно приносили ему свои поздравления, а он сам оставался таким же, как был: лицо его ни на минуту не утратило своей каменной неподвижности. На всем свете не было почестей, которые могли бы обрадовать его.
Все-таки он встал и пошел благодарить князя. Володыевский принялся расхаживать по комнате и потирать руки.
— Ну и ну! — повторял он. — Поручик гусарской хоругви! В таких молодых летах еще никто не получал этого звания.
— Только бы Бог возвратил ему его счастье! — сказал Заглоба.
— В том-то и дело! Вы заметили, он даже и бровью не повел?
— Мне кажется, он с радостью отказался бы и от этого, — прибавил пан Лонгинус.
— Господа! — вздохнул Заглоба. — Что же тут странного? Я за нее тоже отдал бы свои пять пальцев, вот те самые, которыми отбил неприятельское знамя.
— Значит, пан Суффчинский умер?
— Должно быть, так.
— Кто же будет наместником? Хорунжий почти мальчик и только с Константинова занимает свое место.
Вопрос этот так и остался бы неразрешенным, если бы ответ не принес сам поручик Скшетуский.
— Пан Подбипента, — сказал он, — князь назначил вас наместником.
— О, Боже! Боже! — простонал пан Лонгинус, молитвенно складывая руки.
— С таким же успехом могли бы назначить наместником финляндскую кобылу, — пробормотал Заглоба.
— Ну, а экспедиция? — спросил пан Володыевский.
— Едем, едем сейчас.
— Много людей князь приказал взять с собой?
— Казацкую и валашскую хоругви, всего пятьсот человек.
— Эге, это уже целая армия. Коли так, пора в дорогу.
Спустя два часа, вместе с заходом солнца, четверо наших друзей выезжали из Чолганского Камня на юг, а на север из княжеского лагеря выходил пан стражник со своими людьми. Рыцари, не щадя криков и насмешек, теснились около пана Кушеля, который рассказывал, по какой причине пан стражник был изгнан, и как это случилось.
— Я отнес ему приказ князя, и, поверите ли, это было очень неприятное поручение. Когда он прочел бумагу, то взвыл, как вол, когда его клеймят железом. На меня кинулся было с кинжалом, Да увидел немцев пана Корыцкого и моих драгунов. Потом как закричит: "Хорошо! Хорошо! Я уйду, они меня гонят! Пойду к князю Доминику; он меня любезнее примет! Не буду служить с нищими, а уж этому негодяю докажу, что значит Лащ!". Я думал, он задохнется от злости; стоит около стола, да нет-нет и ударит по нему кинжалом. И, знаете, я боюсь, как бы он не сделал худого пану Скшетускому; с таким шутки плохи. Человек он гордый и никогда не спускал ни одной обиды.
А поручик тем временем во главе своего отряда приближался к Ожиговцу, расположенному в направлении Бара и Медведовки. Хотя сентябрьские холода уже позолотили разными красками листья деревьев, ночь стояла тихая и теплая, словно в июле. После дождливого лета наступила сухая погожая осень с яркими днями и светлыми ночами. Дорога была хорошая, опасаться нечего, — княжеский лагерь еще так близко, — и отряд шел быстро. Наместник с несколькими солдатами ехал впереди, а за ними Володыевский, Заглоба и пан Лонгинус.
— Посмотрите, как светло на этом пригорке, — шептал пан Заглоба, — словно днем. Говорят, что такие ночи бывают только во время войны, чтоб души, оставившие тело, в потемках не разбивались о деревья, как воробьи в сарае о стропила, и легче находили дорогу. Сегодня пятница, день Спасителя, сегодня мертвецы не выходят из могил, и злые духи ничего не могут сделать с человеком. Я чувствую себя легче, и хочется надеяться на лучшее.
— Начало положено, главное — выехали, — сказал Володыевский.
— Хуже всего в бездействии сидеть на месте, — продолжал Заглоба. — Как сядешь на коня, так и чувствуешь, что понемногу вытрясаешь из себя всякое горе, и в конце концов, глядишь, и совсем вытряслось.
— Ну, едва ли это верное средство, — глубоко вздохнул пан Лонгинус. — Если чувство искреннее, то с ним ничего не поделаешь.
Володыевский пришпорил своего коня и поравнялся со Скшетуским. Долго ехал он рядом с ним, долго в молчании рассматривал его неподвижное лицо, наконец, ударил своим стременем в его стремя.
— Ян, — сказал он, — плохо ты делаешь, что задумываешься.
— Я не задумываюсь, я молюсь.
— Святое это дело, только ты ведь не монах, чтоб посвящать себя одной молитве.
Пан Ян повернул к товарищу свое страдальческое лицо и спросил глухим, полным смертельного отчаяния голосом:
— Скажи, что же мне остается, кроме монашеской рясы?
— Остается спасти ее, — ответил Володыевский.
— Я так и сделаю, все отдам, до последней капли крови. Но если я и найду ее живою, не будет ли поздно? Смилуйся надо мною, Всемогущий!.. Обо всем я могу думать, только не об этом… Смилуйся, Боже, над моим рассудком'. Я уж ничего не желаю, только бы вырвать ее из этих злодейских рук, а там пусть она ищет пристанища, которое и я себе буду искать. Видно, такова воля Божья. Дай мне молиться, не трогай моей кровавой раны…