Сонная голова его склонилась на грудь, и он заснул, мечтая о староствах, о каштелянствах и о королевских и сеймовых грамотах.
А когда проснулся, было уже светло. На байдаках все еще спали. При бледном неверном свете сверкали воды Днепра; вокруг царила полнейшая тишина. Эта тишина и разбудила его.
Кудакские пушки перестали греметь.
"Что это? — подумал Кшечовский. — Первый штурм отбит или, быть может, Кудак взят?"
Но это невероятно!
Нет! Просто разбитые казаки лежат где-нибудь вдали от замка и зализывают раны, а одноглазый Гродзицкий смотрит на них в бойницы и снова наводит пушки.
Завтра штурм повторят и снова поломают зубы.
Наконец совсем рассвело. Кшечовский разбудил людей на своем байдаке и послал челн за Фликом. Флик немедленно явился.
— Мосци-полковник! — сказал Кшечовский. — Если до вечера каштелян не подойдет, а ночью повторится штурм, то мы пойдем на помощь крепости.
— Мои люди готовы, — ответил Флик.
— Раздать им порох и пули.
— Розданы.
— Мы высадимся на берег ночью и как можно тише пойдем степью, застанем их врасплох.
— Gut! Sehr gut! [38] А не проехать ли нам немного в байдаках? До крепости мили четыре. Для пехоты слишком далеко.
— Пехота сядет на казацких лошадей.
— Sehr gut!
— Пусть люди тихо лежат в тростнике, не выходят на берег и не шумят. Огней не зажигать, дым нас выдаст.
— Такой туман, что и дыму не увидят.
Действительно, река, заросшая тростником, где стояли байдаки, и вся степь были окутаны белым, непроницаемым туманом. Но это был только рассвет, и туман мог рассеяться и открыть степные пространства.
Флик отъехал. Люди на байдаках понемногу просыпались, им сейчас же передали приказ Кшечовского не шуметь, и они принялись за завтрак без обычного солдатского говора. Если бы кто-нибудь проходил по берегу или проезжал серединой реки, он и не догадался бы, что в тростниках скрывается несколько тысяч людей.
Байдаки, скрытые во мгле, стояли, притаившись, в море тростника. Кое-где лишь мелькала порой маленькая "подъездка" с двумя веслами, развозившая сухари и приказания, кругом же царила могильная тишина.
Но вдруг в прибрежных камышах и зарослях раздались странные многочисленные крики:
— Пугу! Пугу!
Тишина…
— Пугу! Пугу!
И опять наступало молчание, точно голоса эти с берега ждали ответа. Но ответа не было. Крики раздались в третий раз, но громче и нетерпеливее!
— Пугу! Пугу!
Тогда из темноты раздался с лодки голос Кшечовского:
— А кто такой?
— Казак с лугу.
У казаков, скрытых в байдаках, тревожно забились сердца. Этот таинственный зов был им хорошо знаком. Так переговаривались между собой запорожцы на зимовниках. Так в военное время приглашали они на разговор своих братьев — реестровых и городских казаков, между которыми многие тайно принадлежали к запорожскому братству.
Снова раздался голос Кшечовского:
— Что вам надо?
— Запорожский гетман, Богдан Хмельницкий, дает вам знать, что его пушки обращены в вашу сторону.
— Скажите пану запорожскому гетману, что наши обращены к берегу…
— Пугу! Пугу!
— Чего еще хотите?
— Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, приглашает на беседу приятеля своего, полковника пана Кшечовского!
— Пусть даст заложников!
— Десять куренных?
— Ладно!
В ту же минуту берега зацвели, как цветами, запорожцами, которые до этого скрывались, лежа в траве. В глубине степи показалась приближающаяся конница, пушки, сотни хоругвей, знамен и бунчуков. Они шли с пением и гулом литавр. Все это было похоже скорее на радостную встречу, чем столкновение неприятельских сил.
Казаки с байдаков отвечали криками. Между тем подъехали лодки с куренными атаманами. Кшечовский сел в одну из них и отъехал к берегу. Там ему подали коня и проводили к Хмельницкому.
Увидав его, Хмельницкий снял шапку и радостно приветствовал его.
— Пане полковник! — сказал он. — Старый друг мой и кум! Когда коронный гетман приказал тебе поймать меня и отправить в отряд, ты этого не сделал, а предупредил меня, чтобы я спасался бегством. Я обязан тебе за это благодарностью и братской любовью!
И, говоря это, он приветливо протянул руку, но смуглое лицо Кшечовского оставалось холодно как лед.
— А теперь, когда ты спасся, пан гетман, ты заводишь междоусобную войну? — сказал он.
— Я иду напомнить о правах и своих, и твоих, и всей Украины. У меня королевские грамоты в руках, и я надеюсь, что наш милостивый король не сочтет это за зло.
Кшечовский пристально взглянул в глаза Хмельницкому и спросил с ударением:
— Ты осаждал Кудак?
— Я? Разве я сошел с ума? Кудак я миновал без единого выстрела, хотя старый слепец и встретил меня пушками! Мне было не до Кудака, я на Украину торопился и к тебе, моему старому другу и благодетелю.
— Что же ты от меня хочешь?
— Отъедем в степь и поговорим.
Они отъехали. Говорили с час. Когда вернулись, лицо Кшечовского было бледно и страшно. Он тотчас стал прощаться с Хмельницким, который сказал ему на прощанье:
— Нас будет только двое на Украине, а над нами король, и никого больше. Кшечовский вернулся к байдакам. Старый Барабаш, Флик и старшины с
нетерпением ждали его.
— Что там? Что там? — спрашивали со всех сторон.
— Высаживаться на берег! — ответил повелительным голосом Кшечовский.
Барабаш поднял сонные веки, в его глазах мелькнул какой-то странный огонек.
— Как так? — спросил он.
— Высаживаться на берег, сдаемся!
Кровь прилила к бледному и пожелтевшему лицу Барабаша. Он вскочил с котла, на котором сидел, и выпрямился; дряхлый сгорбленный старик превратился в великана, полного жизни и силы.
— Измена! — закричал он.
— Измена! — повторил Флик, хватаясь за рукоятку сабли.
Но не успел он обнажить ее, как Кшечовский взмахнул саблей и одним ударом уложил Флика на месте.
Затем, перескочив из байдака в "подъездку", в которой сидело четыре запорожца с веслами в руках, он крикнул:
— К лодкам!
Челнок помчался как стрела. Пан Кшечовский, стоя в лодке, с шапкой, надетой на окровавленную саблю, и с горящими глазами кричал мощным голосом:
— Дети! Не будем убивать своих! Да здравствует Богдан Хмельницкий, гетман запорожский.
— Да здравствует! — повторяли сотни и тысячи голосов.
— Погибель ляхам!
— Погибель!
Крикам в байдаках ответили крики запорожцев, находящихся на берегу. Но многие в дальних лодках не знали еще, в чем дело, и лишь когда повсюду разнеслась весть, что пан Кшечовский переходит к запорожцам, казаками овладел безумный восторг. Шесть тысяч шапок взлетело на воздух, из шести тысяч ружей грянули выстрелы. Байдаки тряслись от топота казаков. Начался страшный шум и суматоха. Но радости этой суждено было обагриться кровью, ибо старый Барабаш предпочитал погибнуть, чем изменить знамени, под которым он прослужил всю жизнь.
К нему примкнуло еще несколько десятков черкасских казаков, и началась битва — короткая и страшная, как вообще все битвы, где горсть людей, ищущих не пощады, а смерти, защищается против целой толпы. Ни Кшечовский, ни казаки не ожидали такого сопротивления. В старом полковнике проснулся прежний лев. На предложение сложить оружие он отвечал выстрелами, и люди видели, как он с булавою в руках, с развевающимися седыми волосами, громовым голосом отдавал приказания с энергией молодого человека.
Лодку его окружили со всех сторон. Казаки, которые не могли пробиться к нему на байдаках, пускались вплавь или вброд между тростниками, хватаясь за края лодки, и с яростью лезли в нее. Сопротивление продолжалось недолго. Верные Барабашу казаки, исколотые, изрубленные или просто разорванные руками, покрыли трупами лодку — один только старик с саблей в руках еще сопротивлялся.
Кшечовский пробился к нему и крикнул:
— Сдайся!
— Изменник! Погибель тебе! — ответил Барабаш и взмахнул саблей для удара.
Кшечовский быстро спрятался в толпе.
— Бей! — крикнул он казакам.
Но, казалось, никто не хотел первым поднять руку на старика; к несчастью, полковник поскользнулся в крови и упал. Лежа, он уже не возбуждал такого уважения или страха, и несколько десятков копий тотчас вонзились в его тело. Старик успел только крикнуть: "Иисус, Мария…"
Старика начали рубить на куски лежачего. Отрубленную голову перебрасывали с байдака в байдак, играя ею, как мячом, до тех пор, пока от чьего-то неловкого движения она не упала в воду.
Оставались еще немцы, с которыми справиться было труднее, так как отряд состоял из тысячи закаленных в войнах солдат. Флик, правда, уже пал от руки Кшечовского, но во главе отряда остался подполковник Иоганн Вер-нер, ветеран Тридцатилетней войны.
Кшечовский был уверен в победе над немцами, так как байдаки их были окружены со всех сторон казаками, но ему хотелось сохранить для Хмельницкого такой значительный отряд хорошо вооруженной пехоты, а потому он вступил с ними в переговоры.
Некоторое время казалось, что Вернер уже соглашается, он спокойно говорил с Кшечовским и внимательно слушал все обещания, на которые изменивший полковник не скупился.
Жалованье, которое задолжала им Речь Посполитая, должно было им быть уплачено немедленно за все истекшее уже время и за год вперед. Через год солдаты могли идти куда угодно, хотя бы в коронное войско.
Вернер, казалось, раздумывал, а сам тем временем тихо отдавал приказания сдвинуть байдаки так, чтобы они образовали замкнутый круг. По краям этого круга стеной стали пехотинцы, рослые и сильные, одетые в желтые колеты и такого же цвета шляпы, в полном боевом порядке, выдвинув левую ногу для стрельбы и держа мушкет в правой руке.
Вернер с обнаженной шпагой в руках стал в первом ряду и долго раздумывал. Наконец он поднял голову:
— Herr Hauptman! [39] Мы согласны!