– Более, нежели чем другим, – вставил Заглоба. – Ходят тут все с утра к нам с поздравлениями, но нет чтобы пригласить на чарку горелки с доброй закуской – а это была бы наилучшая дань нашим заслугам.
Говоря эти слова, Заглоба глядел прямо в очи старосте красноставскому и глазом своим подмаргивал хитро. Староста же молвил с улыбкой:
– У меня самого со вчера крошки во рту не было, но горелки глоток, быть может, в каком поставце и отыщется. Милости прошу, любезные судари.
Скшетуский, пан Лонгинус и маленький рыцарь принялись отнекиваться и выговаривать Заглобе, который выкручивался, как мог, и, как умел, оправдывался.
– Не напрашивался я, – говорил он. – Мое правило: свое отдай, а чужого не тронь, но, когда столь достойная особа просит, невежливо было бы отказаться.
– Идемте, идемте! – повторил староста. – И мне приятно посидеть в хорошей компании, и время есть, пока не стреляют. На трапезу не прошу: с кониной и той плохо – убьют на майдане лошадь, к ней тотчас сто рук тянется, а горелки еще пара фляжек найдется, и уж наверное для себя я их сберегать не стану.
Друзья еще упирались и отнекивались, но, поскольку староста настаивал, пошли, а Стемповский побежал вперед и так расстарался, что нашлась и закуска к водке: сухари да несколько кусочков конины. Заглоба мгновенно повеселел и разговорился:
– Даст Бог, его величество король вызволит нас из этой западни – тут уж мы не замедлим до ополченских возов добраться. Они страсть сколько разных яств всегда за собою возят, о брюхе пуще заботясь, чем о Речи Посполитой. Я б по нраву своему предпочел с ними застольничать, нежели воевать, хотя, быть может, пред королевским оком и они себя неплохо покажут.
Староста сделался серьезен.
– Раз мы друг другу поклялись, – сказал он, – что все до единого ляжем костьми, а врагу не уступим, так, значит, оно и будет. Всяк должен приготовить себя, что еще горшие времена настанут. Еда на исходе; хуже того, и порох кончается. Другим я бы не стал говорить, но перед вами могу открыться. Вскоре лишь отвага в сердце да сабля в руке у каждого из нас останутся и готовность умереть – ничего больше. Дай бог, чтобы король поскорее в Збараж пришел, на него последняя надежда. Воинствен государь наш! Уж он бы не пожалел ни трудов, ни здоровья, ни живота своего, дабы от нас отвести беду, – но куда идти с такой малою силой! Надо пополнения ждать, а вам не хуже моего известно, как мешкотно собирается ополчение. Да и откуда знать его величеству, в каких обстоятельствах мы здесь оборону держим и вдобавок последние доедаем крохи?
– Мы готовы на смерть, – сказал Скшетуский.
– А если б его уведомить? – предложил Заглоба.
– Кабы сыскался доблестный муж, – молвил староста, – что рискнет через вражеский стан прокрасться, вечную б себе славу стяжал при жизни, целое войско спас и от отечества отвратил катастрофу. Хотя бы и ополчение не в целости еще собралось – самая близость короля может развеять смуту. Но кто пойдет? Кто отважится, когда Хмельницкий так загородил все выходы и дороги, что и мыши из окопов не ускользнуть? Неминучей смертью грозит подобное – это ясно!
– А для чего нам голова дана? – сказал Заглоба. – У меня уже одна мыслишка в уме сверкнула.
– Какая же? – спросил Собеский.
– А вот такая: мы ведь что ни день берем пленных. Что, если которого-нибудь подкупить? Пусть представится, будто от нас бежал, а сам к королю.
– Надо будет об этом переговорить с князем, – сказал староста.
Пан Лонгинус во все время этого разговора сидел молча, глубоко задумавшись, даже чело его избороздилось морщинами. И вдруг, поднявши голову, молвил со всегдашней своей кротостью:
– Я берусь между казаками пробраться.
Рыцари, услыхав эти его слова, в изумлении повскакали с мест; Заглоба разинул рот, Володыёвский быстро-быстро задвигал усиками, Скшетуский побледнел, а староста красноставский, смяв рукою бархатные свои одежды, воскликнул:
– Ваша милость за это берется?
– А ты вперед подумал, чем говорить? – спросил Скшетуский.
– Давно думаю, – отвечал литвин, – не первый день среди рыцарей идут разговоры, что надо его величество известить о нашем положении. Я как услышу, так и помыслю про себя: дозволь мне, Всевышний, обет исполнить – сейчас бы и отправился, без промедления. Что я, ничтожный червь, значу? Невелика будет потеря, даже если зарубят дорогой.
– И зарубят, можешь не сомневаться! – вскричал Заглоба. – Слыхал, пан староста говорил: смерти не миновать!
– Так и что с того, братушка? – сказал пан Лонгинус. – Соизволит Господь, то и проведет в невредимости, а нет – вознаградит на небе.
– Но сперва тебя схватят, мукам предадут и ужасную смерть измыслят. Нет, ты, однако, рехнулся! – сказал Заглоба.
– И все ж я пойду, братушка, – кротко ответил Подбипятка.
– Птице там не пролететь – из лука подстрелят. Они ж нас кругом, как барсука в норе, обложили.
– И все ж я пойду, – повторил литвин. – Всевышний мне позволил зарок исполнить – теперь я перед Ним в долгу.
– Нет, вы только на него поглядите! – кричал в отчаянии Заглоба. – Уж лучше сразу вели себе башку отрубить и из пушки выпалить по казацкому стану – только одна туда и есть дорога.
– Дозвольте, окажите милость! – взмолился литвин, складывая руки.
– Ну, нет! Один не пойдешь, я пойду с тобою, – сказал Скшетуский.
– И я с вами! – подхватил Володыёвский и по сабле рукою хлопнул.
– Чтоб вас черти! – вскричал, схватившись за голову, Заглоба. – Чтоб вам провалиться с вашим «И я! И я!», с геройством вашим! Мало им еще крови, мало пальбы, смертей мало! Не хватает того, что вокруг творится: нет, ищут, где бы скорее свернуть шею! Ну и катитесь к дьяволу, а меня оставьте в покое! Чтоб вам всем головы снесли…
И, вскочив, заметался по шатру как полоумный.
– Господь меня покарал! – кричал он. – Нет чтобы со степенными людьми водиться – с ветрогонами, старый дурак, спознался! И поделом мне!
Еще несколько времени он бегал взад-вперед точно в лихорадке, наконец, остановившись перед Скшетуским, заложил руки за спину и, уставясь ему в глаза, засопел грозно:
– Что я вам худого сделал, зачем толкаете в могилу?
– Упаси нас бог! – отвечал рыцарь. – С чего ты взял?
– Что пан Подбипятка такие несуразности говорит, не диво! У него весь ум в кулаки ушел, а с тех пор, как три наипустейшие турецкие башки снес, и последнего соображения лишился…
– Слухать гадко, – перебил его литвин.
– И этому я не дивлюсь, – продолжал Заглоба, тыча в Володыёвского пальцем. – Он любому казаку за голенище вспрыгнет либо прицепится к шароварам, как репей к собачьему хвосту, и скорей всех нас пролезет куда угодно. Ладно, на этих двоих не сошел Святой Дух, но когда и ты, сударь, вместо того чтобы от безумного шага удержать глупцов, только их подзуживаешь, заявляя, что сам пойдешь, и всех четверых нас на муки и верную смерть обречь хочешь, – это уж… последнее дело! Тьфу, черт, не ждал я такого от офицера, которого сам князь уважает за степенство.
– Как это четверых? – удивленно переспросил Скшетуский. – Неужто и ты, сударь?..
– Да, да! – вскричал, колотя себя кулаком в грудь, Заглоба. – И я тоже. Если который-нибудь один отправится или все трое – пойду и я с вами. Да падет моя кровь на ваши головы! В другой раз буду глядеть, с кем завожу дружбу.
– Ну и ну! – только и сказал Скшетуский.
Трое рыцарей бросились обнимать старого шляхтича, но он, всерьез осердясь, сопел и отпихивал их локтями, приговаривая:
– Отвяжитесь, ну вас к дьяволу! Обойдусь без иудиных поцелуев!
Вдруг на валах загремели мушкеты и пушки. Заглоба прислушался и сказал:
– Вот вам! Идите!
– Обычная перестрелка, – заметил Скшетуский.
– «Обычная перестрелка!» – передразнил его шляхтич. – Подумать только! Им еще мало. Войско от этой обычной перестрелки истаяло вполовину, а для них все детские забавы.
– Не кручинься, сударь, – сказал Подбипятка.
– Помолчал бы, литва-ботва! – рявкнул Заглоба. – Больше всех ведь повинен. Кто затеял эту безумную авантюру? Глупей, хоть тресни, нельзя было придумать!
– И все ж таки я пойду, братушка, – отвечал пан Лонгинус.
– Пойдешь, пойдешь! А я знаю почему! Нечего героя строить, тебя насквозь видно. Непорочность не терпится сбыть, вот и спешишь ее из крепости унести. Изо всех рыцарей ты наихудший, а не наилучший вовсе, потаскуха, продающая добродетель! Тьфу! Наказание Господне! Так-то! Не к королю ты поспешаешь – тебе бы на волю да взбрыкнуть хорошенько, как на выгоне жеребцу… Полюбуйтесь: рыцарь невинностью торгует! Омерзение, как Бог свят, чистое омерзение!
– Слухать гадко! – вскричал, затыкая уши, пан Лонгинус.
– Довольно пререкаться! – серьезно проговорил Скшетуский. – Подумаем лучше о деле!
– Погодите, Христа ради! – вмешался староста красноставский, до тех пор с изумлением слушавший речи Заглобы. – Великое это дело, но без князя мы решать не вправе. Нечего спорить, любезные судари. Вы на службе и обязаны слушаться приказов. Князь сейчас должен быть у себя. Пойдемте к нему, послушаем, что он на вашу пропозицию скажет.
– То же, что и я! – воскликнул Заглоба, и лицо его осветилось надеждой. – Идемте скорее.
Они вышли на майдан, уже осыпаемый пулями из казацких шанцев. Войско выстроилось у валов, которые издали казались уставлены ярмарочными ятками – столько на них было развешано старой пестрой одежды, кожухов, столько понаставлено повозок, изодранных палаток и всяческого роду предметов, могущих служить заслоном от пуль, так как порой по целым неделям стрельба не утихала ни днем ни ночью. И теперь над этими лохмотьями висела долгая голубоватая полоса дыма, а перед ними виднелись красные и желтые шеренги лежащих солдат, без устали стреляющих по ближайшим неприятельским шанцам. Сам майдан подобен был гигантской свалке; на ровной площадке, изрытой заступами, истоптанной копытами, даже травинки нигде не зеленелось. Только высились кучи свежей земли в тех местах, где солдаты рыли могилы и колодцы, да валялись там и сям обломки разбитых телег, орудий, бочек вперемешку с грудами обглоданных, выбеленных солнцем костей. А вот трупа конского нельзя было увидеть – всякий тотчас прибирался на прокормление войску, зато на глаза то и дело попадались горы железных, большей частию уже порыжелых от ржавчины пушечных ядер, которые каждый день обрушивал на этот клочок земли неприятель. Беспощадная война и голод на каждом шагу оставляли след. На пути рыцарям нашим встречались солдаты то большими, то малыми группами: одни уносили раненых и убитых, другие спешили к валам помочь товарищам, от усталости падающим с ног; лица у всех почернелые, осунувшиеся, заросшие, в глазах мрачный огонь, одежда выцветшая, изорванная, н