Действительность в прах разбила его теорию: с каждым днем ясней становилось, что результаты усилий канцлера прямо противоположны ожидаемым, – и самое красноречивое тому доказательство явила осада Збаража.
Канцлер согнулся под тяжким бременем забот, горьких разочарований и всеобщей ненависти.
И потому поступал так, как поступают во дни неудач и крушений люди, чья вера в себя не угасает даже в преддверии полного краха: искал виноватых.
Виновата была вся Речь Посполитая и все ее сословия, ее прошлое и ее государственное устройство; однако известно, что тот, кто из опасения, как бы лежащий на склоне обломок скалы не рухнул в пропасть, не рассчитавши сил, захочет вкатить его на вершину, лишь ускорит его падение. Канцлер же этим не ограничился, хуже того: призвал на помощь казацкую рать – страшный, бурлящий поток, – не подумав, что бешеное его течение может только разрыхлить и размыть почву, на которой покоится камень.
Но король еще верил в него, и вера становилась крепче по мере того, как общественное мнение, не щадя монаршьего достоинства, и его самого обвиняла наравне с канцлером.
Итак, они сидели в Топорове, удрученные и печальные, не зная толком, что делать, потому что у короля было всего двадцать пять тысяч войска. Вицы были разосланы слишком поздно, и лишь часть ополчения к тому времени успела собраться. Кто был причиною промедления, не было ли это очередной ошибкой неуступчивой политики канцлера – сия тайна осталась меж королем и министром; так или иначе, в ту минуту оба чувствовали свою беззащитность перед мощью Хмельницкого.
И самое главное: не имели точных о нем сведений. В королевском лагере до сих пор не знали, вся ли ханская рать соединилась с войском гетмана, или казаков поддерживает только Тугай-бей с несколькими тысячами ордынцев. Вопрос этот был равнозначен вопросу: жить или умереть. С одним Хмельницким, на худой конец, король мог бы попытать счастья, хотя мятежный гетман располагал вдесятеро большею силой. Чары королевского имени много значили для казаков – страх перед ним, пожалуй, был сильнее, нежели страх перед ополчением, сборищем своевольной и необученной шляхты, – но если и хан примкнул к Хмельницкому, безрассудством было тягаться с такою силищей.
Между тем вести приходили самые разноречивые, наверное же никто не знал ничего. Предусмотрительный Хмельницкий собрал всех своих людей в одном месте, умышленно не выпуская ни единого казацкого или татарского разъезда, чтобы не дать королю случая захватить языка. Мятежный гетман такой вынашивал замысел: оставив часть войска под осажденным Збаражем, доживающим последние дни, самому с почти всею казацкой и татарской ратью неожиданно напасть на королевское войско, окружить его и предать короля в руки хана.
Так что не без причины лик короля в тот вечер был мрачнее тучи: ничто больней не ранит монаршьего достоинства, нежели сознание собственного бессилия. Ян Казимир откинулся в изнеможении на спинку кресла, уронив руку на стол, и молвил, указывая на карты:
– Бессмысленно это, бессмысленно! Достаньте мне языков.
– Ничего большего и я не желаю, – ответил Оссолинский.
– Разъезды вернулись?
– Вернулись ни с чем.
– Ни одного пленного?
– Окрестные только крестьяне, которые ничего не знают.
– А пан Пелка вернулся? Он ведь непревзойденный охотник за языками.
– Увы, государь! – отозвался из-за кресла староста ломжинский. – Пан Пелка не вернулся и не вернется – он погиб.
Воцарилось молчание. Король уставил мрачный взор на горящие свечи и забарабанил пальцами по столу.
– Неужто вам нечего посоветовать? – промолвил он наконец.
– Надо ждать! – торжественно произнес канцлер.
Чело Яна Казимира избороздилось морщинами.
– Ждать? – переспросил он. – А тем временем Вишневецкий и региментарии побеждены будут под Збаражем!
– Еще немного они продержатся, – небрежно заметил Радзеёвский.
– Помолчал бы, любезный староста, когда ничего хорошего сказать не можешь.
– А я как раз хотел дать совет, ваше величество.
– Какой же?
– Отправить надобно кого-нибудь под Збараж будто к Хмельницкому на переговоры. Посол и узнает, там ли хан, а по возвращении расскажет.
– Нельзя этого делать, – ответил король. – Теперь, когда Хмельницкий объявлен мятежником и за его голову назначена награда, а запорожская булава отдана Забускому, негоже нам с Хмельницким вступать в переговоры.
– Значит, к хану надо послать, – сказал староста.
Король обратил вопрошающий взор на канцлера, который поднял на него свои строгие голубые глаза, и сказал после недолгого размышления:
– Совет недурен, да Хмельницкий, вне всякого сомнения, посла задержит, и все старания пропадут напрасно.
Ян Казимир махнул рукой.
– Мы видим, – медленно произнес он, – что вам предложить нечего, – выслушайте тогда наше решение. Я прикажу трубить поход и поведу все войско на Збараж. Да свершится воля Божия! Так и узнаем, там ли хан или нет его.
Канцлер знал, сколь безудержной отвагой обладал король, и не сомневался, что сказанное исполнит. С другой стороны, из опыта ему было известно, что, если государь что-нибудь замыслит и станет на своем упорствовать, никакие отговоры его не поколеблют. Потому он и не стал сразу противиться, даже похвалил самую мысль, но спешить не посоветовал, доказывая, что можно то же самое сделать завтра или день спустя, – а тем временем вдруг да прибудут добрые вести. С каждым днем должен усугубляться разброд среди черни, напуганной неудачами под Збаражем и слухами о приближении королевского войска. Смута растает от сияния имени его величества, как снег от солнечных лучей, – но на это требуется время. В руках же монаршьих судьба всей Речи Посполитой, и, будучи перед Богом и потомками за нее в ответе, он не вправе подвергать себя опасности, тем паче что, случись беда, збаражским войскам уже неоткуда будет ждать спасения. Канцлер говорил долго и выразительно: образцом краснословия могли бы послужить его речи. И в конце концов он убедил короля, хотя и утомил. Ян Казимир опять откинулся на спинку кресла, пробормотав нетерпеливо:
– Делайте что хотите, лишь бы завтра у меня был язык.
И снова настало молчание. За окном повисла огромная золотая луна, но в покое потемнело – свечи успели обрасти нагаром.
– Который час? – спросил король.
– Скоро полночь, – ответил Радзеёвский.
– Не буду сегодня ложиться. Объеду лагерь, и вы со мною. Где Убальд и Арцишевский?
– В лагере. Пойду скажу, чтобы подали лошадей, – ответил староста.
И направился к двери. Вдруг в сенях сделалось какое-то движение, послышался громкий разговор, торопливые шаги, наконец дверь распахнулась настежь – и вбежал запыхавшийся Тизенгауз, королевский стремянный.
– Всемилостивейший король! – воскликнул он. – Гусарский товарищ из Збаража пришел!!
Король вскочил с кресла, канцлер тоже поднялся, и из уст обоих вырвалось одновременно:
– Быть не может!
– Истинно так! Стоит в сенях.
– Давай его сюда! – вскричал король, хлопнув в ладоши. – Пусть снимет с души тяжесть!
Тизенгауз скрылся за дверью, и через минуту вместо него на пороге показалась незнакомая высокая фигура.
– Подойди, любезный сударь! – восклицал король. – Ближе! Ближе! Мы рады тебя видеть!
Рыцарь подошел к самому столу; наружность его была такова, что король, канцлер и староста ломжинский попятились в изумлении. Перед ними стояло страшное существо, более похожее на призрак, нежели на человека: изодранные в клочья лохмотья едва прикрывали его истощенное тело, посинелое лицо измазано было в крови и грязи, глаза горели лихорадочным блеском, черная всклокоченная борода закрывала грудь; трупный запах распространялся вокруг него, а ноги так дрожали, что он принужден был опереться о стол.
Король и оба вельможи смотрели на него широко раскрытыми глазами. В эту минуту дверь отворилась и гурьбою вошли сановники, военные и гражданские: генералы Убальд и Арцишевский, подканцлер литовский Сапега, староста жечицкий, каштелян сандомирский. Все, остановясь за спиной короля, уставились на пришельца, король же спросил:
– Кто ты?
Несчастный раскрыл было рот, попытался ответить, но судорога свела ему челюсть, подбородок задрожал, и он сумел прошептать только:
– Из… Збаража!
– Дайте ему вина! – раздался чей-то голос.
В мгновение ока подан был полный кубок – незнакомец с усилием его опорожнил. Меж тем канцлер сбросил с себя плащ, подбитый мехом, и накинул ему на плечи.
– Можешь теперь говорить? – спросил король спустя некоторое время.
– Могу, – немного увереннее ответил рыцарь.
– Кто ты?
– Ян Скшетуский… гусарский поручик…
– В чьей службе?
– Русского воеводы.
Шепот пробежал по зале.
– Что у вас? Что слышно? – с лихорадочной торопливостью вопрошал король.
– Беда… голод… сплошь могилы…
Король закрыл глаза рукою.
– Господи Исусе! Господи Исусе! – тихо повторял он.
Потом продолжил расспросы:
– Долго еще сможете продержаться?
– Пороха нет. Враг у самых валов…
– Много его?
– Хмельницкий… Хан со всеми ордами.
– И хан там?
– Да…
Наступило глухое молчание. Присутствующие лишь переглядывались, растерянность рисовалась на всех лицах.
– Как же вы выстояли? – спросил канцлер, не скрывая недоверия.
Услышав эти слова, Скшетуский вскинул голову, словно новые обретя силы, горделивое выражение сверкнуло на его лице, и он ответил с неожиданной силой в голосе:
– Двадцать отбитых штурмов, шестнадцать выигранных сражений в поле, семьдесят пять вылазок…
И снова настало молчание.
Внезапно король расправил плечи и встряхнул париком, словно лев гривой; на желтоватом его лице проступил румянец, глаза блеснули.
– О господи! – вскричал он. – Довольно с меня этих советов, этого топтания на месте – нечего больше медлить! Есть хан или нету, собралось или не собралось ополчение – хватит, клянусь Богом! Сегодня же идем на Збараж!