– Что ж! Да будет так! – сказал он. – Покажем же сей неблагодарной отчизне, что не только воевать, но и умереть за нее готовы. Воистину предпочел бы я более славной смертью в другой какой войне полечь, нежели воюя с холопами в гражданской заварухе, да ничего не поделаешь!
– Досточтимый князь, – прервал его киевский воевода, – не говори, ваша княжеская милость, о смерти, ибо хотя и неведомо, что кому судил Господь, но может статься, не близка она. Преклоняюсь я перед ратным рвением и рыцарским духом твоей княжеской милости, но не стану все же пенять ни вице-королю, ни канцлеру, ни региментариям, что они усобицу эту гражданскую пытаются уладить переговорами, ведь льется-то в ней братская кровь, а обоюдным упрямством кто, как не внешний враг, воспользуется?
Князь долго глядел воеводе в глаза и с нажимом сказал:
– Побежденным явите милосердие, они его примут с благодарностью и помнить будут, у победителей же в презрении пребудете. Видит бог, народу этому никто никогда кривд не учинял! Но уж коли случилось, что разгорелся мятеж, так его не переговорами, но кровью гасить следует. Иначе позор нам и погибель!
– Тем скорейшая, если на собственный страх и риск войну вести будем, – ответил воевода.
– Значит ли это, что ты, сударь, дальше со мною не пойдешь?
– Ваша княжеская милость! Бога призываю в свидетели, что не будет это от недоброжелательства к вам, но совесть не позволяет мне на верную смерть людей своих выставлять, ибо кровь их драгоценна и Речи Посполитой еще понадобится.
Князь помолчал и мгновение спустя обратился к своим полковникам:
– Вы, старые товарищи, не покинете меня, правда?
Услыхав это, полковники, словно бы единым порывом и побуждением движимые, бросились ко князю. Одни целовали его одежды, другие обнимали колени, третьи, воздевая руки, восклицали:
– Мы с тобой до последнего дыхания, до последней капли крови!
– Веди! Приказывай! Без жалованья служить станем!
– Ваша княжеская милость! И мне с тобою умереть дозволь! – кричал, закрасневшись, как девушка, молодой пан Аксак.
Видя такое, даже воевода киевский растрогался, а князь ходил от одного к другому, голову каждого стискивая, и благодарил. Великое воодушевление охватило молодых и старых. Очи воинов сверкали огнем, руки сами собой хватались за сабли.
– С вами жить, с вами умирать! – говорил князь.
– Мы победим! – кричали офицеры. – На Кривоноса! К Полонному! Кто желает, пускай уходит. Обойдемся и сами. Не хотим ни славою, ни смертью делиться.
– Милостивые государи! – сказал наконец князь. – Воля моя такова: прежде чем двинуться на Кривоноса, нам следует устроить себе хотя бы краткую передышку, дабы силы восстановить. Ведь уже третий месяц мы с коней почти не слезаем. От труждений, усталости и переменчивости обстоятельств нас просто ноги не несут. Лошадей нет, пехота босиком шагает. Так что следует нам двинуться к Збаражу: там отъедимся и отдохнем, а между тем хоть сколько-нибудь солдат к нам соберется. Тогда с новыми силами снова и в огонь пойдем.
– Когда ваша княжеская милость прикажет выступить? – спросил Зацвилиховский.
– Не мешкая, старый солдат, не мешкая!
И князь обратился к воеводе:
– А ты, сударь, куда пойти намереваешься?
– К Глинянам, ибо слыхал, что там сбор всем войскам.
– В таком случае мы вас до спокойных мест проводим, чтобы вам какая неприятность не приключилась.
Воевода ничего не ответил, потому что стало ему как-то не по себе. Он покидал князя, а князь между тем предлагал ему свое попечение и намеревался проводить. Была ли в словах князя ирония – воевода не знал, однако, несмотря ни на что, он от решения своего не отказался, хотя княжьи полковники все недружелюбней глядели, и было ясно, что в любом другом, менее дисциплинированном войске против него поднялся бы немалый ропот.
Поэтому он поклонился и вышел. Полковники тоже разошлись по хоругвям проверить готовность к походу. С князем остался только Скшетуский.
– Хороши солдаты в полках тех? – спросил князь.
– Такие отменные, что лучше и не бывает. Драгуны снаряжены на немецкий лад, а в пешей гвардии – сплошь ветераны с немецкой войны. Я было даже подумал, что это triarii[112] римские.
– Много их?
– С драгунами два полка, всего три тысячи.
– Жаль, жаль. Большие дела можно было бы с этакими подкреплениями совершить!
На лице князя сделалась заметна досада. Помолчав, он словно бы сам себе сказал:
– Неудачные выбраны региментарии в годину катастрофы! Остророг – еще бы ничего, ежели б красноречием да латынью можно было войну заговорить. Конецпольский, свойственник мой, он ратолюбивый, да молод слишком и неопытен, а Заславский всех хуже. Я его давно знаю. Это человек молодушный и мелкотравчатый. Его дело не войском руководить, а над жбаном дремать да на пузо себе поплевывать… Открыто этого я говорить не стану, чтобы не сочли, что меня invidia обуревает, но бедствия предвижу страшные. И вот именно теперь люди эти взяли кормило власти в свои руки! Господи, Господи, да минует нас чаша сия! Что же будет с отечеством нашим? Как подумаю об этом, смерти скорейшей жажду, ибо очень уж устал и говорю тебе: скоро меня не станет. Душа рвется воевать, а телу сил не хватает.
– Ваша княжеская милость должны о здоровье своем заботиться. Все отечество премного в том заинтересовано, а лишения, по всему видно, весьма вашу княжескую милость подточили.
– Отечество, надо полагать, иначе думает, когда меня обходит, а теперь и саблю из рук моих выбивает.
– Даст Бог, королевич Карл митру на корону сменит, а уж он будет знать, кого вознести, а кого извести. Ваша же княжеская милость слишком могущественны, чтобы себя в расчет не принимать.
– Что ж, пойду и я своей дорогой.
Князь, возможно, упустил из виду, что, как и прочие королята, проводит собственную политику, но, если б он и отдавал себе отчет в этом, все равно бы от своего не отступился, ибо в том, что спасает достоинство Речи Посполитой, был уверен твердо.
И снова воцарилось молчание, которое вскорости было нарушено конским ржанием и голосами обозных труб. Хоругви строились для похода. Звуки эти вырвали князя из задумчивости, он тряхнул головой, словно бы желая горести и худые мысли стряхнуть, и сказал:
– А дорога спокойно прошла?
– Наткнулся я в мшинецких лесах на шайку мужичья человек в двести, которую и уничтожил.
– Прекрасно. А пленных взял? Это теперь важно.
– Взял, но…
– Но велел их допросить, да?
– Нет, ваша княжеская милость! Я их отпустил.
Иеремия с удивлением глянул на Скшетуского, и брови его тотчас же сдвинулись.
– Как? Уж не примкнул ли и ты к мирной партии? Что это значит?
– Языка я, ваша княжеская милость, привез, потому что среди мужичья был переодетый шляхтич, и он в живых оставлен. Остальных же отпустил, потому что Господь ниспослал мне милость и радость. Готов понести наказание. Шляхтич этот – пан Заглоба, каковой мне сообщил известия о княжне.
Князь быстро подошел к Скшетускому:
– Жива? Здорова?
– Слава Всевышнему! Так точно!
– А где она?
– В Баре.
– Это же могучая фортеция. Мальчик мой! – Князь протянул руки и, сжав голову пана Скшетуского, поцеловал его несколько раз в лоб. – Радуюсь твоей радостью, потому что люблю тебя, как сына.
Пан Ян горячо поцеловал княжью руку, и хотя давно уже готов был кровь за господина своего пролить, но сейчас словно бы заново почувствовал, что прикажи князь – и он кинется даже в геенну огненную. Так этот грозный и лютый Иеремия умел завоевывать рыцарские сердца.
– Ну тогда оно неудивительно, что ты мужиков отпустил. Сойдет это тебе безнаказанно. Однако же тертый калач твой шляхтич! Он ее, значит, с самого с Заднепровья в Бар довел? Слава Богу! В нынешние нелегкие времена и для меня это истинное утешение. Пройдоха он, должно быть, каких мало! А подать-ка мне сюда этого Заглобу!
Пан Ян живо кинулся к двери, но та внезапно распахнулась сама, и появилась в ней огненная голова Вершулла, посланного с надворными татарами в далекий разъезд.
– Ваша княжеская милость! – проговорил он, запыхавшись. – Кривонос Полонное взял, людей десять тысяч всех до единого истребил. И женщин, и детей!
Полковники снова начали сходиться и тесниться вокруг Вершулла, прибежал и киевский воевода, а князь стоял потрясенный, потому что такого известия он никак не ожидал.
– Там же сплошь русь заперлась! Не может такого быть!
– Ни одной живой души в городе не осталось.
– Слыхал, сударь, – сказал князь, обращаясь к воеводе. – Вот и веди переговоры с неприятелем, который даже своих не щадит!
Воевода засопел и сказал:
– Собачьи души! Раз так, тогда черт с ним со всем! Я с вашей княжеской милостью дальше пойду!
– Брат ты мне, значит! – сказал князь.
– Да здравствует воевода киевский! – закричал старый Зацвилиховский.
– Да здравствует согласие!
А князь снова обратился к Вершуллу:
– Куда они из Полонного пойдут? Известно?
– Похоже, на Староконстантинов.
– Боже! Значит, полки Осинского и Корицкого пропали, с пехотой они уйти не успеют. Забудем же обиду и поспешим на помощь. В седло! В седло!
Лицо князя просияло радостью, а румянец снова покрыл впалые щеки, ибо стезя славы вновь открылась перед Иеремией Вишневецким.
Глава XXX
Войска прошли Староконстантинов и остановились в Росоловцах. Князь рассудил, что, если Корицкий и Осинский получат известие о взятии Полонного, они станут отходить на Росоловцы, а если враг станет их преследовать, он, неожиданно для самого себя, между ними и всеми княжескими силами словно бы в ловушку попадет и тем скорее потерпит поражение. Предположения эти в большей части подтвердились. Войско заняло позиции и стояло тихо, готовое к битве. Разъезды, и значительные, и небольшие, были разосланы во все стороны. Князь же с несколькими полками остановился в ожидании противника в деревне. И вот вечером татары Вершулла сообщили, что по староконстантиновской дороге подходит какая-то пехота. Услыхав это, князь в окружении офицеров и нескольких десятков человек избранного общества вышел на крыльцо, дабы лицезреть прибытие войск. Тем временем неизвестные полки, оповестив о себе голосами труб, остановились у околицы, а два запыхавшихся полковника со всех ног прибежали пред обличье князя предложить свою службу. Это были Осинский и Корицкий. Увидав Вишневецкого, а при нем внушительную рыцарскую свиту, они весьма смешались и, неуверенные в приеме, низко склонившись, молча ожидали, что же он скажет.