гов» и снятия с выборов их списков по формальным и неформальным причинам. 14–15 июля состоялись выборы в народные Сеймы Литвы и Латвии и Государственную Думу Эстонии (избиратели поддержали единственные списки «блоков трудового народа»), обратившиеся затем с просьбой принять республики в состав СССР. Присоединение было оформлено в Верховном Совете СССР, соответственно, 3, 5 и 6 августа 1940 г. В. М. Молотов, выступая 1 августа на сессии Верховного Совета СССР, подчеркнул военно-стратегическую значимость принимаемых решений: «Первостепенное значение для страны имеет тот факт, что отныне границы Советского Союза будут перенесены на побережье Балтийского моря».[172]
В Латвийской, Литовской и Эстонской ССР проводилась национализация банков, промышленности и торговли, земля объявлялась «всенародным достоянием» и перераспределялась в пользу безземельных и малоземельных крестьян. Одновременно расширялись социальные гарантии для населения, предпринимались шаги по введению бесплатной медицины. Интеграция в государственную систему СССР начала интенсифицироваться еще осенью 1940 г. (введение советского рубля параллельно национальным валютам, применение системы советского уголовного права и др.), но наибольшие темпы набрала весной 1941 г. (на Латвию, Литву и Эстонию распространялось советское законодательство о паспортах, воинской повинности и т. д.).[173]
11 июля 1940 г. был образован Прибалтийский военный округ (ПрибВО), включавший в себя советские войска на территории Литвы, Латвии и западной части Калининской области РСФСР с дислокацией управления в Риге (формировалось на базе упраздненного Калининского военного округа). Командующим ПрибВО был назначен генерал-полковник А. Локтионов (июль 1940 – декабрь 1941 г.).
14 августа 1940 г. Политбюро приняло постановление «О преобразовании армий в Эстонской, Латвийской и Литовской ССР», согласно которому национальные армии предполагалось «очищать от неблагожелательных элементов» и преобразовать их, с подчинением командующему войсками ПрибВО, в стрелковые территориальные корпуса Красной армии: 22-й в Эстонии, 24-й в Латвии и 29-й в Литве. Нормативная численность одного корпуса устанавливалась в 15 142 человека, т. е. всего 45 426 человек.[174]
17 августа 1940 г. ПрибВО был преобразован в Прибалтийский Особый военный округ (ПрибОВО), с включением в его состав войск на территории Эстонской ССР (ранее – в ЛенВО) и передачей ответственности за управление войсками на части территории Калининской области Московскому военному округу. С декабря 1940 г. ПрибОВО возглавил генерал-лейтенант (с февраля 1941 г. – генерал-полковник) Ф. И. Кузнецов.
Согласно плану стратегического развертывания РККА, принятому в марте 1941 г., северо-западное направление считалось одним из главных направлений удара немцев (на Ригу или Каунас, Даугавпилс). С августа 1940 г. по 22 июня 1941 г. проводилось наращивание сил ПрибВО, составившее, по разным показателям, от 1,5 до 2 раз: дивизий – с 15 до 25, личного состава – с 173 тыс. до 397 тыс. человек, орудий и минометов – с 3242 до 7019, танков – с 1025 до 1549, самолетов – с 675 до 1344 единиц.[175]
14 мая 1941 г. была принята директива наркома обороны СССР, маршала Советского Союза С. К. Тимошенко, предписывавшая командующему ПрибОВО генерал-полковнику Ф. Кузнецову разработать детальный план обороны государственной границы Литовской ССР, противодесантной обороны побережья Балтийского моря к югу от залива Матсалу и островов Даго и Эзель, а также план противовоздушной обороны. 2 июня 1941 г. план прикрытия госграницы и боевых действий ПрибОВО на случай войны был утвержден, однако многие аспекты военно-технического, инженерного и мобилизационного характера к моменту нападения нацистской Германии на СССР командование округа осуществить не успело; не были полностью учтены и компенсированы танкодоступность равнинной местности с относительно развитой сетью шоссейных дорог, протяженность морского побережья, сохранялись изъяны во взаимодействии РККА и КБФ.
Подготовка к отражению военной агрессии гитлеровской Германии и подавлению возможных антисоветских выступлений сопровождалась в Прибалтике массовыми политическими репрессиями, в т. ч. необоснованными. При этом полностью подавить националистическое подполье, связанное с абвером, не удалось: у германской разведки в Прибалтике еще в 1930-е гг. была создана широкая агентурная сеть,[176] многие звенья которой сохранились.
Тем не менее Советскому Союзу удалось получить контроль над стратегически важным регионом, прикрывавшим одно из вероятных направлений наступления противника, фактически нейтрализовать вооруженные силы прибалтийских государств, заигрывавших с нацистской Германией (до 11 дивизий; для сравнения: в 1943–1944 гг. немцам удалось создать из числа эстонских и латышских коллаборационистов 3 дивизии Ваффен-СС), усилить свои позиции на Балтийском море, особенно за пределами Финского залива, создать предполье против Восточной Пруссии, обеспечить глубину обороны Ленинграда.
Сотрудничество с нацистами и оправдательная историография: региональные феномены
Проблема сотрудничества с нацистами бывших представителей гражданско-чиновничьего, полицейского и военного аппарата времен авторитарных диктатур Антанаса Сметоны (1926–1940), Карлиса Улманиса и Константина Пятса (1934–1940) на оккупированных германскими войсками территориях остается для современной Прибалтики одним из важнейших специфических маркеров, характеризующих как состояние исторической науки, так и позицию государств.
Рассмотрим этот вопрос на латвийском примере. Чтобы понять, почему государственный аппарат улманисовских времен стал резервуаром для различной коллаборации с германскими нацистами, а не наоборот – для сопротивления им, хотя бы и пассивного, недостаточно ссылок на репрессивную политику советской власти в Латвии в 1940–1941 гг. (хотя эта политика, действительно, в виде побочного эффекта выступила своего рода «катализатором» пособничества с нацистами в ближайшем будущем и при этом парадоксально оказалась недостаточно эффективной в нейтрализации групп, настроенных прогермански). Прежде всего необходимо внимательно рассмотреть характер и обстоятельства формирования авторитарной диктатуры Карлиса Улманиса.
Государственный переворот в ночь с 15 на 16 мая 1934 г. подвел черту под периодом парламентаризма в истории Латвии и на шесть лет установил диктатуру «вадониса» («вождя») Карлиса Улманиса.[177] Предпосылки для водворения в Латвийской Республике авторитарного режима складывались в течение многих лет. Слабость правительственных коалиций (до госпереворота сменилось 18 составов кабинета министров), острые и зачастую бесплодные дебаты в расколотом на множество фракций Сейме, громкие скандалы и коррупция, само наличие 109 зарегистрированных партий вызывали недовольство в политических и военных кругах страны. Однако вместо попыток упорядочения партийно-политической системы (введение процентного барьера на выборах, перерегистрация партий с повышением минимального порога численности членов и т. п.) и наряду с проектами конституционных поправок появилась своего рода конкуренция между группировками, готовившими силовое решение проблем политической системы Латвии.
Захват власти ставила своей целью профашистская ультранационалистическая группировка «Перконкрустс» во главе с отставным лейтенантом и чиновником Густавом Целминьшем. В этой связи в 1933 г. правительство Улманиса распорядилось о запрете данной организации и аресте ее активистов. «Легионеры» Волдемарса Озолса, состоявшие из ветеранов и отставников, которым не нашлось места в армии, также пытались найти подходы к действующим офицерам. Кроме того, правые опасались активизации своих противников на левом фланге. В ноябре 1933 г. были арестованы депутаты коммунистической фракции в Сейме, обвиненные в «государственной измене». Определенные «силовые» позиции сохраняли социал-демократы, имевшие в своем распоряжении Спортивный союз рабочих, в деятельности которого отмечались признаки полувоенной организации.[178] Сам премьер-министр Улманис уже имел реальную власть и значительные шансы на успешный переворот. К этому его подталкивали неутешительные мысли о том, что на ближайших парламентских выборах руководимый им «Крестьянский союз» может провалиться.
Большую роль в притягательности силовых методов решения вопроса о власти играл международный климат. К маю 1934 г. Латвия была окружена примерами установления авторитарных режимов: в 1926 г. совершил переворот в Литве А. Сметона и захватил власть в Польше Ю. Пилсудский, в марте 1934 г. организовал путч в Эстонии К. Пятс. Стимулировало потребность в «сильной руке» и германо-польское соглашение о «ненападении и взаимопонимании» от 26 января 1934 г., вызвавшее в латвийском обществе опасения по поводу возможных совместных действий нацистского Берлина и воинственной Варшавы против Латвии (в то время существовал участок польско-латвийской границы).[179]
По итогам государственного переворота 15 мая были распущены все политические партии, упразднен Сейм, частично ликвидированы самоуправления, прекращено («приостановлено») действие Сатверсме (конституции), закрыты многие печатные издания, запрещены собрания и демонстрации, задержаны более 2000 человек, часть из которых была направлена в концентрационный лагерь в Лиепае.[180]
В июньском номере журнала «Айзсаргс» наряду с обильным славословием в адрес К. Улманиса была предпринята попытка обосновать необходимость «вождизма» в Латвии со ссылкой на итальянский фашистский опыт. Статью, в которой прославлялся режим Бенито Муссолини, украшал заголовок: «Вождь народа и значение вождизма. В особенности небольшим народам необходимы могучие и отважные вожди».[181] Следует отметить, что и сам Улманис после переворота 15 мая часто ссылался на Муссолини и фашистский режим, усматривая в нем образец для подражания в делах управления государством, в социальной политике и формировании образа сильного правителя – «вождя».
С мая 1934 г. на основе заимствований из «модных» западноевропейских идейных девиаций и банальной ксенофобии местного происхождения верстался план построения «латышской Латвии», в которой этнические меньшинства должны были «знать свое место». Его идейную основу составлял «винегрет» из звонких лозунгов и эпических представлений о «латышском хозяине», элементов фашистских корпоративистских идей, антисемитских и русофобских настроений, а также застарелых опасений немецко-балтийского засилья. В 1937 г. пропаганду вождизма и латышского национализма было призвано курировать вновь созданное Министерство общественных дел, контролировавшее прессу, литературу и искусство. Режиму не было чуждо и заигрывание с адептами расологических и евгенических концепций, популяризировавших «расовый и биологический национализм среди латышей».[182]
Вот как характеризуются моральный климат той эпохи и исторические уроки его установления современными латышскими историками в монументальном двухтомном труде «История Латвии 20-го века», выпущенном в 2003 г. под эгидой университетского Института истории Латвии: «После 15 мая 1934 г. латыши действительно чувствовали себя хозяевами, определяющими положение в своем государстве. Возросшее самосознание помогло латышскому народу выдержать долгие годы войны и оккупации. Правда, некоторые аспекты в национальной политике К. Улманиса можно критиковать, но нельзя отрицать, что латыши в то время значительно консолидировались».[183]
Идейные новации реализовались в виде системы «камер» как органов надзора за объединениями торговцев, промышленников, ремесленников, сельхозпроизводителей и представителей «свободных профессий» (а также за восстановленным подобием рабочих профсоюзов), монополизации производства и торговли в руках «надежных» латышей, принудительной национализации, выдавливания с рынка представителей «нетитульных» национальностей, вплоть до запрета для них на занятие определенными видами деятельности.
В экономической сфере меры по «леттонизации» серьезно затронули латвийских евреев – у многих из них отнимались разрешения на работу адвокатами и врачами, им больше не могли принадлежать лесопилки и деревообрабатывающие предприятия, реквизировались текстильные фабрики и т. п. Подбадривала эти начинания правительства Улманиса и нацистская пропаганда. Кроме того, с ноября 1935 г., когда в ходе латвийско-германских торговых переговоров официальная Рига поддалась давлению и сняла вопрос об участии в торговых делах латвийских евреев, находящихся в Германии, нацисты строго следили за исключением «неарийцев» из двустороннего товарооборота и финансовых сделок. Иностранные еврейские компании также постепенно выдавливались из Латвии. В. Мунтерс в беседе с германским послом в Риге У. фон Котце в мае 1939 г. подчеркивал: «Именно этот тихий антисемитизм дает хорошие результаты, которые народ, в общем, понимает и с которыми соглашается».[184] При этом открытая антисемитская пропаганда в улманисовской Латвии все же была запрещена.
В отношении ряда предпринимателей из числа балтийских немцев (также не в последнюю очередь в популистских целях) чинился произвол, но с оглядкой на Берлин.[185] Подлинная трагедия для этой общины наступит в октябре-декабре 1939 г., при насильственной «репатриации» в оккупированные Гитлером польские земли.
Русские в Латвии не имели заметного представительства в крупном предпринимательстве, однако они почувствовали на себе, например, запрет использования русского языка в самоуправлениях. Сворачивалась относительно либеральная система образования для нацменьшинств, в том числе русских и белорусов, многие из которых теперь принудительно зачислялись в латыши, особенно в приграничных с Советским Союзом волостях. Под каток официозного национализма попали и латгальцы (Восточная Латвия), язык которых не признавался не то что отдельным языком, но даже и равноправным диалектом латышского.
В 1936 г., после завершения срока полномочий «номинального» президента А. Квиесиса, никак не противившегося государственному перевороту 15 мая 1934 г., Улманис сосредоточил в своих руках всю полноту власти и ключевые посты в государстве – президента и премьер-министра. Свои обещания вернуть политическую жизнь страны в конституционное русло – как только «ситуация стабилизируется» – он не сдержал: за шесть лет «национальной диктатуры» новая редакция упраздненной Сатверсме (конституции) так и не была выработана, продлевавшееся каждые полгода военное положение в 1938 г. трансформировалось в чрезвычайное положение, которое позволяло столь же жестко «профилактировать» и подавлять любые протестные проявления.
Кульминацией сближения Латвии с Германией стал период весны – начала лета 1939 г. 20 апреля 1939 г. в торжествах, посвященных 50-летию Гитлера, приняли участие начальник штаба латвийской армии М. Хартманис (фактически – третье лицо в армейской иерархии, после военного министра и командующего) и командир 1-й Курземской дивизии О. Данкерс.[186] Фюрер принял их лично и наградил. В кулуарах обсуждались варианты закрепления отношений на новом договорном уровне.
При этом следует отметить, что даже в конце 1939 г., после размещения советских баз на территории Латвии по договору от 5 октября,[187] латвийская военная верхушка сохраняла конфиденциальные контакты с нацистами. Так, в ноябре состоялась встреча командующего К. Беркиса и начальника штаба армии Х. Розенштейнса с руководителем отдела абвера по Эстонии и Финляндии А. Целлариусом.[188]
В ходе развернувшейся советско-финляндской «зимней войны» (ноябрь 1939 г. – март 1940 г.) официальная Рига воздержалась при голосовании по вопросу об исключении СССР из Лиги Наций, в прессе представлялась как советская, так и финская версия событий. Тем не менее отдел радиоразведки латвийской армии оказывал практическую помощь финской стороне, переправляя перехваченные радиограммы советских воинских частей.[189] Командующий армией Беркис военного министра Балодиса об этом секретном сотрудничестве с противником СССР в известность не ставил; 5 апреля 1940 г. Балодис был отправлен в отставку, в основном из-за подозрений в просоветских симпатиях.
Определенные виды на кадровую верхушку коллаборационистов, призванную проводить в жизнь нацистскую оккупационную политику, в Берлине имелись еще в конце 1940 г. Фаворитом для верхового командования вермахта выступал последний военный атташе улманисовской Латвии в Германии и Венгрии полковник Александрс Пленснерс, оставшийся в Берлине после начала советизации Латвии. Он также пользовался доверием абвера. Однако конкурирующее за влияние на оккупируемых землях ведомство А. Розенберга склонялось к поддержке генерала, бывшего командира 1-й Курземской дивизии Оскара Данкерса, покинувшего Латвию по линии немецкой репатриации. Были «инициативные» кадры в новое руководство и «на местах». Например, 1 июля 1941 г. была попытка самостоятельно создать и предложить себя немцам в качестве «латвийского правительства» некоего «Латвийского организационного центра», состоявшего из отдельных известных лиц – бывших министров финансов А. Валдманиса и сообщений – Б. Эйнбергса (в 1944 г. репрессирован немцами), полковника Э. Крейшманиса и др.[190] Но уже 3 июля 1941 г. бригадефюрер СС В. Шталекер дал им понять, что не нуждается в самозваных услугах административно-политического характера.
В августе 1941 г. в результате закулисных переговоров роль главного коллаборациониста была отведена немцами О. Данкерсу В 1942 г. в результате дальнейших интриг в состав генеральных директоров «самоуправления» был введен экс-министр финансов Латвии Алфредс Валдманис, казавшийся немецкому руководству все же «излишне политизированным» в своем национализме. В итоге 25 марта 1942 г. был сформирован обновленный состав коллаборационистского «Земельного самоуправления»:
• Оскарс Данкерс – генеральный директор по внутренним делам и кадрам, де-факто руководитель «Латвийского самоуправления» (1941–1944), до 1939 г. генерал, командир 1-й Курземской дивизии;
• Волдемарс Загарс – генеральный директор хозяйства (1941–1943), бывший начальник отдела экспорта Министерства финансов Латвии;
• Янис Скуевиц – генеральный директор финансов (1942–1944), бывший директор департамента государственного хозяйства Министерства финансов, член совета Банка Латвии;
• Алфредс Валдманис – генеральный директор юстиции (1942–1943), бывший министр финансов Латвии;
• Оскарс Лейманис – генеральный директор техники и сообщения (1942–1944), бывший сотрудник Главного управления железных дорог Латвии;
• Мартиныш Приманис – генеральный директор образования и культуры (1941–1944), экс-ректор Латвийского университета.
Самым высокопоставленным коллаборационистом оказался третий президент Латвии (1930–1936), бывший депутат Сейма и министр внутренних дел Албертс Квиесис, с 1942 г. работавший в «Генеральной дирекции юстиции», а в 1943 г. возглавивший ее.
Также следует добавить, что вышеупомянутый Александрс Пленснерс летом 1941 г. был назначен немцами начальником латышских сил «самоохраны», а затем возглавил отдел научных учреждений и архивов «Генеральной дирекции образования и культуры», в 1943 г. получил назначение на должность начальника штаба генерал-инспектора Латышского легиона СС Рудольфа Бангерскиса, в 1944 г. командовал 43-м полком 19-й латышской дивизии войск СС, после войны бежал на Запад.
Автор мемуарно-исследовательского труда «Латышский легион» Артурс Силгайлис (полковник латвийской армии, позднее – оберфюрер СС) в марте 1941 г. по поддельным документам «репатриировался» в Германию, в июне 1941 г. появился на территории Латвии вместе с немецкими оккупационными войсками в качестве зондерфюрера 621-й роты пропаганды 18-й немецкой армии. Один из организаторов латышских полицейских батальонов, входил в командный состав 15-й латышской дивизии войск СС, с лета 1944 г. – начальник штаба генерал-инспектора Латышского легиона СС Р. Бангерскиса, кавалер Железного креста 1-го класса. После войны жил в Канаде. Как пишет латвийский историк Эрикс Екабсонс, «весной 1942 г. он был назначен директором Департамента кадров Генеральной дирекции внутренних дел Латышского самоуправления. Будучи на этом посту, А. Силгайлис вместе с А. Пленснером и др. бывшими высшими офицерами Латвийской армии активно включился в работу по организации латышских батальонов службы порядка (полицейских), веря, что вооруженный латышский народ сможет отвоевать независимость своего государства подобно тому, как это произошло в 1918–1920 гг.».[191]
Робертс Штиглиц, занимавший при авторитарном режиме Улманиса пост начальника агентурного отдела Политуправления МВД (позднее Полиции безопасности), с приходом нацистов был назначен ими префектом полиции Риги, участвовал в развертывании холокоста, гонений на лиц, подозревавшихся в связях с коммунистами.
Волдемар Вейс (1892–1944) – полковник-лейтенант Латвийской армии, адъютант командующего, 1939–1940 гг. – военный атташе Латвии в Финляндии и Эстонии. После установления в 1940 г. советской власти в Латвии был уволен из армии. Добровольно сотрудничал с нацистами, с приходом немцев был назначен начальником «службы порядка» в Риге, занимал руководящие должности в коллаборационистском «Земельном самоуправлении», один из соорганизаторов на территории Латвии холокоста и уничтожения иных лиц, неугодных «новому порядку», видный пропагандист мобилизации латышей на борьбу с «жидобольшевизмом». Оберштурмбаннфюрер СС, затем штандартенфюрер СС, первый латыш, удостоенный немцами Рыцарского креста; командовал 281-м Абренским латышским полицейским батальоном в ходе карательной операции «Зимнее волшебство» (на территории Белоруссии и России), затем – 42-м полком 19-й гренадерской дивизии войск СС Латышского легиона СС. Ранен, после эвакуации в Ригу 17 апреля 1944 г. скончался в госпитале.
Глорификация В. Вейса была начата сразу же после его смерти – генерал-инспектор Латышского легиона СС группенфюрер СС Р. Бангерскис и другие латышские коллаборационисты в апреле 1944 г. организовали «Фонд памяти полковника Вейса» с целью «заботы о сохранении памяти о полковнике Волдемаре Вейсе в латышском народе, восхваляя его героический путь на полях сражений и его деятельность в целом на благо латышского народа; популяризируя те идеалы и те духовно-нравственные ценности, которые определяли борьбу и ход деятельности полковника», а также «способствовать воспитанию латышской молодежи в духе героизма и любви к отечеству».[192] Позднее лестные характеристики Вейса трансформировались и в другие пропагандистские форматы. Так, 42-й полк 19-й латышской гренадерской дивизии войск СС был назван его именем. Захоронен Вейс в «Пантеоне героев» на Братском кладбище в Риге. После 1991 г. надгробная плита была отреставрирована, вблизи могилы штандартенфюрера СС В. Вейса ежегодно 11 ноября проводятся официальные торжественные мероприятия.
В редких случаях встречаются примеры отказа от коллаборационизма, но, как правило, со стороны лиц, ссылавшихся на преклонный возраст или состояние здоровья. Среди них особо следует выделить не ладившего ранее с режимом К. Улманиса генерала Мартиньша Пеникиса, считавшегося «демократом» и не посвящавшегося в планы государственного переворота 15 мая 1934 г. В ноябре 1935 г. он был уволен диктатором с должности командующего армией. В 1943 г. отказался занять пост генерал-инспектора Латышского легиона СС, в итоге доставшийся генералу Р. Бангерскису, не подвергся никаким репрессиям и умер в Риге в 1964 г. на 90-м году жизни.
Латышские эмигрантские мемуаристы и современные официальные историки в своих трудах неизменно подчеркивают, что латышские легионеры войск СС воевали исключительно против большевизма на передовой линии фронта и не имеют никакого отношения к зверствам в тылу и прифронтовой зоне. При этом в оценках Латышского легиона СС как феномена Второй мировой войны местная историография старается не акцентировать внимание на том, что немецкое командование, согласно распоряжению рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера от 26 мая 1943 г., относило к нему и все полицейские батальоны, участвовавшие в карательных акциях на территории Белоруссии, России, Украины, Литвы и Польши, постепенно включая их в состав 15-й и 19-й дивизий войск СС.[193]
Полковник Робертс Осис, во время диктатуры К. Улманиса занимавший должность адъютанта командира Латвийской армии, а позднее военного министра К. Беркиса, продолжил карьеру при немцах – был назначен командиром 1-го Рижского полицейского полка, отвечал за формирование отрядов латышской полиции, а затем занимал посты в Латышском легионе СС. Однако он не скрывал, оценивая состав полицейских батальонов, что «это были военные наемники, труд которых оплачивался».[194] Доктор исторических наук Карлис Кангерис, работавший в Стокгольмском университете (ныне – научный сотрудник Института истории Латвии Латвийского университета), также сделал «неприятное признание», что «члены латышских полицейских батальонов стали наемниками, которым платят за проведенную работу». В целом он пришел к выводу, что «полицейские батальоны для немецкого полицейского руководства были своего рода иностранным легионом, который можно использовать всюду и по любым надобностям».[195]
Ряды эсэсовских дивизий в 1944–1945 гг. пополнили и члены «команды Арайса» из латышских сил СД, печально известной массовым уничтожением евреев и сожжением белорусских деревень (в 1943 г. ее численность достигала 1200 карателей),[196] а сам Викторс Арайс в конце войны командовал батальоном в 15-й латышской гренадерской дивизии войск СС.[197]
Мотивация соучастия в нацистских преступлениях латышских коллаборационистов является одним из самых острых вопросов для историков из Латвии. В целом авторы рассматривают широкий спектр мотивов (от мести советской власти, а также ассоциировавшимся с ней русским и евреям за устранение авторитарного националистического режима в 1940 г. до низменных устремлений «маргинальных элементов»), но неизменно делают акцент на принудительности сотрудничества с немцами, преступлениях, совершенных «из-под палки» и из-за «больших ожиданий, обернувшихся горьким обманом».[198] При этом председатель VII Сейма Латвии (1998–2002), историк-любитель Янис Страуме откровенно подчеркивает в своих публикациях имевшуюся в Латвии широкую социальную базу для сотрудничества с нацистами: «Большая часть мужского населения, способного носить оружие, в первые дни войны симпатизировала немцам».[199] Однако энтузиазм первых дней у широких кругов населения быстро прошел, чего не скажешь о надеждах значительной части представителей бывшей военной, военизированной и гражданской администрации К. Улманиса, продолжавшей сотрудничество с немцами даже без каких-либо внятных «политических» обещаний германских властей.
Один из корифеев латвийской «оправдательной» историографии, нынешний руководитель Комиссии историков при президенте Латвии Инесис Фелдманис, как оказалось, усматривает в пособничестве нацистам полезную для латышей деятельность и даже своего рода движение сопротивления. Вот как выглядит этот по-своему выдающийся образчик изворотливой мысли: «В данном случае вместе с такими терминами, как “коллаборация” (обычное сотрудничество с оккупантами) или “коллаборационизм” (предательское сотрудничество) можно использовать дефиницию “тактическая коллаборация”, обозначив с ее помощью сотрудничество с немецкой оккупационной властью, направленное на достижение таких целей, которые, так или иначе, отвечали интересам латышского народа. Достоин обсуждения и вопрос о том, можно ли воспринимать и выделять тактическую коллаборацию как определенную форму движения сопротивления».[200]
Недобросовестное жонглирование терминами, продемонстрированное главным официальным историком Латвии, вызвало скептические вопросы и комментарии даже у тех ученых, которые вполне сочувственно относятся к «умеренно-оправдательной» риторике прибалтийских авторов. В частности, историк и политолог Эва-Кларита Петтаи иронично возражает латвийскому коллеге: «Как указывает сам И. Фелдманис, “тактическую коллаборацию” легко можно интерпретировать как тайное сопротивление. Означает ли это, что латышских легионеров, большая часть которых (не важно, наивно или нет) считала, что они честно борются за независимую Латвию, нам следует теперь рассматривать как настоящих борцов сопротивления? И как же тогда быть со всеми теми, кто работал в так называемом Латвийском самоуправлении и местных самоуправлениях, отдавал приказы конфисковать еврейское имущество, идентифицировать и дискриминировать своих еврейских сограждан или не возражали против таких приказов и организовывали гетто? Все ли они были “банальными уголовниками” или на самом деле – “тактическими коллаборантами”, так как некоторые из них тайно надеялись, что их покладистость, в конце концов, приведет к восстановлению Латвийского государства?»[201]
Латвийские официальные историки сетуют на «непонимание» российских и западных коллег, которые якобы не готовы углубиться в познание особенностей ментальной травмы латышского народа в годы Второй мировой войны. Однако следует отметить, что разбор умозрительных и фактических аспектов сотрудничества латышей с оккупационными властями гитлеровской Германии можно встретить не только у балтийских авторов. Например, немалый интерес в этом смысле представляет исследовательская работа историка из Канады, профессора Александра Статиева, который приходит к следующему выводу: «Националисты не видели себя в качестве германской “пятой колонны”, но в какой-нибудь другой роли им отказали», однако «большинство латышских и эстонских националистов продолжали сотрудничать с немцами, надеясь на изменение их позиции [по вопросу о независимости]».[202] Он также сопоставляет реальные масштабы их соучастия в кровавых преступлениях нацизма с устоявшейся уже в Прибалтике «геноцидарной» антисоветской мифологией: «В 1941–1942 годах сотрудничавшие с немцами коллаборационисты, множество из которых впоследствии вошли в антикоммунистическое сопротивление, убили в каждом из приграничных регионов (за исключением Эстонии) гораздо больше людей, чем Советы на протяжении всего периода борьбы против националистов с 1939 по 1950-е годы».[203]
Таким образом, уровень вовлечения бывшего кадрового аппарата авторитарного режима К. Улманиса в «самоуправленческие», полицейские, полувоенные и военные структуры «Остланда» был весьма высоким, отказы от коллаборации по идейным соображениям единичны. Советские репрессии 1940–1941 гг. выступили невольным катализатором этого явления, но, как представляется, не были его первопричиной. При этом германские оккупационные власти не полностью использовали потенциал коллаборационистского энтузиазма бывших улманисовских чиновников, военных и полицейских, уклоняясь от желаемых этими кругами обещаний для Латвии автономии или статуса протектората.
При всем многообразии тематики, связанной с экспансией гитлеровской Германии на Восток, проблема сотрудничества с нацистами представителей местного населения на оккупированной территории остается для современных Латвии, Литвы и Эстонии одним из важнейших политико-идеологических показателей, характеризующих как состояние исторической науки, так и позицию государства. С 1990–1991 гг. в основу «национальной» идеологической конструкции был положен тезис прибалтийских эмигрантских кругов о трех балтийских странах как жертвах двух тоталитарных режимов, согласно которому советский режим подавался как «более опасный и худший» для титульных балтийских народов, чем нацистский.
Идеологическое обеспечение этой конструкции было документально зафиксировано в череде политико-декларативных актов органов власти, из которых можно особо выделить некоторые акты на примере Латвии: «Декларацию Сейма ЛР об оккупации Латвии» от 22 августа 1996 г., парламентскую «Декларацию о латышских легионерах во Второй мировой войне» от 29 октября 1998 г. и «Декларацию Сейма об осуждении осуществлявшегося в Латвии тоталитарного коммунистического оккупационного режима Союза Советских Социалистических Республик» от 12 мая 2005 г.
До сих пор наиболее значимым официальным документом, трактующим и оправдывающим мотивацию пронацистского коллаборационизма, остается не отозванная «Декларация о латышских легионерах во Второй мировой войне». В ней, в частности, утверждается: «В тридцатые годы ХХ века в Европе сформировалось два больших тоталитарных террористических государства. Реализация агрессивных целей этих государств началась с подписания так называемого пакта Молотова – Риббентропа, в результате которого была ликвидирована государственная независимость Латвийской Республики и ее попеременно оккупировали как СССР, так и Германия».
Показательно, что в этом же политическом тексте предпринимается попытка преуменьшить нацистские преступления, ретушировать память о жертвах нацистского геноцида и глорифицировать латышских легионеров войск СС из числа добровольцев: «Действительно, некоторая часть граждан Латвии вступила в латышский легион добровольно, но это произошло потому, что СССР в 1940–1941 годах осуществлял в Латвии геноцид. Сотни человек были расстреляны без приговора суда, десятки тысяч депортированы в отдаленные районы СССР. Германия также в это время допускала военные преступления и геноцид в Латвии, однако они затронули граждан Латвии в многократно меньших объемах (здесь и далее выделено автором. – В. С.). Поэтому некоторые граждане Латвии считали, что, вступая в легион, они защитят себя и свои семьи от новых массовых репрессий со стороны СССР, которые позднее действительно последовали». Далее безапелляционно утверждается: «Целью призванных и добровольно вступивших в легион воинов была защита Латвии от восстановления сталинского режима. Они никогда не участвовали в гитлеровских карательных акциях против мирного населения. Латышский легион, так же как и финская армия, воевал не против антигитлеровской коалиции, а только против одной из стран-участниц – СССР, которая в отношении Финляндии и Латвии была агрессором». Этим документом правительству Латвии также вменяется в обязанность «заботиться об устранении посягательств на честь и достоинство латышских воинов в Латвии и за рубежом».[204]
Не удивительно, что под прикрытием такой политической декларации не только ветераны войск СС, но и латышские неонацисты ежегодно используют «День легионера» (16 марта) для самоутверждения и привлечения сочувственного внимания националистического электората. На подобных мероприятиях неизменно выпячиваются «антисоветские страдания и подвиги» латышских легионеров СС и замалчивается их соучастие в нацистской войне на уничтожение мирного населения оккупированных немцами территорий СССР.
Значительная часть бывших легионеров войск СС пользуется налоговыми льготами и ежемесячными пособиями в размере около 100 долларов США, которые предусмотрены двумя латвийскими законами – «Об установлении статуса политически репрессированного лица, пострадавшего от коммунистического и нацистского режимов» от 12 апреля 1995 г. (за их привлечение в СССР к уголовной ответственности в качестве нацистских коллаборационистов) и «О статусе участника движения национального сопротивления» от 25 апреля 1996 г. с изменениями от 16 июня 2006 г. Для распространения последнего закона на всех легионеров СС, а не только на сопротивлявшихся советской власти после капитуляции германских войск, 18 сентября 2008 г. депутатам Сейма не хватило лишь одного голоса.
О специфической последовательности официальной Риги свидетельствует статистика парламентских голосований: правящая коалиция в Сейме Латвии более десяти раз отклоняла подготовленные оппозицией законопроекты о статусе ветеранов антигитлеровской коалиции[205] и дважды – проекты декларации «О недопустимости оправдания преступлений нацистского режима, прославления лиц, воевавших на стороне нацизма и попыток возрождения нацизма» (23 марта 2006 г., 15 марта 2007 г.). Отвергались и попытки признать на парламентском уровне борцов с нацизмом участниками движения национального сопротивления (16 июня 2005 г., 21 февраля 2008 г.) или политически репрессированными нацистским режимом лицами (14 октября 2004 г.).[206]
Практика оправдания и героизации нацистских коллаборационистов расходится с современным пониманием международным сообществом трагических страниц истории ХХ века. Так, еще 18 декабря 2008 г. на пленарном заседании 63-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН большинством голосов была принята резолюция «Недопустимость определенных видов практики, которые способствуют эскалации современных форм расизма, расовой дискриминации, ксенофобии и связанной с ними нетерпимости». В ней, в частности, сказано, что ООН «выражает глубокую озабоченность по поводу прославления нацистского движения и бывших членов организации “Ваффен-СС”, в том числе путем сооружения памятников и мемориалов и проведения публичных демонстраций в целях прославления нацистского прошлого, нацистского движения и неонацизма, а также посредством объявления или попыток объявить таких членов и тех, кто боролся против антигитлеровской коалиции и сотрудничал с нацистским движением, участниками национально-освободительных движений».[207] Подобные декларации принимались и в последующие годы.
В условиях оправдания и возвеличивания пронацистского коллаборационизма само словосочетание «Великая Отечественная война» не только не используется в странах Прибалтики на официальном уровне, но и считается враждебным их идентичности и государственной независимости. Отрицание общемирового и регионального значения даты безоговорочной капитуляции нацистской Германии 8 (9) мая 1945 г. нередко выражалось латвийскими должностными лицами в крайне оскорбительной форме для ветеранов антигитлеровской коалиции, и без того не имеющих в Латвии, в отличие от «политически репрессированных» ветеранов СС, никакого почетного статуса или льгот. Так, президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга 30 января 2005 г. в эфире телеканала LNT заявила: «Конечно, мы не переубедим, не изменим сознание тех пожилых россиян, которые 9 мая будут класть воблу на газету, пить водку и распевать частушки, а также вспоминать, как они геройски завоевали Балтию».[208]
Политические жесты латвийских властей по созданию позитивного имиджа латышским легионерам войск СС и оказанию им почестей как «героям» сопровождались с начала 1990-х гг. прокурорским и судебным преследованием советских ветеранов, воевавших против гитлеровцев, а также их пособников. Многие из последних под натиском советских войск в 1944–1945 гг. подались в бега, стали членами диверсионно-террористических, а то и просто бандитских групп, называемых сегодня властями Литвы, Латвии и Эстонии «подразделениями национальных партизан». Масштабы кровавого следа «лесных братьев» прослеживаются в материалах Государственного архива Российской Федерации, на основании которых фондом «Историческая память» создана общедоступная база данных «Жертвы националистического террора в западных регионах СССР».[209]
С начала 1990-х гг. в Прибалтике подверглись гонениям многие десятки ветеранов, некоторые были помещены за решетку, другие умерли в ходе судебных процессов. Так, в конце 1999 г. Пылваским уездным судом Эстонии была предпринята первая попытка привлечь Карла-Леонхарда Паулова к уголовной ответственности. Через несколько месяцев, обойдя препятствие в виде срока давности, эстонский суд обвинил ветерана в убийстве «членов начавшей действовать против оккупационных властей группы» и счел его деяние «преступлением против человечности», вынеся приговор в виде 8 лет лишения свободы. В 2006 г. в Пярнуский уездный суд Эстонии поступило из прокуратуры дело в отношении майора КГБ СССР в отставке Валентина Лукьянова (1919 г. р.), обвинявшегося в «преступлении против человечности», что выразилось в уничтожении «лесных братьев» в послевоенный период. В ноябре 2009 г. он умер, так и не дождавшись судебного решения.
20 мая 2008 г. в Эстонии начался, пожалуй, самый скандальный судебный процесс – над Героем Советского Союза Арнольдом Мери, удостоенным этого звания (первым среди эстонцев) за бои с гитлеровцами в 1941 г. 23 мая 2008 г. Государственная Дума Федерального Собрания Российской Федерации выступила с обращением к Парламентским Ассамблеям Совета Европы и ОБСЕ, парламенту Эстонии и международным ветеранским организациям о недопустимости судебного процесса над ветераном Второй мировой войны Арнольдом Мери и другими бойцами, сражавшимися на стороне антигитлеровской коалиции. В документе отмечается: «Не считаясь с преклонным возрастом ветеранов и наличием у них тяжелых заболеваний, правоохранительные органы этих государств в течение длительного времени ведут предвзятые “расследования”, окончательно подрывая здоровье и фактически сокращая срок жизни этих людей». Российские депутаты также обратили внимание на мотивы преследования А. Мери: «Проходящий в настоящее время судебный процесс является чисто политическим заказом с целью пересмотреть итоги Второй мировой войны, дискредитировать усилия государств антигитлеровской коалиции по спасению человечества от фашистской чумы». Однако эстонские депутаты и судебные власти не вняли этому обращению: лишь смерть А. Мери 27 марта 2009 г. остановила этот судебный процесс.
В Латвии ветеран Второй мировой войны, боровшийся на стороне антигитлеровской коалиции. Николай Ларионов в 2001 г. был осужден за «геноцид латышского народа» и приговорен к 6 годам тюрьмы закрытого типа. Приговор не вступал в силу, так как защита ветерана подала жалобу в вышестоящий суд. В 2005 г. Н. Ларионов скончался.[210]
Литовские судебные власти в ответ на активность Центра Симона Визенталя, упрекавшего официальный Вильнюс в неспособности и нежелании подвергнуть суду замешанных в уничтожении еврейского населения этнических литовцев, сделали встречный ход. В пику Центру Симона Визенталя, проводившему операцию по розыску нацистских преступников «Последний шанс», Генпрокуратура Литвы обвинила в «геноциде литовского народа» бывших участников еврейских партизанских отрядов на территории Литвы в годы Второй мировой войны. Речь идет об израильском ученом, бывшем руководителе международного мемориального центра Холокоста в Иерусалиме «Яд ва-Шем» докторе Ицхаке Араде и библиотекаре вильнюсского Института идиш Фане Бранцовской. После официальных протестов со стороны Еврейской общины Литвы, государственных структур Израиля и США 25 сентября 2008 г. Генпрокуратура Литвы объявила о решении закрыть следствие против И. Арада, однако с формулировкой «за недостатком оснований у обвинения для передачи дела в суд». В этой связи глава Центра Симона Визенталя Эфраим Зурофф заявил: «Обвинения бывшим еврейским партизанам – это не только отрицание их мужества и героических подвигов, сознательное преуменьшение их роли в ходе Второй мировой войны, но и попытка установить якобы “историческую симметрию” между действиями еврейских партизан-коммунистов и литовских коллаборационистов, уравнять “еврейские” и нацистские преступления. Сегодня такого рода борьба переносится из залов суда в университетские аудитории и учебники».[211]
Политико-экономические последствия правления в Прибалтике национал-популистов побуждают их все более активно переключать внимание электората и западных спонсоров на историко-правовые и политико-финансовые претензии к России за «советский геноцид и оккупацию». Адепты «национального реванша» в последнее время стремятся непременно уравнять нацистский и советский режимы в международно-правовом поле, подыскивая любые лазейки. Одним из наиболее важных этим силам, имеющим группу поддержки в Европарламенте, представляется дело о преследовании в Латвии советского ветерана Василия Кононова, решение по которому официальная Рига оспорила в «большом жюри» Европейского суда по правам человека и сумела в 2010 г. различными манипуляциями (в том числе заведомо неверным переводом документов с латышского языка) добиться его рассмотрения в свою пользу.
Латвийская официальная историография в оценке причин мировой катастрофы 1939–1945 гг. базируется на утверждении о «решающем значении пакта Молотова – Риббентропа от 23 августа 1939 г. в развязывании Второй мировой войны». В этой связи важно отметить доминирующую тенденцию и официальные формулировки в рассмотрении предвоенных советско-германских договоренностей, которые приняты в современной Латвии. Все они, так или иначе, вписываются в трехчлен «советской оккупации, аннексии, колонизации», смысловая нагрузка которого не соответствует международно-правовым трактовкам этих терминов.
На интернет-странице МИД Латвии представлена статья нынешнего главы Комиссии историков при президенте Латвии Инесиса Фелдманиса, в которой заключенный 23 августа договор и секретный протокол названы «противоправной и циничной сделкой, примирением за счет шести третьих стран», которые «зажгли зеленый свет для Второй мировой войны». При этом утверждается, что «договор от 23 августа, как пакт войны, раздела и уничтожения, не имеет себе аналога во всей истории Европы 19 и 20 столетий. Трудно себе представить еще более грубый и преступный заговор против мира и суверенитета государств. […] Несомненно, что без пакта Молотова – Риббентропа не была бы возможна полная оккупация Балтийских государств спустя десять месяцев».[212]
Аналогичный «символ веры» заложен и в коллективной монографии 2008 г. «Латвия во Второй мировой войне (1939–1945)».[213] Латышские историки также используют в своих оценках следующую формулировку: «Секретный протокол советско-германского договора о ненападении был циничной и противоправной сделкой двух одинаково аморальных политических систем за счет других независимых государств и народов».[214]
Следует отметить, что эти политически индоктринированные историко-юридические оценки, используемые сегодня официальной Ригой для попыток добиться задним числом международно-правового осуждения СССР наравне с нацистской Германией и подсчета «ущерба от советской оккупации» с перспективой выставления финансовых претензий к современной России,[215] не учитывают военно-политического контекста 1939–1941 гг. и базируются на нормах международного права, зафиксированных только после разгрома гитлеровской Германии во Второй мировой войне.[216]
Официальная позиция МИД России состоит в том, что термин «оккупация» не может быть использован для правовой оценки ситуации в Прибалтике 1939–1940 гг.: страны не находились в состоянии войны с Советским Союзом; ввод советских войск был осуществлен на договорной основе и с ясно выраженного согласия действовавших в этих республиках властей (хотя и с использованием Москвой дипломатического давления); присоединение прибалтийских государств к СССР соответствовало всем нормам международного права по состоянию на 1940 г.; вхождение этих стран в состав Союза ССР получило официальное международное признание (хотя и не всеми странами de jure). Данная позиция основывается на de facto признании целостности границ СССР на июнь 1941 г. на Ялтинской и Потсдамской конференциях государствами-участниками, а также на признании в 1975 г. нерушимости европейских границ участниками Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.[217]
В годы Второй мировой войны на оккупированной территории СССР нацистами и их пособниками было совершено огромное количество военных преступлений. Массовые убийства евреев, уничтожение сотен деревень вместе с жителями, огромные концентрационные лагеря, в которых умирали советские военнопленные и мирные жители – все это свидетельствует о проводившейся оккупантами политике геноцида против населения СССР. Политике, которую невозможно оправдать какими бы то ни было «мерами военной необходимости».
Трагедия поражает воображение своими масштабами. Каким образом нацистам удалось реализовать свои человеконенавистнические планы геноцида? В советское время этим вопросом предпочитали не задаваться, потому что честный ответ на него мог нарушить межнациональный мир в стране. Потому что огромную роль в реализации нацистских планов геноцида сыграли коллаборационистские формирования, созданные оккупантами из числа советских граждан.
В нацистских злодеяниях на территории России, Белоруссии и Украины то или иное участие принимали латвийские коллаборационисты: непосредственное – «команда Арайса» («латышская вспомогательная полиция безопасности», насчитывавшая к концу января 1943 г. около 1200 карателей) и более 20 латышских полицейских батальонов (впоследствии частично сведенные в три полицейских полка); эпизодическое – 15-я и 19-я латышские дивизии войск СС; опосредованное – пограничные полки и латгальские строительные батальоны (в которые призывались «недостаточно благонадежные» русские жители Латвии).
Важным объектом историко-политических спекуляций официальной науки в постсоветской Латвии стал Саласпилсский концлагерь (октябрь 1941-го – сентябрь 1944 г.), сожженный охранниками вместе с архивом при отступлении гитлеровской армии. Тщательное исследование всех этапов и аспектов деятельности концлагеря в условиях дефицита документальной информации немецкого и латышского происхождения (охранялся латышскими силами СД) в 2000-е гг. подменялось терминологической эквилибристикой вокруг статуса лагеря, призванной заретушировать масштабы злодеяний нацистов и их пособников в отношении советских военнопленных, этапированных на уничтожение европейских евреев, согнанных из Белоруссии и России мирных жителей, а также латышей, не вписавшихся в «новый порядок». Пренебрежение данными Чрезвычайной республиканской комиссии Латвийской ССР, собравшей «по горячим следам» осенью 1944 – летом 1945 г. большой массив материалов о преступлениях гитлеровцев на территории Латвии, некритическое использование «выгодных» источников, манипуляция фрагментарными свидетельствами и откровенные домыслы существенно обесценили для науки те немногие исследования, которые были проведены и опубликованы латышскими историками за последние десять лет.[218]
Использование нацистской терминологии без кавычек и должных пояснений отмечается в таком политико-пропагандистском продукте, как скандально известная книга «Ис тория Латвии. ХХ век», выпущенная при финансовой поддержке «комиссии по демократии» посольства США в Риге в 2005 г. с предисловиями президента Латвии Вайры Вике-Фрейберги и главы МИД Артиса Пабрикса. В этом издании Саласпилсский концлагерь, вслед за нацистской пропагандой, именуется Расширенной полицейской тюрьмой и воспитательно-трудовым лагерем, а его узники цинично перечисляются в следующем порядке: «участники движения сопротивления, евреи, дезертиры, прогульщики, цыгане и пр.».[219]
Если в брошюре, изданной в 2007 г. Институтом истории Латвии, член Комиссии историков при президенте Латвии Ирене Шнейдре еще называет Саласпилс, наряду с лагерным комплексом в Вайвара (Эстония), крупнейшим концентрационным лагерем на территории Балтии,[220] то другие официальные историки (например, Х. Стродс, И. Фелдманис, У. Нейбургс) без каких-либо серьезных оснований стали утверждать, что в этом лагере якобы могло находиться одновременно лишь около 2000 человек и именно столько же там погибло. Запредельный цинизм и полный имморализм в данном вопросе продемонстрировал Инесис Фелдманис из Комиссии историков при президенте Латвии, заявивший в одном из интервью 2008 г. следующее: «Советские и российские историки всегда утверждали, что Саласпилс был лагерем смерти. Ничего подобного! Под лагерями смерти в научной литературе понимают лагеря, где жертв убивали сразу после их привоза. Ничего подобного в Саласпилсском лагере не происходило. Некоторые русские историки по меньшей мере в пятьдесят раз преувеличили численность погибших в этом лагере: всего там было уничтожено только лишь 2 тысячи человек, а не 100 тысяч. Одновременно там могли находиться только от двух до трех тысяч человек – такая вот расширенная тюрьма. Лагерь строили привезенные из Германии евреи, и из них какая-то тысяча в Саласпилсе погибла…»[221]
Столь же провокационной можно считать вброшенную в 2008 г. латвийскими правящими кругами идею преобразовать мемориальное пространство на территории бывшего нацистского концлагеря Саласпилс в «комплекс памяти жертв сталинских и гитлеровских репрессий» – без всяких на то исторических оснований, а также разместить рядом с ним памятник погибшим немецким солдатам. Такой маневр по ретушированию злодеяний нацистов и их местных пособников вызвал возмущение у бывших узников нацистских концлагерей.[222]
Реальную картину трагических событий в окрестностях Саласпилса, включая целенаправленное уничтожение советских военнопленных в примыкавшем к «политическому» концлагерю филиале шталага-350, представил в своем фундированном исследовании латвийский историк-краевед Влад Богов.[223]
Подвести некую теоретическую базу под оправдание и даже глорификацию сотрудничества латышей с германскими нацистами попытался нынешний руководитель Комиссии историков при Президенте Латвии Инесис Фелдманис, усмотревший в пособничестве нацистам в том числе и полезную для латышей деятельность, более того – своеобразное движение сопротивления.[224] Следует отметить, что в России тоже отмечаются отдельные провласовские всплески в «ультралиберальной» публицистике,[225] однако в научных кругах тематика сотрудничества с нацистами на оккупированных территориях находит самое серьезное внимание, далекое от подобных спекуляций.[226]
В большинстве работ латышских историков подчеркивается, что холокост на территории Латвии осуществлялся «исключительно» под руководством и контролем германских нацистов, а любые «подготовительные» в политико-психологическом плане антисемитские и прогитлеровские жесты латвийского президента и премьер-министра Карлиса Улманиса полностью отрицаются. Вместе с тем имеется богатый фактический материал, позволяющий судить о том, что именно и в каких пропорциях латвийский диктатор позаимствовал у германского нацизма или итальянского фашизма.
Карлис Улманис действительно не выступал за физическое уничтожение евреев, однако после установления 15 мая 1934 г. авторитарного режима многих из них принуждали покинуть должности адвокатов и врачей, им больше не могли принадлежать предприятия в ряде отраслей экономики. Под нажимом нацистов из Латвии постепенно выдавливались иностранные компании с еврейским капиталом. Если мотив ненависти к евреям, распалявшийся нацистской пропагандой, находил в последнее десятилетие отражение в трудах историков из Латвии, как и в целом тематика холокоста и увековечивание памяти его жертв (в основном под давлением Запада и Израиля),[227] то роль антирусских настроений в практике нацистского геноцида вовсе отрицалась.
Вопрос о мотивации коллаборационистов сопряжен и с вопросом о том, в какой мере они были поднадзорны, автономны? У латышских и эстонских «национальных партизан» в июне 1941 г. не существовало большой политически самостоятельной организации, подобной «Фронту литовских активистов». Это затрудняет исследователей в поисках ответа на вопрос, имелись ли у латвийских и эстонских подпольных антисоветских структур разработанные планы истребления «нежелательного элемента» в условиях войны. Эти сложности влияют и на определение (со)ответственности за массовые убийства невооруженных лиц. Можно ли в данном случае говорить о том, что, наряду с нацистами, самостоятельную ответственность за уничтожение евреев и коммунистов летом и осенью 1941 г. несли организации латвийских и эстонских «национальных партизан»?
Во всяком случае, имеются свидетельства о том, что планы по тотальной этнической чистке территории Эстонии, а также эксплуатации населения и земель российского порубежья вынашивал руководитель эстонского коллаборационистского «самоуправления» Хяльмар Мяэ, амбиции которого не вызывали восторга у немцев. Так, современные исследователи из Эстонии Г. Пономарева и Т. Шор обращают внимание на следующие аспекты: «В 1941 г. любое упоминание о русской культуре было под полным запретом. Нельзя было играть музыку Чайковского или вспоминать имя Пушкина, одно время снова возродилась идея сноса Александро-Невского собора в Таллинне. Глава эстонской директории Х. Мяэ предложил всех русских Эстонии выселить за Чудское озеро, а эстонцев и финнов-ингерманландцев перевезти из России в Эстонию. Но поскольку оставшиеся в Эстонии русские выказали себя лояльными гражданами, их оставили в покое. К весне 1942 г. в высшем эшелоне идеологов Германии во главе с А. Розенбергом утвердилось мнение о необходимости перехода к сотрудничеству с недовольными прежней властью гражданами».[228] Также, вероятно, именно излишний этнополитический рефрен в карательной активности т. н. «внешнего отдела эстонской полиции безопасности и СД в Пскове» привел в дальнейшем к переименованию и переформированию немцами этого подразделения.[229] В целом «национально настроенные» эстонские коллаборационисты предпочитали предлагать свои пути решения «этнических вопросов», договариваться с немцами или пытаться достигать своих целей исподтишка, не доводя дело до прямого столкновения с оккупантами. Дальнейшие детальные исследования могли бы пролить свет и на поставленный вопрос о степени ответственности за подобные деяния.
Утверждения о самостоятельности отдельных коллаборационистских карательных подразделений в оккупированной нацистами Латвии встречаются в некоторых эмигрантских источниках и работах современных историков. В первую очередь это касается Латышской политической полиции, насчитывавшей уже в октябре 1941 г. 415 сотрудников.[230] Так, руководивший с апреля 1942 г. по октябрь 1944 г. Латышской политической полицией Хербертс Тейдеманис в одном из своих послевоенных писем вспоминал, что латышская политическая часть Полиции безопасности и СД сохраняла большую самостоятельность. Данный тезис подтверждается такими фактами, «как размещение в отдельном здании, полная автономия отдела в кадровых делах, право инициировать и проводить расследования без предварительного уведомления командира,[231] самостоятельно проводить аресты и освобождать из-под ареста, сообщая об этом только постфактум, формирование кадров и сети агентов без немецкого участия и какого-либо обязательства их раскрывать, соответственно, показывая немецкому отделу или командиру напрямую».[232]
Другим автономным подразделением полиции безопасности и СД являлась специальная группа P (Sondergruppe R), иначе называемая «Латышская картотека». Известно, что служившие в ее составе более 60 сотрудников и не сколько сотен агентов[233] готовили списки коммунистов, сторонников советской власти, социал-демократов и других «подозрительных лиц», составившие уже на 15 октября 1941 г. 23 000 человек,[234] однако в какой мере именно немцы контролировали критерии формирования «черных списков», не установлено.
До сих пор не прояснен вопрос и о том, насколько латвийские и эстонские полицейские батальоны контролировались местным «национальным подпольем». Современные историки как в Латвии, так и в Эстонии утверждают, что подобное «национальное подполье» (состоявшее по большей части из сотрудничавших с нацистскими оккупационными властями деятелей) существовало,[235] однако уклоняются от вопроса о степени его влияния на созданные оккупантами национальные полицейские формирования. Некоторые ученые вскользь упоминают о том, что подобное влияние имело место, другие характеризуют военнослужащих прибалтийских полицейских формирований как нацистских наемников, не отрицая при этом неудачных попыток «подпольного» влияния;[236] большинство же старается обходить в своих исследованиях столь болезненный вопрос.
Изучение некоторых карательных операций, проводившихся латвийскими полицейскими батальонами, наводит на мысль о том, что они не сводились исключительно к воплощению подготовленных нацистами планов. Так, например, проводившаяся в начале 1943 г. в латвийско-белорусском приграничье операция «Зимнее волшебство», по замечанию израильского историка А. Шнеера, приобрела для латышей характер «охоты за рабами»: угнанные латышскими полицейскими белорусские подростки направлялись на принудительные работы не в Германию, как это делалось обычно, а в Латвию, где распределялись между богатыми латвийскими крестьянами.[237] С учетом того, что Германия в это время испытывала острую нужду в рабочей силе, создается впечатление, что в данном случае можно говорить о реализации в рамках нацистской карательной операции не только нацистских планов.
Факты свидетельствуют о том, что в ряде случаев латвийские полицейские формирования проводили карательные операции с большей жестокостью, чем собственно немцы. Это может объясняться распространенными среди военнослужащих этих подразделений агрессивно-русофобскими воззрениями.
В частности, на русофобские мотивы расправы над населением белорусских деревень проливает свет доклад офицера по особым поручениям тыла «Русской освободительной армии» (РОА) поручика В. Балтиньша представителю РОА в Риге полковнику В. Позднякову от 26 мая 1944 г., в котором он, в частности, пишет: «В 1944 г. я приехал в деревню Морочково. Вся она была сожжена. В погребах хат расположились латышские эсэсовцы. В день моего приезда их должна была сменить вновь прибывшая немецкая часть, но мне все-таки удалось поговорить по-латышски с несколькими эсэсовцами. Я спросил у одного из них – почему вокруг деревни лежат непогребенные трупы женщин, стариков и детей – сотни трупов, а также убитые лошади. Сильный трупный запах носился в воздухе. Ответ был таков: “Мы их убили, чтобы уничтожить как можно больше русских”».[238]
В вышеописанных зверствах могли принимать участие и служащие полицейских батальонов, носившие к этому времени как старую латвийскую униформу, так и форму вермахта и войск СС.[239] «Отличники» истребительной политики нацистов на Востоке еще в июле 1943 г. были отмечены приказом рейхсфюрера СС Г. Гиммлера: «Принимая во внимание проявленное ими до сих пор отличное поведение, я присваиваю всем латышским батальонам служебное наименование “Латышские полицейские батальоны”».
Мотивация зверств, отмеченная в рапорте В. Балтиньша, совпадает с показаниями бывшего офицера 19-го и 321-го латышских полицейских батальонов Альфреда Витиньша.[240] В протоколе допроса от 15 декабря 1945 г. он отмечает, что в конце мая 1944 г. при встрече с капитаном Ф. Межгрависом (командир 321-го латышского полицейского батальона) зашел разговор об отсутствии места для ночевки. В ответ Межгравис сообщил: «Да, эту “работу” проводил я, я выполнял приказ генерала Еккельна, который приказал все уничтожить русское на своем пути, я сжег более 200 сел и деревень, сжигали также детей и стариков, так как с ними некогда было возиться, полегло их тут тысяч 10, а может быть и больше, всего разве упомнишь. За это я получил “Железный Крест”. Сжигал и производил я это в 1943 г., а теперь на обратном марше негде остановиться на отдых». И добавил: «Здесь наши батальоны и отряды поработали неплохо, русские долго будут вспоминать Прибалтику. Их и не следует щадить, а уничтожать всех до единого, приказы Еккельна есть приказ фюрера, и мы должны защищать их интересы».
Как правило, латышские авторы не решаются выступать с апологией деятельности военного преступника, обергруппенфюрера СС Фридриха Еккельна, сосредоточившись на поиске оправдательных мотивов для латышских легионеров и иных коллаборационистов в тыловых и фронтовых структурах Германии. Однако известный адвокат Андрис Грутупс при консультативной поддержке официозного историка Хейнрихса Стродса отважился на роль маргинального публициста, выпустив в свет откровенно антисемитский памфлет «Эшафот», представивший «Рижский процесс» 1946 г. над нацистскими преступниками как этническую месть советских евреев «блестящим» немецким генералам.[241]
Анализ доминирующих тенденций в латышской «оправдательной историографии» показывает, что официальная Рига, достигнув определенного пропагандистского эффекта внутри страны, сосредоточилась на сверхзадаче оспорить «версии победителей» во Второй мировой войне на международных площадках, пытаясь попутно символически «довоевать» с Советским Союзом и оттенить «оккупационной» риторикой в адрес Москвы реальные масштабы соучастия латышских коллаборационистов в осуществлении нацистской истребительной политики на Востоке.
Одним из форматов коллаборации были т. н. латышские, литовские и эстонские полицейские батальоны, использовавшиеся нацистами в различных нуждах: от охранной и карательной деятельности до борьбы с партизанами и вспомогательного участия в боях на фронте. Рассмотрим историю одного такого подразделения на примере 36-го эстонского полицейского батальона, прошедшего путь от Тарту до Сталинграда и далее.
В расположение частей 3-й румынской армии, разбитой в ходе Сталинградской стратегической наступательной операции советских войск, германским командованием перебрасывались и весьма экзотические коллаборационистские формирования, малопригодные для фронта, но имевшие опыт соучастия в холокосте и нацистской истребительной политике, проводимой в отношении мирного населения и военнопленных.
36-й эстонский полицейский батальон «Аренсбург» (Schutzmannschafts-F-Bataillon 36) формировался с 23 ноября 1941 г. в Хаапсалу и Курессааре (нем. Аренсбург) под командованием майора Юлиуса Рентера из числа добровольцев, входивших в пронацистскую эстонскую военизированную организацию «Самоохрана» (Omakaitse) и ранее служивших в армии и полиции Эстонии времен националистической диктатуры Константина Пятса (1934–1940).[242] 10 апреля 1942 г. батальон был переброшен во второй по величине город Эстонии – Тарту для пополнения, военного обучения и караульной службы. Численность личного состава на 25 июля 1942 г., за неделю до переброски батальона в Белоруссию, составила 447 коллаборационистов: 22 офицера, 147 унтер-офицеров и 278 солдат. Следует отметить, что солдаты и унтер-офицеры этого подразделения были обмундированы в захваченную немцами старую униформу латвийской армии, но с эстонскими знаками различия. Офицеры же могли носить личную униформу эстонской армии, если она у них сохранилась после присоединения Эстонии к СССР летом 1940 г. Осенью-зимой 1942 г. личный состав получал обмундирование и экипировку вермахта.[243]
В начале августа 1942 г. батальон передислоцирован из Эстонии в Белоруссию (Новоельня), где принимал участие в массовых расстрелах евреев в районе Новогрудка (город Новогрудок, местечко Дятлово), а также участвовал в охране гетто и других мест содержания, конвоировании евреев к месту казни. Несмотря на то, что в журнале боевых действий батальона, отчетах и мемуарах эстонских офицеров умалчивается о кровавых расправах над мирным населением,[244] некоторые шокирующие подробности этих преступлений содержатся в сборнике документов,[245] опубликованном автором данной книги вместе с коллегами, который включает в себя и протоколы допросов бывших служащих 36-го эстонского полицейского батальона (см. приложение). При этом Центр Симона Визенталя, расследующий преступления нацистов и коллаборационистов против евреев, утверждает, что 36-й Эстонский полицейский батальон участвовал в массовых казнях в городе Новогрудок. Также о «возможной» причастности эстонских солдат из этого батальона к казням жертв холокоста в городе Новогрудок сообщила и Комиссия по расследованию военных преступлений, учрежденная по инициативе президента Эстонии Леннарта Мери. В частности, Комиссия на основе материалов допросов НКВД зафиксировала факт, что первая рота 36-го эстонского полицейского батальона участвовала в расстрелах евреев в 15 км от Новогрудка, а вторая рота охраняла гетто в этом городе и конвоировала его узников к месту казни.[246]
При этом следует отметить, что в постсоветский период некоторые выжившие коллаборационисты пытались отрицать соучастие в уничтожении евреев. Так, бывший военнослужащий 36-го эстонского полицейского батальона Василий Арула в 2002 г. заявил газете «Ээсти пяэвалехт», что его подразделение не участвовало в расстрелах евреев. По словам В. Арула, в августе 1942 г. задачей солдат 36-го батальона в белорусском городе Новогрудок было-де охранять конюшню, в которой держали арестованных, среди которых могли быть и евреи.[247]
Далее известно, что в конце августа 1942 г. 36-й батальон был переброшен на Украину в Донецкую область (Сталино), с сентября принимал участие в охране лагерей военнопленных на станции Ханженково и в пос. Катык (Stalag 312 и 385), где в нечеловеческих условиях был организован принудительный труд на угольных шахтах. Следует отметить, что в этот период личный состав 36-го эстонского полицейского батальона фактически участвовал в нацистской истребительной политике, направленной на уничтожение основной массы советских военнопленных в нарушение каких-либо норм международного права.
7–11 ноября 1942 г. комиссия по рекрутированию в Эстонский легион СС отобрала 202 добровольца из 36-го полицейского батальона (14 офицеров, 59 унтер-офицеров и 129 солдат), которые должны были 25 ноября отправиться в полевой тренировочный лагерь. Однако из-за изменения ситуации на фронте батальон был спешно переброшен к 22 ноября в район станции Суровикино, понеся в пути первые потери за счет дезертиров.
В районе станции Суровикино батальонный эшелон попал под минометную атаку разведывательного подразделения Красной армии, а затем столкнулся с советскими танками, что вызвало у эстонского командования панику. За нераспорядительность в боевых условиях офицер связи вермахта капитан Гирхаке, прикрепленный немцами, снял с должности командира батальона майора Рентера, начальника штаба и командира 1-й роты. Примечательно, что командиры, привыкшие к специфическим будням организации конвоирования жертв холокоста и охраны лагерей военнопленных, сказались «больными» при первом же боестолкновении. 23 ноября Рентера сменил командир 3-й роты старший лейтенант Харалд Риипалу, повышенный немцами до капитана. Он смог наладить управление, и ровно через месяц немецкое командование отметило батальон за то, что тот не разбежался: 42 эстонца были награждены Железными крестами 2-й степени.[248]
В ноябре – декабре 1942 г., в ходе контрнаступления советских войск под Сталинградом, эстонский батальон находился в составе боевой группы фон Штумпфельда, подчинявшейся в оперативном отношении 3-й румынской армии, во внешнем кольце окружения в районе реки Чир. В ходе ожесточенных боев батальон понес значительные потери, его штабные документы 12 декабря были захвачены частями Юго-Западного фронта Красной армии.[249] По эстонским данным, погибло и умерло от ран 40 чинов батальона, пропали без вести 11 и было ранено 97. Однако это явно заниженные данные, особенно в отношении пленных, дезертиров и легкораненых.
По имеющейся информации, утративший боеспособность батальон по возвращении в Эстонию был в январе 1943 г. расформирован, а личный состав распределен между другими эстонскими полицейскими батальонами, а также полевыми и запасными подразделениями Эстонского легиона СС. Однако в немецких документах значится, что в марте 1943 г. 1-я рота (возможно, не до конца расформированного) 36-го эстонского полицейского батальона была придана силам СД и принимала участие в крупномасштабной карательной операции нацистов Winterzauber («Зимнее волшебство») на территории Белоруссии и России, по окончании которой отправлена в Таллин (Ревель).[250] Имеется также единичное свидетельство о существовании переформированного 36-го полицейского батальона в 1944 г., сделанное бывшим эстонским служащим Ричардом Краусом.[251]
Некоторые военнослужащие батальона, захваченные или сдавшиеся в плен советским войскам, впоследствии понесли наказание. Однако те из них, кто в условиях «холодной войны» оказался на Западе, включая командира батальона и впоследствии командира 45-го полка 20-й эстонской гренадерской дивизии войск СС оберштурмбаннфюрера СС Харалда Риипалу (1912–1961), остались безнаказанными, а в современной Эстонии вообще подаются как национальные герои.[252] Стоит также отметить, что один из офицеров 36-го батальона, затем гауптштурмфюрер СС в 20-й эстонской гренадерской дивизии войск СС Эльмар Липпинг (1906–1994) в послевоенный период всерьез увлекся эмигрантской политикой. Уже в преклонном возрасте он сделал потрясающую «карьеру» – считался в узком кругу соплеменников «министром иностранных дел эстонского правительства в изгнании в Нью-Йорке», с 3 июня 1982-го по 20 июня 1990 г. …
Приложение
1. Из протокола допроса добровольца 36-го эстонского полицейского батальона Рудольфа Мяэорга старшим следователем Саарского УО МГБ СССР
15 июля 1948 г.[253]
Вопрос: Расскажите коротко свою биографию.
Ответ: […] В начале февраля 1942 г. поступил добровольно в 36-й полицейский батальон, где меня зачислили во 2-ю роту. Звания у меня не было. Вышеуказанный батальон сформировали на о. Сааремаа. 11 февраля[254] 1942 г. нас погрузили в поезд и тогда поехали в гор. Тарту. В Тарту нам дали обмундирование, одновременно нас немного обучали, и мы несли караульную службу, наше местонахождение было в казармах на ул. Тильди. После нашего пребывания 1 мес. в гор. Тарту наша 2-я рота ушла в гор. Псков, где нас обучали и мы несли караульную службу.
Вопрос: Чем занимался 36-й полицейский батальон, в том числе и в гор. Тарту?
Ответ: Большей частью за период пребывания в гор. Тарту занимались, в том числе и я, охраняли советских военнопленных, их конвоировали на работу и обратно.
Вопрос: Куда отправили 36-й батальон из гор. Тарту?
Ответ: В августе 1942 г. погрузили весь 36-й полицейский батальон в гор. Тарту в поезд и поехали в Белоруссию, где нас разгрузили в гор. Новогрудок. В районе этого города наш батальон находился около одного месяца, главной нашей задачей было убийство евреев, которые находились в гор. Новогрудок и в окрестных деревнях.
Вопрос: Участвовали вы лично при расстреле евреев?
Ответ: Да, я с солдатами и офицерами 36-го полицейского батальона принимал участие в расстреливании евреев.
Вопрос: Уточните, как происходило расстреливание евреев.
Ответ: До начала расстрела солдаты 36-го полицейского батальона, в том числе я, арестовали группу евреев. Часть арестованных евреев сажали на автомашины, часть вели пешком за город, где эти арестованные копали большие ямы – рвы длиной около 30–60 м, глубиной примерно в 1,5 м и примерно 2,5 м шириной. После того, как рвы были готовы, расстреляли тех евреев, которые копали рвы. Лично сам я расстрелял 10 человек евреев. Затем стали к этим рвам подводить остальных евреев, по группам 20–30 человек сразу, среди них были женщины и дети.
Вопрос: Принимали ли вы лично участие при аресте евреев и при конвоировании их к расстрелу?
Ответ: Да, я лично принимал участие при аресте евреев и при конвоировании их к расстрелу. Сколько я лично конвоировал их к расстрелу, это мне сложно сказать, ибо этого числа я не помню.
Вопрос: Сколько времени длилось это расстреливание, и сколько человек было расстреляно?
Ответ: Расстреливание длилось несколько недель, вообще там было расстреляно нами свыше тысячи евреев.
2. Из протокола допроса члена «Омакайтсе» и служащего 36-го эстонского полицейского батальона Юханеса-Освальда Рахумееля старшим следователем Саарского УО МГБ СССР
27 июля 1948 г.[255]
Вопрос: Состояли ли вы членом организации «Омакайтсе»?
Ответ: В организацию «Омакайтсе» я вступил добровольно в середине октября 1941 г. и состоял членом до февраля 1942 г., т. е. до моего вступления в 36-й полицейский батальон. За время моего пребывания в «Омакайтсе» мне была выдана русская винтовка и 30 шт. боевых патронов. Кроме того, я получал зарплату 60–70 немецких марок.
[…]
Вопрос: Когда вы вступили в 36-й полицейский батальон?
Ответ: В 36-й полицейский батальон я вступил добровольно в начале февраля 1942 г. 2-я рота второго батальона формировалась в городе Курессааре, и она состояла только из добровольцев и членов организации «Омакайтсе».
В апреле 1942 г. наша рота направилась в гор. Хаапсалу, куда прибыла и 1-я рота, которая формировалась на острове Хийумаа. В гор. Хаапсалу мы находились около 10 дней, после этого 1-я и 2-я роты были направлены в гор. Тарту, где формировалась 3-я рота. В гор. Тарту мы проходили военное обучение.
Вопрос: Когда и куда выехал 36-й полицейский батальон, в том числе и вы?
Ответ: 3 и 4 августа 1942 г. весь 36-й полицейский батальон, в том числе и я, был погружен в эшелон и направлен в Белоруссию, где нас на станции Новоельня выгрузили и маршем направили в гор. Новогрудок, где нас на окраине разместили в казармах.
Вопрос: Чем занимался 36-й полицейский батальон, находясь в гор. Новогрудок?
Ответ: Основной задачей нашего 36-го полицейского батальона было производство задержания советских граждан, в основном евреев, и впоследствии конвоирование их на расстрел. А также солдаты и офицеры нашего батальона участвовали в расстрелах советских граждан, которые производились в районе гор. Новогрудок.
[…]
Вопрос: Сколько вы находились в районе гор. Новогрудок?
Ответ: В районе гор. Новогрудок мы находились около одного месяца, после чего наша часть была направлена в Донбасс.
Вопрос: Чем вы лично занимались в Донбассе?
Ответ: В Донбассе я являлся посыльным роты, а другие солдаты охраняли лагерь советских военнопленных, конвоировали их на работу и охраняли их во время работы.
Вопрос: Участвовали ли вы в боях против Советской Армии?
Ответ: Осенью 1942 г. 36-й полицейский батальон был переброшен на Сталинградский фронт, где я участвовал в боях против Советской Армии, 12 декабря 1942 г. был ранен.
Вопрос: Имеете ли вы награды немецкого командования?
Ответ: За участие в сталинградских боях и за показанную смелость я немецким командованием был награжден Железным крестом II класса.
3. Из протокола допроса добровольца 36-го эстонского полицейского батальона Эверхарда Миккельсона старшим оперуполномоченным Саарского УО МГБ СССР
14 августа 1948 г.[256]
Вопрос: В районе гор. Новогрудок что вы делали?
Ответ: В районе гор. Новогрудок в местечке Дятлово участники 36-го карательного полицейского батальона, в том числе и я, охраняли еврейское население на площади.
Вопрос: Для какой цели еврейское население было согнано вами на площадь в местечке Дятлово?
Ответ: Когда 36-й карательный полицейский батальон, в том числе и я, сгонял на площадь еврейское население, мне лично не было известно, для какой цели это делается, но когда население было согнано, тогда командование 36-го карательного полицейского батальона нам предложило: кто хочет принять участие в расстреле еврейского населения?
Вопрос: Вы лично принимали участие в расстреле еврейского населения?
Ответ: Личного участия в расстреле еврейского населения я не принимал, но, как я показал выше, я лично еврейское население сгонял на площадь в местечке Дятлово, затем до расстрела нес их охрану.
Вопрос: Сколько времени вы находились в районе гор. Новогрудок, и сколько там было расстреляно советских граждан?
Ответ: В районе гор. Новогрудок наш 36-й карательный полицейский батальон, в том числе и я, находился около 3 недель. Выехал оттуда в конце августа 1943 г. За это время в местечке Дятлово расстреляно около 1500 чел. евреев.
Сколько было расстреляно в других местах Новогрудка, мне не известно.
Вопрос: Расскажите, где вы принимали участие в боях против Советской Армии?
Ответ: Личное участие в боях против Красной Армии я принимал в конце 1942 г. под Сталинградом и осенью 1943 г. под Невелем.
Вопрос: Награды от немецкого командования вы имеете?
Ответ: За службу в немецкой армии и за участие в боях против Советской Армии я был награжден значком отличия, и второй значок я получил от немецкого командования за ранения, полученные мною под Сталинградом и Невелем.