.[263] Так что ссылки рецензента на Великую французскую революцию и немецкого просветителя Гарлиба Меркеля, вполне уместно приводимые для иллюстрации справедливости устремлений латышей, не отменяют противоречий между правом народов на самоопределение и принципом территориальной целостности государств, что до сих пор находит отражение в международно-правовых диспутах.
Вопреки утверждению рецензента, читатель может составить представление об аграрных преобразованиях в Латвии с 1920 г. как факторе закрепления власти буржуазного правительства, перераспределившего земли в пользу латышей – в основном за счет балтийских немцев (книга 1, с. 189–190). Расходится с элементарным анализом текста и обличительный пафос Х. Стродса по поводу того, что «автор ни словом не упоминает о “латышской акции”, которую осуществил СССР». Здесь достаточно процитировать Л. М. Воробьеву: «В 1937 и 1938 гг. многие деятели КПЛ, работавшие в Заграничном бюро в Москве и на руководящих постах в ВКП(б), подверглись необоснованным и незаконным политическим репрессиям в СССР. Их обвинили в национализме и измене… В июле 1937 г. в Москве было ликвидировано латышское культурно-просветительское общество “Прометей”, образованное в 1923 г. и издававшее общественно-политическую и художественную литературу на латышском языке, включая произведения советских писателей. Связанные с “Прометеем” партийные деятели и работники культуры почти все подверглись жестоким политическим репрессиям. В Москве был также ликвидирован Государственный латышский советский театр Skatuve (“Сцена“) и другие латышские культурные учреждения» (книга 2, с. 31, 32).
Поражает обилие неточностей у латвийского историка, взявшегося за труд убедить читателя в «незнании автором минимальных фактов из истории Латвии». К примеру, в том, что «ландзассы» – это и есть земство, хотя система «классических» земских учреждений в Курляндии и Лифляндии распространена не была, или в наличии латышского алфавита со всеми диакритическими знаками в середине позапрошлого века, или в отсутствии инцидентов на почве товарно-денежных отношений в начале XIX века между помещиками и лично свободными работниками… Х. Стродс с тем же упорством пытался доказать, что на территории Латвии нацисты устроили «только один концлагерь», как и опровергнуть известный эпизод перенятия Гитлером полномочий главы государства именно после смерти президента Германии П. фон Гинденбурга в 1934 г. Несколько утрированными представляются придирки по поводу использования дореволюционных топонимов – в соответствующих местах книги дается их «расшифровка». Вместе с тем ряд указаний на ошибки можно считать полезным (например, коллаборационистское «самоуправление» действительно было создано в 1941 г., а бывший улманисовский офицер К. Аператс получил звание, аналогичное полковнику-лейтенанту (подполковнику), уже при нацистах).
Латвийский историк обрушивается на российскую коллегу за то, что авторская трактовка пакта Молотова – Риббентропа «не соответствует ни балтийским, ни международным научным историческим выводам», якобы базирующимся на консенсусе по поводу «решающего значения пакта Гитлера – Сталина от 23 августа 1939 г. в развязывании Второй мировой войны». Но эта трактовка, как должно быть известно даже не очень опытным историкам, в оценке прагматичности решения прямо и непосредственно восходит к трактовке – такого не только великого политика, исторического свидетеля, но и международно признанного исследователя Второй мировой войны, как Уинстон Черчилль. В частности, британский лидер, характеризуя этот договор как «одиозный противоестественный акт» с точки зрения неизбежного идеологического и военного антагонизма СССР и Германии, признавал: «В пользу Советов нужно сказать, что Советскому Союзу было жизненно необходимо отодвинуть как можно дальше на запад исходные позиции германских армий, с тем, чтобы русские получили время и могли собрать силы со всех концов своей колоссальной империи».[264]
К «общепринятым» выводам рецензент относит и свои (весьма радикально-ревизионистские даже по латвийским меркам) умозаключения о том, что «советская оккупация» Латвии началась еще в октябре 1939 г., а «три балтийских демократии [при авторитаризме К. Улманиса, К. Пятса и А. Сметоны? – В. С.] были единственными парламентскими государствами [разве Сейм Латвии не был разогнан в мае 1934 г.? – В. С.], которые 50 лет провели в коммунистической тоталитарной диктатуре [в постсталинские периоды, включая «перестройку»? – В. С.]».[265] И приходит к подкупающему своей «окопно-строевой правдой» выводу: «Авторский взгляд в целом следует признать политически неперспективным: все мировое сообщество идет не в ногу, один автор шагает в ногу».
Тут все же следует сделать несколько замечаний, характеризующих историографическую ситуацию в современной науке и указывающих на один важный первоисточник «оккупационной» риторики в адрес СССР, применительно к событиям 1939–1940 гг.
Во-первых, поиск истины может вестись наперекор «модным» тенденциям в историографии и политической риторике. В исторической науке известно немало примеров, когда суждения, выпадавшие из общепринятых канонов, в дальнейшем оказывали существенное влияние на корректировку доминирующих представлений.
Во-вторых, не все европейские ученые «шагают в ногу» с латвийским рецензентом, не говоря уже о российских коллегах. Отсутствие консенсуса в трактовках последствий секретного протокола к договору от 23 августа 1939 г. признает даже такой сторонник интерпретации советско-германского пакта в качестве если не причины, то «фундамента для начала Второй мировой войны»,[266] как германский историк, доктор Я. Липински: «Но не закончилась дискуссия по поводу того, повлиял ли прямо или косвенно и в какой мере протокол на развязывание Второй мировой войны, дискуссия об экспансионистской политике Сталина, относительно существующих сегодня государственных границ и их зависимости от протоколов. Историки также продолжают спорить о мотивах и ответственности подписавших его сторон».[267] Заочно оппонирует Х. Стродсу доцент Западного института в Познани, доктор исторических наук С. Жерко: «Трудно, однако, согласиться с тезисом, будто только этот пакт позволил Гитлеру развязать войну. Разжечь вооруженный конфликт всеобщего масштаба германский диктатор был готов значительно раньше, когда мысль о соглашении с СССР еще казалось мало реальной».[268] Более определенно в этом отношении высказывается украинский историк права, кандидат исторических наук, доктор юридических наук Владимир Макарчук: «Эмоциональный (но не международно-правовой) характер имеют обвинения Советского Союза в том, что своими действиями он, начиная с августа 1939 г. (от пакта Риббентропа – Молотова), якобы прямо поощрял агрессора и поэтому несет ответственность за развязывание Второй мировой войны на равных основаниях с гитлеровской Германией».[269] Он также отмечает, что «с правовой точки зрения, норм de lege lata – действовавшего в 1939 г. международного права, ввод советских войск на территорию Второй Речи Посполитой не может трактоваться как начало войны – и не был».[270] О том, что советско-германские договоренности 1939 г., как это ни парадоксально, стали одной из предпосылок успешной борьбы с германским нацизмом, пишет литовский исследователь, кандидат философских наук М. Бугаковас: «Именно “пакт Молотова – Риббентропа” помог Советскому Союзу избежать гибельной войны на два фронта (на Востоке и Западе), выиграть время и пространство для подготовки к будущим сражениям».[271]
В-третьих, один из истоков «оккупационной риторики» в адрес СССР действительно можно найти в документах нацистской пропаганды. Именно гитлеровское руководство обвиняло Москву в нарушении пакта Молотова – Риббентропа путем устранения в Латвии, Литве и Эстонии антикоммунистических диктаторских режимов и установления советской власти. Так, в меморандуме МИД Германии, врученном советским представителям в Москве и Берлине 22 июня 1941 г. после развязывания войны, утверждалось: «Оккупация и большевизация Советским Союзом предоставленных ему сфер интересов являются прямым нарушением московских соглашений, хотя имперское правительство в течение какого-то времени и смотрело на это сквозь пальцы».[272]
Путем передергивания фраз из рецензируемой книги, искаженного цитирования и приписывания автору нелепых утверждений собственного производства Х. Стродс пытается высмеять российского ученого и, по сути, уклониться от спокойной и содержательной дискуссии. Отчасти справедливо упрекая в использовании некоторых стереотипов советской историографии, он сам скатывается до крикливых штампов русофобского толка («в то время [середина XIX века] русские уже были имперским суперэтносом, так же, как и немцы в Германии при Гитлере») или навешивания ярлыков (Ю. Ф. Самарин, объективно способствовавший эмансипации латышей от средневековых оков немецкого гнета, выставлен как «ненавистник неславянских народов»).
Больше всего обращает на себя внимание обида рецензента на то, что Л. М. Воробьева покусилась на монопольное пространство официозных историков: «У латышской нации есть право “sine irae et studio” решать, что же происходило и не происходило в Латвии», «Уже 20 лет латвийские ученые не стремятся писать ни российскую, ни германскую историю, не стараются поучать историков этих стран, как им следует писать историю своих стран»