В эссе доктора истории Вальтера Щербинскиса «Переворот 15 мая 1934 г.: причины, ход и последствия» дан историографический обзор проблематики на основе анализа эмигрантских, советских и постсоветских публикаций. В обзоре подчеркивается общность судьбы Латвии с другими европейскими государствами, где также произошли государственные перевороты и были установлены диктатуры, причем раньше Латвии (например, в Польше, Литве, Эстонии). Также разбирается фактор личности Улманиса, влияние внутренних и внешних обстоятельств переворота (тяга к авторитарной власти, изъяны парламентской демократии, нерешенность серьезных социально-экономических проблем, европейская мода на тоталитаризм и авторитаризм, внутрилатвийская «конкуренция заговоров» ультраправого и левацкого толков, страх Улманиса перед провалом на следующих парламентских выборах или угрозой вмешательства извне, политические амбиции военных и айзсаргов[430]). Автор утверждает, что реальной угрозы «альтернативных» переворотов как со стороны ультраправых группировок, так и социал-демократов или коммунистов-подпольщиков на май 1934 г. не существовало, либо она контролировалась Улманисом и его окружением, использовалась для оправдания подготовки своего переворота. Автор отмечает, что «техническая сторона [переворота] была тщательно продумана и подготовлена», его невозможно было сымпровизировать за короткое время (с. 49). Вопреки существующему мифу о том, что главную роль в силовом обеспечении установления авторитарного режима играла военизированная организация айзсаргов, анализ документов и свидетельств приводит Щербинскиса к пониманию того, что «техническую сторону осуществления переворота гарантировало активное участие армии и лояльность полиции» (с. 50). Несмотря на бескровность переворота и благосклонное принятие нового режима многими жителями, особенно на селе, автор приводит утверждение видного эмигрантского исследователя Э. Дунсдорфа о том, что 15 мая раскололо народ больше, чем любое другое событие в истории Латвии.[431] Вместе с тем как раз последствия в подразделе данного эссе «После переворота – формирование нового порядка» (с. 43–49) разобраны фрагментарно: пунктиром прослежены лишь репрессии в отношении политических оппонентов и подозрительных лиц, тогда как правовые, институциональные, административные, социально-экономические последствия описаны весьма слабо. Также не отражена, на наш взгляд, глубина влияния националистической диктатуры Улманиса на положение этнических меньшинств и социальную структуру общества, обойдено молчанием применение модных в 1930-е гг. фашистских идеологем и практик (этатизм, вождизм, алармистский национализм, корпоративизм, антикоммунизм и антидемократизм).
Доктор истории Эрикс Екабсонс подготовил вводную статью «Реакция за рубежом на переворот 15 мая 1934 г. в Латвии», в которой предпринял попытку проанализировать и систематизировать зарубежные отклики на установление в Латвии диктатуры. Разбор оценок предваряется небольшой и небесспорной «политинформацией» об изъянах установившейся после Первой мировой войны системы международных отношений, которую автор, вслед за польским историком Славомиром Дембским,[432] предпочитает именовать не Версальско-Вашингтонской, а «Версальско-Рижской системой» (с. 58). Екабсонс выделяет интерес организаторов улманисовского переворота к реакции на установление нового порядка в Латвии как со стороны великих держав (автор их перечисляет в следующем порядке: Германия, СССР, Великобритания, Франция, США), так и соседей по Балтийскому морю (Эстонии, Польши, Литвы, Финляндии, Швеции). Тестирование отношения к перевороту у «малых» соседей не в последнюю очередь было связано с тем, что «[их] реакция была важна с точки зрения взаимного сотрудничества в будущем в поисках общей безопасности в регионе», тогда как «отношение других европейских стран, хотя и считалось важным, не вызывало столь большого интереса. Исключениями были влиятельная на международной арене в отношении великих европейских держав фашистская Италия и международные организации» (с. 59).
Реакцию нацистской Германии автор оценивает как изначально позитивную, но со временем – более сдержанную. Берлин был доволен «репрессивными шагами против социал-демократов и, что еще важнее, против левых еврейских организаций, а также созданного евреями Комитета по бойкоту германских товаров и услуг»[433] (с. 60). Нацистов также привлекала сама форма переворота, но его латышское националистическое содержание вызывало настороженность из-за опасений за дальнейшее положение латвийских немцев. Тем не менее, как отмечал начальник отдела прессы МИД Латвии Янис Сескс, руководивший делегацией латвийской прессы во время поездки в Германию сразу после путча (16–25 мая 1934 г.), общавшиеся с ним немецкие предприниматели считали, что «латыши также совершили национал-социалистический переворот и тем самым находятся в политико-духовном родстве с немецкими национал-социалистами» (с. 61). При этом написанное Екабсонсом не добавляет ясности в вопросы о том, в какой мере германские нацисты были образцом для подражания в установлении националистической диктатуры в Латвии или же подталкивали к этому, а также насколько они были осведомлены о готовящемся в Риге перевороте. Автор ограничивается кратким упоминанием о продолжительном визите Улманиса в Германию в 1933 г., да и то в контексте критики советской историографии, которой было «выгодно отражать связь организованного К. Улманисом переворота с Германией» (с. 60). Известный факт беседы резидента германской разведслужбы в Риге Эрнста Мунцингера с Улманисом (депеша в Берлин от 4 апреля 1934 г.), в ходе которой будущий диктатор рассказал о потенциальных выгодах для германского капитала после эвентуального авторитарного переворота в Латвии, расценивается Екабсоном лишь как попытка заручиться «благожелательным нейтралитетом» Германии.
Повествование о реакции Москвы на госпереворот в Риге начинается с конспирологической версии о том, что, согласно утверждениям третьих лиц, весной 1934 г. Улманис поручил послу в Москве Алфреду Билманису выяснить лично у Иосифа Сталина его отношение к установлению в Латвии диктатуры, враждебной Германии (Сталин якобы ответил, что СССР займет позицию благожелательного нейтралитета).[434] Автор не считает достоверными подобные утверждения и обращает внимание на то, что во внутренней переписке советские дипломаты указывали на возможность проулманисовского переворота еще с начала 1934 г. Свершившийся факт расценивался в Москве как фашистский переворот, однозначно не отвечавший интересам СССР и рабочего класса, порождавший риски поворота латвийской внешней политики в сторону нацистской Германии, а также укрепления связей с диктатурой в антисоветской Польше.
Касаясь реакции британского истеблишмента, автор приходит к выводу, что смена режима в Риге «не изменила отношения двух государств»: «Хотя установление диктатуры в Латвии не было полностью приемлемым для английского правительства и парламента с морально-этической точки зрения, но она стабилизировала внутреннее положение и сделала развитие государства предсказуемым, более того, формирование диктатур в Европе в это время и в Лондоне воспринимали как вполне нормальное или по меньшей мере закономерное явление» (с. 63). Рассказывая о французской реакции на переворот, Екабсонс характеризует ее как «одну из самых прохладных, хотя на официальном уровне это почти не проявлялось, за исключением усилий посла Франции Ж. Трипье активно защищать арестованных лидеров социал-демократов». При этом автор не только сильно сглаживает гораздо более негативные оценки режима Улманиса, бытовавшие во французских политико-дипломатических кругах в то время, но и зачем-то пускается в рассуждения о том, что «Франции, так же как и Великобритании, вовсе не был чужд политический радикализм в своей внутренней политике» (с. 65). В США, по его мнению, придерживались сугубо прагматической позиции, согласно которой постоянная и прогнозируемая власть в Латвии казалась более отвечающей американским экономическим и политическим интересам. Поэтому, например, среди тех, кто поздравил латвийского посла в СССР Билманиса с государственным переворотом, был и первый посол США в Москве Уильям Буллит.
Мартовский переворот (1934 г.) в Эстонии, несомненно, повлиял и на активность проулманисовских заговорщиков. Отношение Таллина к «последователям» было весьма позитивным, хотя в эстонской прессе и проскальзывали горделивые нотки по поводу большей «законности» собственного нового режима в сравнении с латвийским. К этому следует добавить и некоторые взаимные опасения изменения внешнеполитических симпатий (подозрения в излишнем прогерманском, пропольском или даже просоветском крене), несмотря на подвижки в формировании «Балтийской Антанты» за счет подключения Литвы. В свою очередь, интерес Каунаса присоединиться к эстоно-латвийскому альянсу диктовал и более эмоциональную поддержку переворота 15 мая, патетически приравненного диктатором Антанасом Сметоной к собственным «литовским переменам»[435] (с. 67).
Польша, имевшая в межвоенный период небольшой участок границы с Латвией, пыталась и до улманисовского переворота найти среди латышского офицерства почитателей авторитарно-националистического режима Юзефа Пилсудского и последователей идей «санации». С этой целью польский посол в Риге Мирослав Арцишевский даже установил тесные контакты с руководителем фашистской организации «Угунскрустс» (в латышской традиции – название свастики) Густавом Целминьшем.[436] По мнению Екабсонса, польское правительство и дипломатия встретили переворот 15 мая «со смешанными чувствами»: с одной стороны, устанавливался родственный политический режим, с другой стороны, неприятие вызывало принудительное сворачивание общественной деятельности польского м