«латвийским историкам следовало бы занимать более агрессивные позиции, реагируя на вещи, затрагивающие государственность Латвии и исторические ценности латышской идентичности, особенно в отношении событий ХХ века».[448]
Судя по приведенным высказываниям, мотивы издательской серии этого фонда весьма далеки от собственно научно-исследовательских и научно-просветительских задач, отражая текущие потребности латвийской государственной пропаганды и пресловутой «исторической политики». Однако исполнение заказа может быть осуществлено на том или ином уровне мастерства, содержать полезные для науки документальные вкрапления или неординарные оценки. Попробуем рассмотреть некоторые важные особенности, характеризующие первый выпуск в данной книжной серии.
Прежде всего бросается в глаза навязчивое использование в тексте (начиная с названия) слова «Европа», злоупотребление «европейским контекстом» в ущерб детальному разбору предпосылок, хода и результатов двусторонних переговоров Советской России и Латвии, редуцирование противоречивых исторических событий 1919–1920 гг. на континенте и в регионе до «закономерной» предтечи создания в середине ХХ века НАТО и ЕС (с. 7). Чрезмерное «европейничание» автора, возможно, отражает его опыт дипломатической службы или же представляет собой банальный случай неуклюжего реверанса в сторону спонсора (книга вышла из печати при поддержке Представительства Европейской Комиссии в Латвии).
По прочтении книги возникает впечатление, что при ее написании и редактировании (издана в авторской редакции) А. Пуга не утруждал себя соблюдением научных канонов. Достаточно отметить, что введение и заключение уместилось, соответственно, в полторы и две с половиной страницы карманного формата, заполненных назидательными сентенциями и априорными суждениями, бесконечно далекими от известных науке корректных обобщений фактического материала. Так, вовсе не подкрепляется материалами книги следующий «вывод»: «Судя по межгосударственным договорам, дипломатической переписке и др. документам, [Советская] Россия и ее народ казались Великобритании и Франции ближе и больше заслуживающими поддержки, чем Германия, которая была тяжко и на долгое время наказана условиями Версальского договора» (с. 203). Читатель не найдет в книге положенного историографического обзора, добротного анализа источников, библиографии, именного и географического указателей. Ссылки на литературу и архивные фонды присутствуют (206 сносок на 208 страниц), однако качество их неравномерно. Если латышскоязычная источниковая база на первый взгляд кажется довольно фундированной,[449] то подбор автором русскоязычных «авторитетов» с головой выдает беллетризацию рецензируемой работы: Ю. Афанасьев, Д. Волкогонов, Л. Радзиховский (с. 8, 60, 61, 181, 197).
При более внимательном знакомстве с основным массивом текста А. Пуги приходится констатировать его вторичность и компилятивность: ничего нового, существенно дополняющего или опровергающего тезисы «классической» монографии А. Странги[450] или статьи А. Миерини[451] по вопросам мирного договора и границ, автор представить так и не смог (за исключением, пожалуй, некоторых пассажей «дидактического» свойства).
В книге неоднократно встречаются политические рассуждения на предмет «непреходящего значения» и даже «нахождения до сих пор в силе» мирного договора от 11 августа 1920 г., что якобы подтверждает континуитет нынешней Латвии с межвоенным государством (с. 188, 205). Апофеозом «геохронополитической» мысли автора может считаться финальный абзац книги: «В 21 веке этот договор вместе с другими юридическими актами международных отношений, принятыми документами Сейма и правительства Латвии, обеспечивает государственный суверенитет Латвийской Республики и урегулирование отношений с Россией. Это свидетельствует о непрерывности пути международно-правового развития Латвии в 20–21 веках и постепенном росте этого европейского государства в среде демократических наций» (с. 205).
При этом общеизвестно, во-первых, что современная Россия имеет дипломатические отношения с Латвией как с новым независимым государством, образовавшимся в ходе распада СССР на основе институтов и территории Латвийской ССР, во-вторых, у Российской Федерации нет никаких действующих с довоенного времени пограндоговоров на западных границах, и, в-третьих, мирный договор от 11 августа 1920 г. утратил силу еще 5 августа 1940 г. – в связи со вступлением Латвийской ССР в состав СССР.[452] Как отражено в историографии, в том числе латвийской, вхождение республик Прибалтики в состав СССР de jure признавали такие страны, как Австрия, Аргентина, Боливия, Швеция, Япония; многие государства не имели или не высказывали по этому вопросу четкой позиции.[453]
В 1920 г. поддержка Антанты, Польши и военная удача были на стороне Латвии (в версии правительства Карлиса Улманиса). Латышские «антисоветские» стрелки силой захватили российские земли на Псковщине (часть нынешнего Пыталовского района) и белорусские – в районе Дриссы, однако Рига сумела достичь вынужденного согласия Москвы на аннексию части этих территорий с нелатышским населением: 11 августа 1920 г. был заключен мирный договор, который властные круги в Риге ценили очень высоко. Правительство В. Ленина поступилось территорией в ожидании «мировой революции» и тактических успехов по прорыву международной политической и торговой блокады Советской России. В первой половине 1920-х гг., несмотря на весьма напряженные и ограниченные политические контакты с Москвой, именно Латвия и Эстония пользовались славой лимитрофов, чья инфраструктура задействовалась советской стороной для внешнеторгового транзита, а также продажи и легализации в Европе золота и драгоценностей, конфискованных у представителей «старого режима».
Увы, эти важные, на наш взгляд, сюжеты не нашли соответствующего отражения в книге А. Пуги, пустившегося в многостраничное обоснование легитимации Латвийского государства на основе противоречивой «советско-антисоветской» аргументации, а также дежурной «оккупационной» риторики в адрес Москвы (с. 180–205). Остается надеяться, что хотя бы некоторые новые издания в серии «Малая библиотека истории Латвии» будут должным образом оформленными, более содержательными и менее индоктринированными.
Судьбы русской интеллигенции на территории Эстонии в контексте военно-политических потрясений
[Пономарева Г. М., Шор Т. К. Русская печать и культура в Эстонии в годы Второй мировой войны (1939–1945) = Vene truisona ja kultuur Eestis II Maailmasoja ajal (1939–1945). Tallinn, 2009. – 236 c.]
Положение русского населения Эстонии, биение пульса культурной жизни в условиях авторитарного националистического режима Константина Пятса (1934–1940) и дальнейшие драматические события военно-политического характера, повлекшие за собой, среди прочего, деформацию и свертывание самобытных проявлений межвоенного осколка русского мира в Эстонии, требуют всестороннего осмысления на основе взвешенных научных подходов, кропотливого поиска и корректного введения в научный оборот фактологического материала. Эта тематика по-прежнему относится к разряду малоизученных, привлекающих серьезное внимание лишь отдельных ученых, среди которых следует выделить профессора С. Г. Исакова (Эстония).[454] Несомненный интерес в этой связи представляет новая работа таллинских исследователей историка Галины Пономаревой и историка-архивиста Татьяны Шор, предпринявших попытку «проследить влияние политических явлений на смену культурных кодов в Эстонии на примере русской печати и культуры во время Второй мировой войны» (с. 4). Читатель сможет найти в этой книге множество подробностей литературно-издательской, научно-преподавательской и музыкальной жизни русской общины (диаспоры) в Эстонии, эволюции политических пристрастий и пропагандистского использования русскоязычной печати, а также краткие характеристики социально-экономического и политико-правового положения различных групп русского населения в описываемый период. Однако если внимательно взглянуть на концептуально-хронологический каркас работы и обоснованность некоторых оценок, то возникает немало вопросов и, как представляется, уместных критических замечаний.
При рассмотрении хронологических рамок (август 1939 г. – 2 сентября 1945 г.), в которые втиснуты четыре периода «уничтожения русской культуры в Эстонии» (с. 4), мы сталкиваемся с причудливым переплетением идеологизированного и формального подходов. Так, отсчет ведется от пакта Молотова – Риббентропа, с которого якобы началась Вторая мировая война, и завершается капитуляцией Японии, «формальную» дату которой можно соотнести с эстонским локусом лишь условно. И все же некоторые основания для определения ранней временно́й границы исследования (но с более точной формулировкой самой темы) имеются: после притворного оставления Эстонии фюрером за пределами германской «сферы интересов» была организована, при деятельном участии официального Таллина, принудительная «репатриация» граждан Эстонии немецкого происхождения (1939–1941 гг.). Г. М. Пономарева и Т. К. Шор отмечают, что возможностью эмигрировать по «немецкой линии» воспользовались многие деятели русской культуры, опасавшиеся советских репрессий: «В эту волну попали писатели П. Иртель, М. Роос, К. Гершельман, И. Базилевский, Е. Роос-Базилевская, Н. Рудникова, А. Чернявский-Черниговский, М. Сидоров, уехавшие из страны, как до провозглашения советского режима, так и после него. Литературный круг русских сузился, но по-прежнему продолжали выходить газеты, журналы и книги, хотя спад, несомненно, ощущался»