(с. 9). Стоит отметить, что среди бежавших в Германию были установленные чекистами разведчики и агенты-«двойники» – например, Н. П. Рудникова, сотрудничавшая с белогвардейской, а затем (с подачи второго мужа, барона А. В. Икскуля) – с немецкой, британской разведками и эстонской военной контрразведкой.[455]
При этом нет никаких оснований рисовать идиллическую картину жизни русской общины и ее культурных очагов в Эстонии накануне «репатриации» русских интеллигентов и буржуа с немецкими корнями и связями, воспоследовавшей за пактом Молотова – Риббентропа. Еще до установления в марте 1934 г. эстонской националистической диктатуры русские жили в весьма стесненных условиях; в дальнейшем негативные тенденции преднамеренно и целенаправленно усиливались властями, вызывавшими у населения встречную реакцию в виде просоветских настроений, во многом наивных. Вот что об этом сюжете пишут сами авторы: «К концу 1930-х гг. в русской диаспоре Эстонии в связи со сложной экономической ситуацией в Европе и фашизацией Германии усиливается влияние коммунистических идей на беднейшие слои русского населения и на молодежь. Этому способствовали низкие доходы и уровень образования основной массы русского населения по сравнению со средними показателями по Эстонской Республике. […] Несмотря на определенные успехи в попытке объединиться на культурно-национальной платформе, наблюдалось дробление и дифференциация диаспоры не только по социальному положению, но и по идеологическим мотивам. Активный курс правительства К. Пятса на полную ассимиляцию русских, а также мощный поток советской пропаганды, шедшей с Востока, играли роль катализатора в этом процессе. Ставка на культуру, как объединяющее начало всех русских сил, без необходимого экономического базиса и влиятельной элиты, оказалась эфемерной, несмотря на то, что общественная активность русской диаспоры Эстонии доказанный факт» (с. 7).
Авторы упоминают об элементах «полевения» (с. 9) в культурной политике Эстонии в 1939–1940 гг., не выделяя при этом хронологических границ предшествовавшего всплеска антисоветской активности властей и их заигрывания с гитлеровской Германией в 1938–1939 гг. (кульминацией стал берлинский пакт Сельтера – Риббентропа от 7 июня 1939 г.).[456] В качестве инструментов культурно-идеологического влияния СССР, кроме радиопередач с приграничных территорий и кинофильмов, в книге представлены эстонско-советское общество сближения, проводившее различные выставки и литературно-музыкальные вечера в Таллине и Тарту, а также Всесоюзное общество культурных связей с заграницей (ВОКС), занимавшееся, среди прочего, популяризацией в Эстонии достижений советской культуры. В книге на основе единичного примера включения московским издательством «Академия» в свои планы публикации эстонского эпоса «Калевипоэг» на русском языке (март 1940 г.) допускается конспирологическое обобщение: «Усиление интереса к переводу эстонской литературы на русской язык означало, что эстонская литература была уже тайно включена советским правительством в состав “братской” литературы народов СССР» (с. 13). Думается, что читатель сам сможет ответить на вопрос об адекватности подобных выводов применительно к событиям начала 1940 г.
Интересные зарисовки представлены в главе «Зимняя вой на глазами русской интеллигенции Эстонии». Предваряя разбор публикаций и писем образованной части общества, Г. М. Пономарева и Т. К. Шор дают характеристику настроений разных социально-возрастных категорий русских жителей: «Учитывая экономические и политические трудности, выпавшие на долю простого населения Эстонии, к началу войны с Финляндией (ноябрь 1939 г. – В. С.) наблюдался крен в сторону большего сочувствия к изменению социального уклада. Социализм представлялся одним из реальных выходов к улучшению своего экономического и социального статуса. “Зимняя война” наглядно обнаружила резкое социальное расслоение русского населения. Необразованная беднота выступала в поддержку Красной Армии, другая часть, в основном интеллигенты, переживали за Финляндию. Сложнее было с юношами из интеллигентных семей, которые отождествляли советскую армию с русской. […] Можно сказать, что русские подростки, напичканные советской пропагандой, в отношении “Зимней войны” занимали промежуточную позицию между необразованным старшим поколением и русской интеллигентной элитой. […] Если для эстонцев “своими” в советско-финском конфликте был родственный им народ финно-угорской группы финны, с которыми их связывали прочные культурные и экономические контакты, то для русских Эстонии (имеются в виду культурные, научно-образовательные и религиозные круги. – В. С.) “нашими” представлялись русские Финляндии» (с. 29, 30). Таллинские исследовательницы дают очень резкую оценку присоединения Эстонии к СССР: «С июня 1940 по июнь 1941 г. произошли кардинальные преобразования в духовной сфере жизни русского населения в связи с процессами, направленными на уничтожение русского национального меньшинства в Эстонии и превращения оставшихся в живых русских в “советский народ”. Все прежние общественные организации были закрыты, перестали выходить привычные для местного русского населения газеты и журналы» (с. 16). Такие суждения, при всей эмоциональности, имеют под собой определенные исторические основания: сталинские массовые репрессии охватили белоэмигрантов, общественно-политических и религиозных деятелей, а также их семьи. Были арестованы, расстреляны или погибли в лагерях писатели В. А. Никифоров-Волгин, В. Е. Гущик, видные педагоги Л. А. Андрушкевич, П. В. Нестеров, А. С. Пешков, крупные общественные и культурные деятели А. А. Булатов, П. А. Богданов, С. А. Горбачева, С. Д. Кленский, И. А. Лаговский и многие другие. Однако следует отметить, что, при всем свертывании старого уклада жизни и ужасающем характере репрессий, в период разрастания Второй мировой войны и угрозы прямого столкновения с Германией каких-либо внятных планов по «этнической перекодировке» русских Эстонии в Москве не существовало.
Также обращает на себя внимание некритическое использование авторами «оккупационной» риторики в адрес СССР, ставшей одним из ключевых догматов современных эстонских властей (с. 5, 6). Здесь уместно напомнить, что обильно цитируемый в книге профессор С. Г. Исаков более корректен в формулировках, говоря об «аннексии» Эстонии и подчеркивая, что с формально-юридической точки зрения никакой «советской оккупации» не было.[457] Следует отметить, что процесс передачи власти диктатором К. Пятсом и его окружением просоветскому правительству, проходивший под давлением и присмотром представителей СССР, но не только без активного сопротивления, а даже с отчетливыми элементами сотрудничества со стороны старых эстонских структур, до сих пор содержит в себе исторические загадки. Так, в книге лапидарно и без всяких комментариев упоминается об аресте 21 июня (!) 1940 г. в Печорах эстонской политической полицией инструктора Союза русских просветительных и благотворительных обществ по Печорскому краю писателя Б. К. Семенова. Профессор С. Г. Исаков в этой связи пошел дальше, предложив свою версию событий: «Как это ни странно, первые аресты были произведены еще эстонской политической полицией до 21 июня 1940 г., т. е. до утверждения советской власти. До сих пор не найдены документы, их объясняющие. Можно предполагать, что эстонские власти, очень боявшиеся каких-либо “провокаций” в отношении вступающих на территорию ЭР частей Красной Армии, решили в превентивных целях арестовать наиболее активных эмигрантов, допуская, что они могут оказать сопротивление красным. Вслед за тем арестованные из тюремных камер эстонской полиции перекочевали в застенки НКВД, где их судьба была решена оперативно и кардинально».[458]
С приходом гитлеровских войск, как отмечают авторы, возникла опасность тотального уничтожения русской общины Эстонии: «В 1941 г. любое упоминание о русской культуре было под полным запретом. Нельзя было играть музыку Чайковского или вспоминать имя Пушкина, одно время снова возродилась идея сноса Александро-Невского собора в Таллинне. Глава эстонской директории Х. Мяэ предложил всех русских Эстонии выселить за Чудское озеро, а эстонцев и финнов-ингерманландцев перевезти из России в Эстонию (см.: Angelus 1995: 222–224). Но поскольку оставшиеся в Эстонии русские выказали себя лояльными гражданами, их оставили в покое. К весне 1942 г. в высшем эшелоне идеологов Германии во главе с А. Розенбергом утвердилось мнение о необходимости перехода к сотрудничеству с недовольными прежней властью гражданами» (с. 173).
При этом в работе все же присутствует ссылка на то, что русское население Эстонии раскололось на «пораженцев», «оборонцев» и «приспособленцев» (с. 19), хотя и не даются развернутые характеристики каждой группы. В тексте указываются потребности нацистов в низовом пропагандистском аппарате и переводческих кадрах: «Немцы же остро нуждались в услугах местной русской интеллигенции, которая знала немецкий язык и в отличие от советских гуманитариев, не только читала, но и говорила по-немецки. Гуманитариев, знавших немецкий язык, определяли в переводчики» (с. 18).
Пассажи о том, что «из-за идеологических соображений в русских газетах того периода представлено значительно больше материалов, направленных против сталинизма, чем в русской печати Эстонии во второй половине 1930-х гг.», «в русской журналистике времен немецкой оккупации отчетливо прослеживается антисоветская струя с антисемитским акцентом», можно признать довольно точными, хотя и банальными. А вот определение антисемитских печатных материалов всего лишь в качестве «идеологической уступки фашистскому режиму» со стороны прессы (с. 20), а не ударного инструмента тотальной пропаганды представляется явной натяжкой, создающей впечатление некоторой «снисходительности» авторов к пронацистским коллаборационистам.