Здесь можно выдвинуть предположение, что спецслужбы Германии решили проучить несговорчивых литовцев руками НКВД, предоставляя Москве информацию о возрастающем в Литве антибольшевистском подполье. Может, именно этим можно объяснить возрастающее число арестов патриотов Литвы?»[472]
К негативным сторонам рецензируемой книги, как представляется, относится заметная диспропорция в изложении материала о различных видах литовской полиции при нацистах, вплоть до мельчайших «погонно-петличных» подробностей, в ущерб описанию и анализу деятельности собственно полицейских «Schuma» – батальонов и подразделений «самообороны». Автор явно тяготеет к прорисовке «благоустройства» полицейской среды на территории самой Литвы по соизволению немецких властей и стараниями литовских коллаборационистов. При этом он крайне неохотно и схематично рисует пребывание этих батальонов за границами Литвы, не акцентируя внимание на их карательной деятельности. Более того, в оценках борьбы этих подразделений с советскими партизанами и боестолкновений с регулярными частями Красной армии оправдательный пафос переполняется откровенно горделивыми нотками: «Большинство литовских полицейских батальонов, разбросанных по широким просторам России, храбро сражались вместе с немцами и солдатами других национальностей».[473]
То, что именно «заграничные похождения» этих батальонов были основной их деятельностью, признает и обильно цитируемый Станкерасом историк А. Бубнас: «Во время советско-германской войны и нацистской оккупации Литвы было сформировано не меньше 26 литовских полицейских батальонов. Уже летом 1941 г. первые литовские батальоны были посланы исполнять разные задачи в тыловой зоне немецких войск за пределами Литвы. В основном литовские батальоны охраняли железные дороги, мосты и разные военные объекты, а также участвовали в операциях против партизан. Литовские батальоны дислоцировались по всей линии Восточного фронта от озера Ильмень на севере России до Азовского моря на Украине. Больше всего литовских батальонов действовало в Белоруссии, в северо-западной части России (Новгородская и Псковская области) и на Украине. Два литовских батальона (2-й и 252-й) охраняли концлагерь Майданек около Люблина в Польше. В конце августа 1942 г. в Литве служили 9 литовских батальонов, а за пределами Литвы – 11 батальонов (четыре батальона в Украине, три в Белоруссии, три в России и один в Польше)».[474]
Судя по рецензируемому тексту, у П. Станкераса не было желания подробно исследовать вопрос участия литовских полицейских в холокосте (эта тема никак не выделена в исследовании), зато подробно смакуется феномен создания и деятельности еврейской полиции в гетто Литвы, чему посвящена отдельная глава. Не заметны также попытки использовать в работе важные достижения историков-краеведов и архивистов из российских регионов, из Украины и Белоруссии.[475]
Завершая повествование, П. Станкерас признает, что деятельность литовской полиции в годы войны по многим позициям все еще остается «белым пятном» в истории, и рассчитывает на дальнейшие кропотливые исследования ученых. Можно согласиться с таким выводом, далеким по стилистике от иных прямолинейных трактовок, которые встречаются в этой книге. Остается лишь еще раз попенять автору за имморализм и элементы экзальтации в оценке создания и функционирования поднацистского литовского «самоуправления» и сил «самообороны».
Заключение
Первая мировая война и германская оккупация, а также развернувшиеся в 1918–1920 гг. гражданский конфликт и иностранная интервенция привели к тому, что судьбы Прибалтийского края и Литвы решались при прямом вмешательстве внешних сил – в условиях военной и послевоенной разрухи. Решались с учетом зарубежных «геополитических» наработок и идеологического противостояния. Определенной части литовского, латышского и эстонского общества удалось решить вопрос создания национальных государств в свою пользу. Не вдаваясь в подробный разбор споров о легитимности тех или иных решений с учетом присутствия иностранной военной силы, обратим внимание на вопрос их репрезентативности. В частности, население латвийских территорий в годы Первой мировой войны уменьшилось почти вдвое, считая погибших, эвакуированных, беженцев и мобилизованных в армию: из примерно 2,5 млн человек, проживавших там в 1914 г., в 1918 г. осталось лишь около 1,3 млн человек. Статистика дает яркое представление о степени деформации довоенного общества Курляндии и Лифляндии, многие лучшие представители которого погибли или оказались в ключевой момент истории вне пределов Латвии. Эти и другие «неудобные» вопросы в современной латвийской исторической науке и памяти стараются не поднимать, оставаясь в основном в рамках националистических интерпретаций.
Первая мировая война в Прибалтике в зеркале местной исторической науки и народной памяти, как представляется, не находится в фокусе исследовательского и общественного внимания. Вместе с тем еще с межвоенного и эмигрантского периодов накопилось немало мифов, по большей части антироссийских и антирусских, так или иначе связанных с Великой войной – от выдумок о русских генералах, специально сдававших литовские и латвийские территории немцам, славших на верную гибель латышских стрелков, до мифов о том, что урона от русских войск местному населению было больше, чем от немецких; от тенденции преуменьшать степень влияния «благоприятных обстоятельств» в обретении независимости до преувеличения усилий и героизма собственных политиков, дипломатов и военных.
На основе заимствований из «модных» европейских идейных девиаций и банальной ксенофобии местного происхождения, по крайней мере, с середины 1920-х гг. в прибалтийских странах верстались планы построения националистических государств, в которых этнические меньшинства должны были знать «свое место». Их идейную основу составляли звонкие лозунги и эпические представления о литовском, латышском или эстонском «хозяине», антикоммунизм, элементы фашистских корпоративистских идей, антисемитские, русофобские или полонофобские настроения (особенно в Литве, но отчасти и в Латвии).
Сложные переплетения внешнеполитических, военных и экономических процессов в 1930-е гг. на Европейском континенте оставили своеобразный отпечаток на восприятии Эстонией, Латвией и Литвой, их властными группировками и обществами, своего места в мире. После установления в Германии экспансионистского гитлеровского режима, опиравшегося на человеконенавистническую идеологию и прямое насилие, прибалтийским странам предстояло определиться в стратегии и тактике отношения к нацистскому Берлину, а также выстраивания связей с соседями, включая СССР, и странами Запада.
Утверждение в Прибалтике авторитарного правления с профашистской идеологией (с 1926 г. – диктатура Антанаса Сметоны в Литве, с 1934 г. – диктаторские режимы Константина Пятса в Эстонии и Карлиса Улманиса в Латвии) оказало ключевое влияние на формирование стереотипов, предпочтений и антипатий официальных Риги, Таллина и Каунаса к ведущим акторам в мировой политике. При этом особая ситуация сложилась в Литве, военно-политическое положение которой характеризовалось хроническим конфликтом с Варшавой (и, следовательно, международной «полуизоляцией») из-за оккупированного польскими войсками Вильнюса и окрестных земель, а также нараставших реваншистских претензий Германии в «мемельском вопросе» (Клайпеда).
На практике идейные заимствования и собственные идеологические «находки» прибалтийских авторитарных диктатур привели к созданию специфических структур и обкатке практик, объективно сближавших официальные Каунас, Ригу и Таллин с такими недемократическими режимами, как фашистские и нацистский. Например, в Латвии это вылилось в создание системы «камер» как органов надзора за объединениями торговцев, промышленников, ремесленников, сельхозпроизводителей и представителей «свободных профессий», монополизацию производства и торговли в руках «надежных» латышей, принудительную национализацию, выдавливание с рынка представителей «нетитульных» национальностей. По итогам государственного переворота 15 мая 1934 г. были распущены все политические партии, упразднен Сейм, частично ликвидированы самоуправления, прекращено («приостановлено») действие Сатверсме (конституции), закрыты многие печатные издания, запрещены собрания и демонстрации, задержаны более 2000 человек, часть из которых была направлена в концентрационный лагерь в Лиепае.
Прогерманский крен во внешней политике Латвии, Литвы и Эстонии, весьма заметный уже в 1938 году, проявился особенно отчетливо весной-летом 1939 г. Под давлением Берлина 22 марта 1939 г. был подписан германо-литовский договор о передаче Клайпеды Рейху, согласно которому стороны брали на себя обязательства по неприменению силы друг против друга. Захват Клайпеды сопровождался демонстрацией военно-морской мощи Германии; Гитлер на линкоре «Дойчланд» отправился из Свинемюнде в Мемель, чтобы лично с триумфом посетить отнятый у Литвы город. Правительства Великобритании и Франции не оказали противодействия Берлину, хотя и относились к числу участников подписанной в 1924 г. в Париже конвенции, признававшей Клайпедский край составной частью Литвы.
Более заметными реверансами и откровенной лестью в адрес нацистского руководства в этот период отличились латвийские и эстонские власти. Так, 20 апреля 1939 г. в торжествах, посвященных 50-летию Гитлера, приняли участие начальник генштаба эстонской армии генерал Н. Реэк, начальник штаба латвийской армии М. Хартманис, а также генерал О. Данкерс, получившие награду из рук фюрера. В ответ на «пряник» в виде торговых и военно-технических контрактов Берлин получил заверения от латвийского руководства о ненаправленности союзнических обязательств Риги и Таллина против Рейха, а также организовало 22 мая 1939 г. помпезное празднование 20-летия «освобождения Риги от большевиков» (изгнания из столицы правительства Советской Латвии во главе с П. Стучкой) с участием внушительной делегации из Германии, включая не только ветеранов воевавшего с большевиками ландесвера, но и «парадные» подразделения СС. Тесное сближение с Германией увенчало подписание 7 июня 1939 г. в Берлине пакта Риббентропа – Мунтерса и пакта Риббентропа – Сельтера, сопровождавшихся секретными договоренностями антисоветской направленности.