Суд начался в десять утра и лишь к двум часам дня, когда некоторые присутствующие на суде стали выходить на перекур, стало известно, что обвиняемые всё отрицают и беда лишь в том, что есть показания свидетеля Мартыненко, который, якобы, собственноручно от Хачиянца получил прокламации.
В толпе слышались возмущенные голоса:
— Ай, один вонючий козёл всё стадо портит!
— Убивать надо предателей!
— Ара, э, кто такой Мартыненко?
— Да сбежал давно куда-то, в Россию, что ли!
Толпа еще больше увеличилась и оживилась, когда после занятий к офицерскому клубу пришли гимназистки-старшеклассницы. Среди них были Аризель и Тамара Красовская. Барышни посуетились, порасспрашивали о ходе суда, затем, оттеснив армян, выстроились у входа и принялись скандировать:
— Сво-бо-ду Стабровскому!
— Сво-бо-ду заключенным!
— Сво-бо-ду всем!
Из зала вышел редактор газеты «Асхабад». Несколько армян сразу кинулись к нему. Любимский, в белой шапочке-панамке и белой рубашке, остановился на крыльце, вытер пот с лица.
— Что вже вы хотите от меня? — спросил устало. — Если вы хотите самую суть, то я скажу! Они ведут себя, как настоящие герои!
— Душа любезни, только не темни, — сказал один из армян. — Скажи, душа любезни, сколько дадут, а?
— Я вже разве пророк? — бойко отвечал редактор. — Сколько дадут — все им достанется. Вы, вже, молодой человек, не станете с ними делить их срок?
Армяне засмеялись. И ещё больше пришли в волнение, когда из зала вышел священник Гайк.
— Дорогой отец, ну что там, есть какая-нибудь надежда?
— Тот не живет, кто не надеется, — отозвался он важно. — С участием господа бога все образуется.
Солнце уже клонилось к закату, когда, наконец, был вынесен приговор:
«…Признавая дворянина Людвига Людвигова Стабровского, крестьянина селения Керкендкс, Шемахинского уезда, Аршака Михайлова Хачиянца и тифлисского мещанина Ивана Андреева Егорова виновными в преступлении, предусмотренном 129 статьей Уголовного уложения, заключить в крепость: Стабровского на два с половиной года, а Хачиянца и Егорова на два года каждого….
Дворянку Ксению Петровну Стабровскую как по этому обвинению, так и по обвинению в распространении противоправительственных прокламаций, признавая невиновной, считать по суду оправданной».
Приговор вызвал разноречивые толки. Тот, кто не сомневался, что группе Стабровского предстоит отправиться в дальний сибирский этап на каторгу, пришли В восторг:
— А, ерунда! — разносились голоса. — Два года отсидеть можно!
— Что такое два года?
Те, кто знал, сколько средств затратили эсдеки на спасение своего товарища, пришли в возмущение.
— Взяточники и обиралы! — неслось из толпы.
— Чтоб вам подавиться этими деньгами!
— Господин Любимский, душа любезни, напиши в газете, скажи сколько им заплатили!
— Что вже вы раньше думали? — спросил редактор. — Вы думали за какие-то шесть-семь тысяч они получат полную свободу? Тогда вы плохо знаете цену сибирской каторге!
Толпа постепенно рассредоточилась. Остались возле клуба лишь те, кто знал заключенных: Асриянц с сестрой и группой гнчакистов, Красовская, Андрюша Батраков… Нестерова тут не было. Он еще вчера, накануне суда, как юрист, пытался получить доступ в зал суда, но получил отказ. Находиться в толпе Нестеров счел неудобным.
Осужденных держали в зале до тех пор, пока не появилась повозка с черным кузовом, запряженная двумя дюжими лошадями. Остановилась она у самого подъезда. Людвига вывели конвоиры, — сначала Асриянц, а потом и Тамара крикнули ему, чтобы бодрился и не падал духом. Он попытался оглянуться, но полицейский толкнул его в спину. Аршак Хачиянц улыбнулся через силу, поднял руку и показал два пальца, что значило — получил два года. Егоров залез в кузов, не оглядываясь по сторонам. Ксения, оправданная судом, казалось, была не рада свободе. Она не могла осознать, как будет жить без Людвига. И на приветствие Тамары сухо ответила:
— Что же ты раньше не могла навестить?
— Ксана, милая, я пыталась много раз! Пыталась, понимаешь?!
— Ладно уж… Я завтра приду домой, — устало сказала Ксения и, увидев радостно улыбающегося Асриян-ца, попросила: — Арам, если сможешь, приезжай на фаэтоне.
— Какой может быть разговор, Ксана!
Тут она скрылась в фургоне. Конвоир затворил дверь и повозка двинулась в сторону тюрьмы.
На следующий день, в одиннадцать утра, когда Ксения вышла из тюремных ворот, фаэтон стоял на обочине. Тамара взяла под руку Стабровскую и словно больную повела к коляске.
— Боже, как голова кружится, — говорила та. — Я вчера вообще думала свалюсь с ног. Но что — я? Что — я? — тут же забеспокоилась она. — Людвига надо спасать! У него — чахотка… Открытая форма.
— Ксения Петровна, разрешите, я помогу вам сесть, — предложил Арам.
— Будь любезен. Признаться, я думала, что вы о нас совсем забыли. За четыре месяца ни одного свидания, ни одной передачи.
— Ксения Петровна, знали бы вы сколько мы хлопотали! — сказал Асриянц.
— Поверь мне, Ксана, я раз десять пыталась пробиться к тюремному окошку — и все тщетно.
Пока они вели разговор, фаэтон пересек железную дорогу и выехал на Гоголевскую. Тут, как только приблизились к Куропаткинскому проспекту, из армянской церкви вышли монахи. Священник Гайк подошел к остановившемуся фаэтону, слегка поклонился Стабровской и осенил ее крестом:
— Дочь моя, я сделал все возможное, чтобы уберечь вас от сибирской каторги.
— Спасибо, батюшка, — признательно произнесла Ксения и на глазах у нее заблестели слезы. — Спасибо… Да только поможет ли? Ведь у него — открытая форма.
— Не падай духом, сестра, церковь тебя не оставит. Поезжай, отдохни и успокойся.
Фаэтон миновал Русский базар, караван-сарай, выехал на Нефтоновскую и спустя полчаса Ксения была В доме Асриянца, в своей квартире. Тут пахло застоявшимся воздухом, но комната выглядела прибранной. Аризель постаралась: подмела полы, заправила постель В истопила баньку. Оглядев комнату и поплакав в подушку, Ксения отправилась мыться и, через час, когда вернулась, у нее уже сидели гости — приятели Асриянца. Откупорили бутылку кагора.
— Ах, мальчики, мальчики, — заговорила Ксения. — Не цените вы волю, не знаете тюремных порядков. Боюсь я за вас, миленькие. От Людвига за четыре месяца ничего не осталось. Как они его били! Как били! А измывались как! Боже милостивый, это хуже всякой пытки для легочника, когда на цементный пол в камеру нальют воды. А они так и делали. В камере испарение, Людвиг кашляет, а надзиратель орет на весь коридор: «Чего кашляешь? Чего брешешь, как кобель? Надоели твои притворства!»
— Вот сволочи! — не выдержал один из гнчакистов, Аванес Мякиев.
— Мало их убить! Давить надо, как клопов! — занервничал его брат, Гамаяк.
— Вот из этого собственными руками пристрелю! — пригрозил, тряся револьвером, Арсен Айрапетов. — За Людвига, за Аршака, за Егорова!
— Ай, брось ты считать, — прервал Гамаяк. — Разве перечислишь всех, кого они держат в тюрьмах!
Видя, как расходились ребята, Ксения перестала плакать. Глаза ее высохли, и бледное лицо подернулось печалью.
— Арам, — обратилась она к Асриянцу, — начальник тюрьмы обещал перевести Людвига после суда в лазарет, да только дал понять, что за «так» хлопотать не станет. У меня есть золотые часики — подарок моей тетушки в день нашей свадьбы. Серьги, вот, золотые, кольцо золотое, наконец. Помоги мне продать ювелиру?
— Ксения Петровна, прекратите! — обиделся Асриянц. — За кого вы меня принимаете? Предоставьте эту заботу мне и моим друзьям.
Аризель в первые дни после освобождения Ксении почти не отходила от нее. Даже ночевала у нее. Утром Аризель отправлялась в гимназию. Во второй половине дня, возвращаясь домой, помогала матери по хозяйству, затем брала учебники и входила в мрачноватую комнатушку Стабровских. Девушка делала все, чтобы приподнять настроение Ксении, угодить ей.
Через неделю во дворе Асриянцев появился Нестеров, как всегда элегантен и строг. Поздоровался с Арамом, с его матерью. Вместе зашли к Стабровской, где была и Аризель.
— Здравствуй, Ксана, — подал руку Нестеров. — Прости, что не навестил до сих пор… Добрый вечер, Ариль.
Девушка смутилась. Она все время думала о нем, но он появился так неожиданно, что застал ее врасплох. С того дня, как они расстались в Ташкенте, Аризель: встречалась с ним несколько раз: в Анлийском клубе, на треке велосипедистов, во время соревнований. Но туда она приходила нарядно одетой и была довольно изящной. А сейчас он застал ее в домашнем халате, в шлепанцах на босу ногу, с веником в руках. Нестеров подошел к девушке, чтобы поцеловать руку, и она, смутившись до слез, выронила веник.
— Сестренка, я не знаю тебя, — засмеялся Арам. — Куда делся твой характер, а?
— Арам, разве так поступают?! — обиделась она. — Разве ты не мог предупредить? Я в таком виде…
— Ну, что ты, Ариль?! — ободрил её Нестеров. — Это даже хорошо, что я увидел тебя такой. Тебе любой наряд к лицу, честное слово! Ради бога, не смущайся.
— Но, все-таки, вы меня извините, я переоденусь, — все еще испытывая неловкость, проговорила Аризель и удалилась.
Ксения нетерпеливо дождалась конца этой, как ей показалось, неуместной сценки стыдливости и сказала раздраженно:
— Боже, тут речь идет о жизни и смерти Людвига, а она, видите ли, испугалась собственного халата! Не пойму, Иван Николаевич, чем вы тут все время занимались без нас!
— Успокойся, Ксана, что ты? — попросил Нестеров. — Ты раздражена… Я понимаю тебя, но Аризель не заслуживает твоего упрека… Да и мы тоже. Представь себе, что эта стыдливая гимназистка три месяца назад жертвовала своей жизнью ради того, чтобы выручить тебя и Людвига из тюрьмы. Арам, потом расскажешь Ксане о той операции. А сейчас, Ксаночка, я попрошу тебя лишь об одном: не делай ошибочных выводов и не бросай незаслуженных упреков в лицо своим друзьям… Я не появлялся перед тобой целую неделю единственно потому, что не мог прийти к тебе с пустыми утешениями… Вот, держи, Ксана, тут три тысячи рублей… Их собрали деповцы, товарищи Людвига, чтобы перевести его из тюрьмы в лазарет. Все знают о его тяжелом состоянии. Прошу тебя, Ксана, не забывай: ты жена Людвига, а мы его верные товарищи по работе.