– Что в городе? – спросила она, когда Лехав остановился у нее за плечом. – Убитых подсчитали?
– В такой каше трудно сказать наверное, – угрюмо сказал он. – Может, каждый второй.
Половина горожан убиты. Победа ли это против страшной мощи ургульского воинства? Или поражение?
– А из Сынов?
– Нас потрепали. Не так, как Северную армию. Я слышал, вы были на маяке?
Адер кивнула, так и не повернувшись к нему.
– Глупо, – сказал он.
До сражения она бы ощетинилась, стала бы многословно и громко доказывать свое – как бывало с Фултоном. И Фултон мертв. Погиб из-за ее желания видеть бой вблизи.
Она медленно покачала головой:
– Тогда это казалось важно.
Холодный ветер ворвался в повисшую долгую паузу, разогнал волну, раздул пожары за спиной.
– Я вас оставлю, – сказал наконец Лехав.
И не ушел.
Адер протяжно, прерывисто вздохнула.
«Интарра, – взывала она в душе, – Владычица Света…»
Она столько раз пыталась сложить молитву, столько раз не находила слов, что удивилась, когда они пришли: «Владычица Света, прости меня».
Адер не смогла бы сказать, за какое прегрешение вымаливает прощение. Она подвела отца, она содействовала его убийце, она взяла в советники лича, она подняла войско на войну против аннурской армии, она похитила трон у одного брата и вогнала нож под ребра другому.
Каждый шаг казался необходимостью.
«Прости меня», – снова взмолилась она, так и не решившись доверить воззвание речи.
Солнце разбилось о волны. Обожгло ей глаза. За спиной еще ярилось пламя. Прощение, казалось, лежало очень далеко от ее огненного пути. Адер еще раз взглянула на рыбаков, поднявших из озера новое неподвижное тело, и повернулась к Лехаву.
Он изучал ее – пророчицу, избранную Интаррой, императора Аннура – мрачным неуверенным взглядом.
– Идем, – сказала Адер уй-Малкениан, не дав ему заговорить. – У нас много дел.
51
Каден решился не сразу.
Он никак не ожидал встретить вечер этого дня в Рассветном дворце, провозглашенным императором Аннура, но как говорили хин: «Кто ожидает, ошибается».
Когда он вышел на пылающую площадь, когда гвардейцы, преклонив колени, прокричали древнее титулование приходящих к власти Малкенианов, отвергнуть эту честь показалось ему труднее, чем ее принять. Какую бы игру за трон ни вела Адер, она была за сотни миль отсюда, в Раалте, и своих намерений не обнародовала. Граждане Аннура пребывали в смятении, и стоящему в сердце империи Кадену легко было обратить их растерянность в свою пользу. Как неожиданно, как ужасающе просто оказалось принять трон, объявить себя наследником отца.
Именно простота и заставила его колебаться. Ран ил Торнья был не из тех, кто мыслит просто. И Адер тоже. Как победа в сражении еще не решает исхода большой войны, так и занять Нетесаный трон далеко не значило его удержать. Одного человека, даже в стенах Рассветного дворца, так легко свергнуть, убить. Они должны были предвидеть, что он возьмет бразды правления, и должны были продумать, что делать с ним в таком случае. Вчерашний день видел смерть Адива и верных ему солдат, однако Каден не сомневался, во дворце еще хватает людей – министров, гвардейцев, наложниц, – охотно воткнувших бы нож ему в спину по одному слову кенаранга. И это не считая врагов из числа его нового совета.
Конечно, даже сложить с себя императорскую власть было делом не одной минуты. Остаток ночи Каден провел, приводя в движение самые важные колесики: рассылал вестников к вельможам из совета; объяснялся со слетевшимися голодным вороньем министрами, обескураженными его отречением и опасающимися за свои синекуры при смене власти; ободрял дворцовую гвардию и восстанавливал охрану камеры с кента; распоряжался, чтобы убитые неистовством Тристе люди были обмыты, завернуты в саваны и вывезены из дворца для погребения; приказывал слугам расчистить обезображенный Жасминовый двор и, наконец, когда острие Копья Интарры уже осветилось лучами невидимого солнца, собрал новый совет в зале Тысячи Деревьев, представил всему двору свиток с конституцией и принял присягу – защищать и поддерживать новорожденную республику против любого врага.
К концу аудиенции Каден едва держался на ногах, а еще предстояло отвечать на сотни вопросов, справляться с тысячами мелких и неподъемных дел, необходимых для выживания Аннурской Республики.
Выходя из зала, Каден утер лоб ладонью – как будто мог рукой стереть усталость с глаз, паутину с мыслей. Киль и Габрил шли с ним рядом.
– Тебе следует кое-что знать, – тихо сказал кшештрим, окидывая Кадена оценивающим взглядом.
Каден только глянул на него и махнул рукой: говори.
– Когда тело Адива готовили к сожжению, с него сняли повязку, – сказал Киль. – Он был зрячим. У него были глаза.
– Как у всех, – пожал плечами Каден.
– Нет, – возразил Киль, – не как у всех. У него, как и у тебя, светились радужки.
Каден застыл столбом. И долго не двигался с места. Куда спешить? Его ждали тысячи дел, в которых он ничего не смыслил.
– Родственник, – наконец выговорил он.
Киль кивнул:
– Твой род очень стар, а еще он разветвлен. Твоей ветви Интарра коснулась сильнее других, но есть и другие.
Раньше Каден об этом не задумывался, но и удивляться не приходилось. Если Санлитун знал, он для того и поставил Адива на высокий пост, чтобы хоть отчасти заручиться его верностью. А сам Адив… Каково ему было всю жизнь прятать глаза, которыми так кичились Малкенианы? Могла ли обида толкнуть его против благоволившего к нему императора? А на убийство? Каден покачал головой. Опять вопросы без ответов.
– Мне бы зайти в отцовский кабинет, – сказал он. – Посмотреть документы до нового собрания совета. Сколько у меня времени, несколько часов?
– Тебе следует выспаться, – ответил Киль.
– Труд без отдыха ничего не даст, – поддержал его Габрил.
Первый оратор и кшештрим не оставляли Кадена с тех пор, как распахнулись Великие ворота, под оглушительный перезвон гонгов впустив во дворец Совет Республики. Каден был благодарен им за поддержку, более чем благодарен, но после многочасовых переговоров, торговли, заверений ему необходимы были несколько часов в тишине и одиночестве.
Габрил будто уловил его мысли и потрепал по плечу:
– Идем проводим тебя в спальню, и я сам встану во главе стражи у дверей.
На первом ораторе долгая ночь не оставила никаких следов. Но ведь первому оратору не пришлось до этой ночи драться не на жизнь, а на смерть с Адивом, Матолом и ишшин. Каден уже почти согласился, однако передумал.
– Еще Тристе, – сказал он. – Мне надо повидать Тристе.
В хаосе, воцарившемся вслед за его выходом из кента, спеша учредить совет, пока не встрепенулись противники, Каден позволил увести девушку. Она смотрела пустыми, безнадежными глазами. Если бы Каден не вступился, гвардейцы убили бы ее на месте, а так просто заперли. Он, честно говоря, сам не знал, что думать о недавней кровавой бойне, как к ней относиться. Его Тристе, бесспорно, спасла, удержав обрушенный Адивом туннель и убив подчинявшихся личу солдат. Но ему показалось, в девушке что-то порвалось, лопнула некая связь между ее разумом и миром. Проходя по Жасминовому двору между телами, Каден вглядывался в лица. Среди убитых были министры, были придворные, была одна старуха и по меньшей мере трое детей. Не могли все они участвовать в заговоре Адива. И конечно, не все поддерживали Адер с ил Торньей.
Ему было больно и горько, он жалел и погибших, и Тристе. Каден не сомневался, что девушка не лучше его понимает охватившую ее ярость – ту силу, что оборвала жизни сотни аннурцев. Ему после бойни больше всего хотелось посидеть с ней, утешить, попробовать разобраться, что и как произошло, но времени не было. И ее, опоив корнем адаманфа, заперли в круглую камеру башни Журавля, приставив утроенную охрану, а Каден отправился подрывать последние опоры империи.
Но теперь он не вправе был уснуть, не повидав ее. Габрил смотрел на это иначе и стиснул зубы, видя, что Каден свернул к Журавлю.
– Что бы ни связывало вас с этой женщиной, она чудовище. Ее убить надо, а не нянчиться с ней.
– Не очень-то с ней нянчились, – жестче, чем хотелось бы, отозвался Каден. – Она в тюрьме.
– Оставить в живых раскрытого лича – не лучший способ утвердить основы республики, – заметил Габрил. – Тем более лича, только что погубившего сотни ваших подданных.
– Они уже не мои подданные, – огрызнулся Каден. – И судьбу Тристе будет решать совет, а не я. Но это не отменяет факта, что она была со мной с самого начала, не раз спасала меня, и я намерен ее повидать и утешить, если смогу.
– Тогда ступай один, – покачал головой Габрил. – Я подожду, пока ты не закончишь дурить.
– Не один, – возразил Киль. – Я, с твоего позволения, пойду с тобой.
Когда Каден устало кивнул, первый оратор развернулся на каблуках и зашагал прочь по двору.
Сперва Кадену почудилось, что камера пуста. Кто-то закрыл тяжелые ставни, а светильников зажечь не потрудился, в окна не проникало даже слабое свечение восточного небосклона. Он разглядел у дальней стены узкую койку, два лакированных стула и таз с водой на низком столике – не совсем тюремная обстановка, но далеко от роскоши гостевых покоев. И воздух был жарким, душным, словно окон не открывали месяцами.
Каден нерешительно прошел внутрь, и Киль закрыл за ними дверь.
– Тристе?
Тишина.
Каден прошел к окну, отпер и распахнул ставни. Обернувшись, он увидел ее между койкой и стеной – руки спрятаны за подтянутыми к груди коленями, глаза смотрят в пустоту. Она не воспользовалась оставленной в камере водой, чтобы отмыть кровь с лица и рук. Засохшая корка потрескалась, и казалось, будто с девушки содрали кожу. И платье на ней потемнело и отяжелело от крови. Тристе ничего не замечала, уставившись в стену перед собой.
– Тристе, – снова позвал он, нерешительно шагнув к ней. – Ты цела?