толок, будто что-то припоминая.
– Я хорошо это понял во время очищения, – изрек он неожиданно, как будто говоря с самим собой.
– Очищения?
Трант резко втянул в себя воздух и оскалил зубы:
– Очищения. Еще у нас иногда говорят «переход». Порой это просто больно. – Он вздрогнул всем телом. – Больно, Кент подери. Так охотников отличают от солдат, проверяют, у кого есть дар.
– Так что это такое, твое очищение, или переход?
– Что это? Что такое? Да вот оно самое, мать твою! Боль, боль и снова боль! Неделями режут и жгут!
Он сорвался на крик, распахнул на себе дублет. Грудь его была затянута паутиной шрамов – старых, грубых, плохо залеченных шрамов. Каден дернулся, но Трант в запале этого не заметил.
– Режут, – твердил он, словно пробуя каждое слово на вкус. – И жгут, и ломают. Еще как ломают. Топят. Морозят. Снова и снова, раз за разом, пока не треснешь. – Он ткнул себя пальцем в лоб. – Пока не сломается здесь.
Все еще дрожа, он устремил взгляд на Кадена.
– Боль, – повторил он уже спокойнее, как будто одно это слово все объясняло.
Каден помолчал, смиряя бьющийся в груди ужас, укрощая его.
– Зачем? – спросил он наконец.
Трант пожал плечами с полным равнодушием к столь живо описанным пыткам.
– Иногда при ломке откалываются чувства. – Он хрустнул рыбьей костью, обсосал ее. – Знаешь, любовь, страх, хренова надежда. Иногда боль их вышибает. По крайней мере, из тех, у кого есть дар. Из тех, кто может ходить во врата. Они и есть главные, они охотники.
Некоторое время Каден молча смотрел, как ест его собеседник. Тан предупреждал, что ишшин не похожи на хин, но Каден тогда решил, что речь идет о культуре и взглядах, о различиях в приемах и методах обучения. Даже попав в Мертвое Сердце, увидев Лорала Хеллелена и прочих, даже стоя перед нацеленным ему в грудь арбалетом, он еще верил, что хотя пропасть и широка, через нее можно навести мосты. Теперь же…
Он попытался найти объяснение тому, о чем рассказал Трант. Как видно, у ишшин были свои способы достичь ваниате – если это можно было назвать ваниате: без медитации и обуздания разума, без долгого молчания, без упорных занятий. Похоже, они – все они – проходили через пытку, жестокую пытку, и те немногие, кто в ней терял способность что-то чувствовать, получали власть, а остальные…
Каден посмотрел, как Трант хлебает жижу из деревянной миски. Он что-то мычал себе под нос, раз за разом повторял незатейливый мотив.
И тут новая мысль обрушилась на Кадена, словно пощечина.
– А Тан?..
Трант оторвался от миски и живо кивнул, капая соусом с небритого подбородка.
– У-мгу, – промычал он. – Да. Рампури Тан был охотником. Почти не уступал Кровавому Горму, кое в чем не уступал. Охотник.
Каден медленно выдохнул, умеряя пульс.
– Ты мог бы кое-что от меня им передать? – спросил он.
Во всей крепости, казалось, было немногим больше сотни человек. Каден уже понял, что Трант здесь ничего не решает, но способен же он обратиться к тем, кто решает?
– Ваш командующий должен знать, что Тристе помогла мне спастись. Она заслуживает мало-мальски приличного обращения.
– Приличного, ого! Император заговорил о приличиях!
Трант понизил голос и выпучил глаза, забормотал себе под нос, но, едва Каден наклонился к нему, встрепенулся, хлестнул по воздуху между ними жесткой ладонью:
– Да ты знаешь… Знаешь, что враг с нами творил?
В бешенстве он сбился на невнятное рычание:
– Ты слышал про всех этих атмани: Рошина, Дирика, Ришиниру, еще троих… Только и разговоров об этих драных владыках-личах, как они убивали людей, как раскололи весь этот гребаный мир! А я тебе скажу… Атмани ничто рядом с кшештрим. Подумаешь, личи! Вроде как бессмертные – во всяком случае, пока не ткнешь их ножом. Но по крайней мере, люди! Все толкуют про атмани, а кто бы предупредил насчет кшештрим! Про них просто забыли! Кшештрим не просто убивали, там была бойня. Понимаешь, резали детей! Детишек! Тысячами! – Тараща глаза, Трант склонился через стол к Кадену. – Они. Хотели. С нами. Покончить. А ты мне толкуешь о приличиях, понимаешь ли, чтобы с той твоей сучкой хорошо обращались. Так я тебе скажу, куда засунуть твои приличия.
– Еще неизвестно, кшештрим ли Тристе, – проговорил Каден, сдерживая бушующие эмоции. – У нее есть чувства. Страхи, надежды.
– Нет.
Трант вдруг заговорил тихо и спокойно:
– Она хочет, чтобы ты так думал. Они знают, как все это работает. – Он ткнул себе пальцем в висок. – И знают, как обратить все против нас. Понял? Ты понял, что я тебе сказал?
Каден хотел возразить, но остановил себя. Беспокойство за Тристе донимало его, как боль в сломанном ребре, но поделать он сейчас ничего не мог. Не зная, где она, не зная даже, где он сам, при всей видимой пустоте Мертвого Сердца, окруженный людьми с луками и клинками. Эти люди вполне способны прикончить его, когда им вздумается.
«Сперва разберись, – приказал он себе, – потом действуй».
– Шьял Нин рассказывал мне про ишшин, – заметил он, решив сменить тему. – Вы были первыми монахами, еще до хин.
– Не монахами, – фыркнул Трант и, насупившись, вновь занялся рыбой. – Какие там монахи!
– Кем же тогда?
– Пленниками. Рабами. Скотиной, которую погоняют палками, травят, потрошат.
На каждом слове он тыкал в рыбу на тарелке ножом. И вдруг выдернул клинок из рыбьего скелета, взмахнул в воздухе:
– Вот это все, все это дерьмо вокруг, было нашим стойлом.
Каден снова оглядел тяжелые каменные стены:
– Это строили кшештрим?
– Строители! – закивал Трант. – Да уж, ублюдки умели строить.
Каден нахмурился:
– Зачем? Я думал, они хотели просто нас уничтожить. Зачем было строить тюрьмы?
– Котов видел?
Трант щелкнул зубами, царапнул воздух скрюченными пальцами.
– Они не просто убивали, нет. Нетушки! Коты, они дразнят, играют, мучают. И враг так же… Они хотели посмотреть, что мы будем делать. Здесь…
Он обвел рукой стены:
– Все здесь. Свитки, хроники, прочее… Одних пластали, как рыбу, другим отрезали веки. В чем наш изъян – вот что их интересовало. В чем ошибка. – Трант скривил губы и пробормотал: – Все тут. Гады все записывали. Все тут.
Он посмотрел волчьими глазами, и Каден, недолго выдержав его взгляд, снова принялся изучать стены зала. Камень все тяжелее давил на него, словно насквозь пропитался, набряк кровью; словно прошлое источало смрад, какой не смоешь морской водой. Мертвое Сердце оказалось вовсе не крепостью, даже не тюрьмой – могилой, и мыкавшиеся в его стенах ишшин были призраками людей, отказавшихся умирать ради продолжения войны. И сюда-то так рвался Каден, сюда он невольно завлек Тристе. Этот подземный склеп был родиной Тана.
Холод пробирался в тело, кусал влажную кожу Кадена. Пленником он, строго говоря, не был, но сумеет ли отсюда уйти?
13
Их спасла ночь. Ночь и тяжелые облака, скрывавшие птицу вместе с вцепившимися в ее лапу людьми, пока Ра поднималась сперва от развалин города, потом над каньоном, все выше и выше – мучительно медленно, как им казалось. Наконец и высочайшие пики, одетые тьмой и туманом, остались внизу. Валин не знал, убила ли Суант-ра птицу Блохи, не знал, уцелела ли Ши Хоай Ми, преследует ли их сам Блоха. В начале полета страх отгонял от него сон. Отгонял страх и боль.
Но ночь все не кончалась. Ра, неровно взмахивая крыльями, несла людей по мучительно холодному небу, и Валин уже с трудом сохранял сознание, цепляясь за сбрую, чтобы порывы ветра от тяжелых крыльев птицы не сдули его с когтей, чтобы не разжались сжимавшие верхнюю стропу онемевшие пальцы. Он не сумел бы натянуть лук – засевшая в плече стрела не дала бы, – голова его то и дело падала на грудь, и все же Валину было лучше, чем Гвенне и Талалу.
Гвенна без чувств висела на ремнях – рана на голове одолела ее, едва птица оторвалась от земли. Анник обрезком веревки примотала девушку к когтю Ра, чтобы не болтало на ветру, но челюсть у нее отвисла и глаза закатились – плохой признак.
Талал держался чуть лучше. В беспорядочном бегстве он получил стрелу в бедро, и, хотя умудрился встать в полный рост на дальней лапе, Валин по наклону древка видел, что стальной наконечник прошел совсем рядом с костью. Извлекать его было бы опасно, да и некогда, но такая рана должна была в лучшем случае замедлить движения лича.
А больше всего его сейчас тревожила сама Ра: она летела тяжело, кренясь вправо и судорожно взмахивая могучими крыльями. Валин читал о драках диких кеттралов, но сам видел только безобидные потасовки между птенцами. Он не представлял, каким чудом потрепанная птицей Блохи Ра держится в воздухе, но она, хоть и ослабев, не снижала высоты. Куда провалилась птица Сами Юрла, он в суматохе не заметил.
«Мы живы, – напоминал себе Валин. – Мы прорвались».
Во всяком случае, он на это надеялся. После Ассара они не видели ни намека на крыло Блохи. Возможно – вполне возможно, – Ши Хоай погибла, ее кеттрал покалечен, а все крыло приковано теперь к земле. С другой стороны, обе птицы не так уж надолго скрывались из виду, и неизвестно, что произошло между ними за эти краткие мгновения, а расчет на чужую неудачу – дерьмовая стратегия. Поэтому Валин час за часом всматривался в восточный небосклон, смаргивал выбитые ветром слезы и обшаривал взглядом башни облаков, высматривая погоню. Ныли глаза, зато усилие помогало забыть о боли. И лучше напрягать каждый нерв, вглядываясь в пустое небо, чем смотреть на обвисшее тело Гвенны.
Свое дело Валин сделал: спас Кадена и вывел свое крыло живыми, – и все же, кроме разрывающей тело боли, он страдал от гнева и чувства вины. Винил себя в ранениях Гвенны и Талала, злобился на Пирр за то, что развязала бой, и на себя за то, что не сумел ее остановить, а больше всего терзался из-за Финна Черное Перо.
Он напоминал себе, что противник, возможно, участвовал в заговоре. Возможно, их хотели взять живыми для допроса под пытками. Возможно – но это не отменяло гибели человека, которого Валин любил, которым восхищался.