«Вот зачем нам суды и законы, – подумал он. – Вот зачем нам император».
Впервые услышав об ишшин, Каден счел их цели чистыми и благородными. Теперь же их устремленность к единственной цели: пренебрежение к законам и обычаям, к религии и ее порядку – больше напоминала манию. Ишшин готовы были оправдать все, что выведет их на кшештрим. Любую ложь. Любое мучительство. Любое убийство.
– Девушка сказала что-нибудь новое? – спросил Тан.
– Все то же дерьмо, – фыркнул Матол. – Слезы, мольбы, визг, уверения, что ничего плохого не делала. Беда в том, что визжит она не так.
Обернувшись к Кадену и подняв бровь, он ждал напрашивающегося вопроса. Каден сдержался, и Матол, недовольно выдохнув, стал объяснять:
– Враги выглядят как люди, но они не люди. У них не то… – грязным пальцем он постучал себя по виску, – здесь. Когда доходит до пытки, они ощущают боль. Мешкент запускает в них кровавые когти, как в любого из нас, – но эти не чувствуют страха. Они старше молодых богов. Кавераа не может их коснуться.
Каден повертел сказанное в уме, попытался представить, как это – знать боль, не зная страха перед болью. Как умирать от истощения, не чувствуя голода?
– Тогда какой смысл? – спросил он, поразмыслив. – Если вы считаете Тристе кшештрим, а кшештрим нечувствительны к пытке, зачем загоняли ей стекло под ногти?
– Ну, – ухмыльнулся Матол, – мы ведь не были уверены, что она кшештрим. И я не говорил: нечувствительны. Они реагируют по-другому. В архивах есть сведения, что кшештримского шпиона обычно можно распознать по отсутствию боязни.
– Но ведь Тристе страшно. Ты сам сказал: она умоляет, плачет.
– Иногда, – признал Матол, затем нагнулся к самому лицу Кадена и прошептал, дыша рыбным запахом: – Только умоляет она не так.
– Ты не объяснил, что это значит.
Глава ишшин помедлил, уставившись в невидимую точку перед собой и перебирая воспоминания о страдании и мольбах.
– Ужас имеет определенный… облик. Корчи тела, ритм воплей. На страх и боль каждый отзывается по-своему, но под всеми различиями скрыто что-то общечеловеческое, что рвется наружу. Если знаешь, что искать, можно распознать это человеческое.
Каден покачал головой:
– Как ты можешь это распознать?
Матол растянул губы в широкой хищной ухмылке:
– Я через это прошел.
Только теперь, когда он поднял руку, Каден увидел шрамы вместо ногтей.
– Через боль, – тихо проговорил Каден.
Матол кивнул:
– Стало быть, кто-то потрудился осведомить тебя о наших приемах.
– Мне кажется, – медленно выговорил Каден, – вы причиняете себе большее зло, чем причинили бы вам кшештрим.
Матол блеснул оскалом:
– Вот как, тебе кажется? Тебе, мать твою, кажется?
Он вдруг отвернулся, стал разглядывать свои шрамы, словно что-то чужое и незнакомое, словно только сейчас их увидел, а потом вновь набросился на Кадена:
– Всему! Всему, что мы знаем о боли, мы выучились у кшештрим: из их руководств, из их книг, когда они сотни лет подряд медленно и скрупулезно пытали и убивали нас. Тебе это не нравится? – Он ткнул в лицо Кадену изуродованной шрамами рукой. – По-твоему, это хуже того, что делали кшештрим? Да мы их, считай, и не трогаем! Для наших предков это было бы облегчением!
Каден запретил себе отводить глаза и с застывшим лицом отсчитал три удара сердца. С каждой минутой делалось очевиднее, что ишшин больны, сломаны, но в словах Матола он угадывал жестокую истину, и в памяти поневоле всплывали скелеты Ассара, стиснутые детские ручонки, черепа. Если ишшин и сломаны, сломали их кшештрим.
– Хватит разговоров, – вмешался Тан и кивнул на дверь.
Матол покачал головой:
– Мы кое-кого ждем. Хочу ей кое-кого показать.
Он хитро, с прищуром, переводил взгляд от Кадена к Тану и обратно.
– Я запретил Рампури об этом упоминать, но, подозреваю, он все же проговорился о втором пленном. – В грудь Кадену уткнулся длинный палец Матола. – Так или не так?
Каден медленно вдохнул-выдохнул. Вдох-выдох.
– Что за второй пленный?
На первый взгляд пленник не казался ни опасным, ни бессмертным.
Хин предупреждали послушников, как обманчивы ожидания, как сила предвкушения искажает и зрение, и память, поэтому Каден старался не рисовать в воображении лица врага – лица кшештрим. Они не похожи на чудовищ, напоминал он себе, дожидаясь, пока из глубочайших подземелий приволокут пленника. Их можно было принять за людей. Имя тоже было самое обыкновенное: Киль. Так могли звать пекаря или рыбака.
Он заставил себя просто принять к сведению поразительное известие, что ишшин захватили одного из бессмертных, за которыми так долго охотились, и думал, что готов ко всему. Но когда стражники пинком распахнули дверь и втолкнули в нее связанного по рукам толстой веревкой заключенного, Каден понял, что все-таки ждал чего-то более крепкого, более грозного. Киль оказался стариком – сгорбленным, медлительным, и легкая хромота портила его и без того неуверенную походку. Все лицо и кисти рук были в выпуклых шрамах – тонкие белые линии прерывались уродливыми волдырями, оставленными, как с отвращением понял Каден, раскаленным железом. Кшештрим показался ему темнокожим, но, когда он связанными руками отбросил с глаз спутанные волосы, Каден увидел, что темный цвет объясняется наслоениями грязи. Да и дряхлость пленника была мнимой: отмой его, подлечи, и он бы выглядел немногим за тридцать. И все равно он совсем не походил на чудовище, которое незаметно для себя вообразил Каден.
А потом пленник поднял глаза.
Каден и самому себе не сумел бы объяснить, что в них увидел. Глаза Киля не поражали, как его собственные пылающие радужки, и не затягивали, как почерневший взор Валина. Обыкновенные глаза, но, пока они изучали Кадена, тот понял, что они не соответствуют телу. Тело было изорвано, истерзано годами безжалостной пытки и каждым движением кричало о внутренних повреждениях. Но глаза остались несломленными. Киль бросил быстрый взгляд на Матола, полмгновения уделил Кадену и обернулся к Тану:
– Рампури.
Его голос был тих и прозрачен, как дымок над потушенным костром. Каден невольно подался ближе.
– Очень давно я тебя не видел.
Тан кивнул, но не отозвался.
– Я думал, ты забыл меня в моей тихой камере. Я почти соскучился по обществу мучителя.
– Тебя привели не для пытки, – сказал Тан.
Киль поджал губы:
– Значит, наконец-то пора умирать?
– Пора делать, что тебе скажут, – нетерпеливо прервал разговор Матол.
Пленник опустил глаза на связанные руки, оглянулся через плечо на вооруженного стражника:
– Едва ли вы оставляете мне выбор. Может, скажете, сколько я провел в камере?
– Слишком мало, – ответил ему Матол, – но у тебя будет вдоволь времени таращиться в темноту, когда мы здесь закончим.
Киль долго обдумывал его слова, хотел что-то ответить, но вместо этого обратился вдруг к Кадену:
– Рампури и Экхард мне известны, но с тобой мы не встречались, хотя я хорошо знал твоего отца.
Кулак Матола врезался ему в живот, не дав закончить.
– Прикуси язык и держи при себе свою ложь, не то следующие пятнадцать лет проторчишь не в камере, а в карцере!
Скрючившийся пленник долго кашлял, а распрямившись наконец, на миг перехватил взгляд Кадена.
«Я хорошо знал твоего отца».
Каден не нашелся что и подумать. Трудно, почти невозможно было поверить в эти слова, но, в сущности, что знал Каден о своем отце? Ребенком он восхищался Санлитуном по-детски бездумно, почитал его безудержно и безусловно. Лишь много лет спустя, в отдалении от дворца, он начал понимать, как мало знал этого человека, как мало понимал, что им движет, чего он желает и чего страшится.
При самых суровых испытаниях монашества Каден черпал силы в мысли, что так же страдал в обучении у хин его отец; что, бегая по крутым тропам и копая землю, таская тяжести и терпя пост, он, какое бы расстояние их ни разделяло, становится ближе к Санлитуну и что настанет день возвращения в Аннур, когда он встретится с отцом как мужчина с мужчиной – не только чтобы изучить систему аннурской власти, но и чтобы впервые поговорить по-настоящему.
С прибытием в монастырь предательского посольства Адива эта надежда разбилась, как старый горшок. Мечта о встрече рухнула. Им уже не поговорить. Не узнать друг друга взрослыми. Санлитун уй-Малкениан навсегда останется далеким, как изваяния, сурово глядящие на проходящих дорогой Богов людей. Каден понятия не имел, любил отец воду или вино, и тем более не представлял, способен ли был тот иметь дело с кшештрим. Он снова всмотрелся в пленника: черное от грязи лицо, твердый взгляд. Мог ли Санлитун уй-Малкениан преломить хлеб с подобным существом? Каден даже не представлял.
– Смею спросить, зачем я здесь? – негромко заговорил распрямившийся Киль и кивнул на дверь пыточной. – Вы уверены, что не придется снова терпеть боль?
– Там другая пленница, – сказал Тан. – Мы хотим показать ей тебя.
На исхудалом лице Киля мелькнуло любопытство.
– Из наших? Кто?
– Это, – ответил Тан, – мы рассчитываем узнать от тебя.
В полутемной камере с низким сводом легко было поверить, что Тристе просто отдыхает, что тяжелое деревянное кресло, к которому ее приковали, – обычное кресло, что фитили светильников прикрутили, чтобы свет не мешал ей спать. Однако едва глаза Кадена привыкли к темноте, он увидел стальные оковы на ее запястьях и лодыжках, полоски от слез на грязном лице, рубцы на плечах. Ее явно пороли плетью или били кнутом.
– Вы не могли дать ей укрыться? – спросил он.
Матол фыркнул:
– Все хин такие добренькие? – и объяснил, как маленькому: – Пытка так и действует. Начинаешь с души и только потом переходишь к телу.
Каден все не мог отвести взгляда от ее тела, от горящих полос на рассеченной коже. Ужас подступал к горлу. Хин учили его сдерживать эмоции, но не перед лицом такого зверства. Наконец оторвав глаза от ран, он увидел, что Тристе открыла свои и молча разглядывает его в мерцающем свете.