Лехав долго смотрел на нее, потом обернулся к свече. Черта на ней уже заплыла воском, и холодный сквозняк колебал огонек.
– Хорошо, – наконец произнес он.
Адер протяжно судорожно вздохнула:
– Хорошо.
Он снова повернулся к ней:
– Я сумею спасти вас, но ваши люди, те эдолийцы… Они убили одиннадцать Сынов.
– Нет! – Краткий миг облегчения оборвался. – Они всего лишь пытались мне помочь. Выполняли свой долг, как и клялись.
Лехав угрюмо усмехнулся:
– Все мы в чем-то клялись. Они убили моих людей. Чтобы мои люди мне верили… чтобы мои люди верили нам, их должно сжечь.
В горле у Адер будто камень встал.
– Они хорошие люди, – выдавила она.
– Вы сами сказали, – помедлив, отозвался Лехав. – Огня без золы не бывает.
19
«Я знаю выход».
В долгом темном однообразии заключения Каден повторял в уме эти слова, вслушивался в них, как в прорезавшую тишину мелодичную ноту, вглядывался, как в проблеск света среди бесконечного мрака. Он снова и снова возвращался к сама-ан, к идеально запечатленной картине последних мгновений в камере Тристе, когда кшештрим, поймав его взгляд, одними губами выговорил эти три слова.
«Я знаю выход».
Слова обескураживали, ужасали скрывающейся в них надеждой, сводили с ума непонятностью. Когда ишшин, захлопнув за ним дверь, повернули ключ в замке, Каден выждал тысячу ударов сердца, прежде чем подняться и ощупью обследовать грубые каменные стены своей тюрьмы. Его горящие глаза дарили совсем мало света, позволяя, если не делать порывистых движений, не натыкаться на стены, и в этом свете он до последнего камешка изучил крохотную клетушку. Узнал он немного. Стены сырые. Деревянная дверь на ощупь кажется толстой. Маленькая, не больше ладони, дыра в углу ведет в неизмеримую темноту под полом.
Скудное утешение, но других камера не давала, и, когда затих гулкий стук сапог, Каден начал сознавать, как рисковал, встав на защиту Тристе. Как рисковал и как много проиграл. Паника на бархатных лапках бродила в сознании, и поначалу он едва сдерживался, чтобы всем телом не биться о дверь, не кричать в темную пустоту. Вместо этого он, как мог, определил середину комнаты, сел, скрестив ноги, на каменный пол и закрыл глаза. Темноту мира он заменил своей внутренней темнотой, пустоту камеры – великой пустотой. Когда он наконец вышел из ваниате, страх остался, но сделался маленьким и далеким, словно дымок костра в огромном молчаливом небе.
Он вновь методично исследовал свою камеру, перетрогал каждый камень, испытал отхожую дыру, попробовал дотянуться до невидимого потолка. Дверь он оставил напоследок в надежде найти в ней то, в чем отказали камни. Толстые доски были перехвачены стальными или железными скобами, пальцы нащупали щербины на холодном металле. В самом низу он обнаружил щель с ладонь шириной – может быть, для подачи пищи. Нашел и замочную скважину, куда не пролезал даже палец, – на средней высоте. Он задавил вспыхнувшую было надежду вскрыть замок и вырваться на свободу. Не было инструментов – ему не оставили ничего, кроме одежды, – а если бы и были, он ничего не понимал в замках и в побегах.
Только исчерпав все прочие возможности, он прибег к речи.
– Эй, – позвал он немногим громче шепота.
Даже этого хватило, чтобы разбить хрупкую скорлупу ваниате.
– Тристе? Ты здесь? – Он выждал. – Киль?
Темнота вернула ему звук собственного голоса, но ответа он не услышал. Попробовал еще раз, все громче и громче повторяя призыв, и наконец взревел, колотя кулаками по равнодушной стали дверной скобы. Когда Каден сдался, темнота снова обступила его, тисками сжала камеру.
Еду принесли через день – или через два. Он точно не знал, нечем было измерить время, отделить один промозглый невидимый день от другого. В тишине прогремели по камню сапоги, под дверь просунули деревянный поднос, стук каблуков удалился, и вновь стало тихо. Кадена тошнило и мутило, однако он заставил себя поесть.
После каждой трапезы он возвращался на середину комнаты и опустошал сознание, входя в ваниате. Раз больше нечем было заняться, он мог хотя бы продолжать упражнения. Он десятки раз входил и выходил из транса, потом сменил позу – вытянулся планкой, упершись в пол носками и ладонями, и снова потянулся в пустоту. Она не давалась, но он удерживал положение тела, пока не задрожали плечи и не свело мышцы живота, пока не подогнулись руки, уронив его лицом в пол. Несколько вздохов он пролежал неподвижно, потом, так и не шевельнувшись, поймал транс. Поймал, и отпустил, и снова поднялся в планку. Каден попытался отыскать себе место вне трясущегося тела.
Каждый раз, когда открывалась щель под дверью, он заговаривал с человеком в коридоре и каждый раз безуспешно. Где-то за пределами Мертвого Сердца вращалось колесо мира, плескались в берегах моря, пробивались сквозь почву зеленые ростки; люди боролись, смеялись, умирали, а камера Кадена, как тронный зал Пустого Бога, оставалась прибежищем тщеты, мрака и молчания.
Потом пришел Тан.
Ему предшествовал скрежет замка, тусклый свет фонаря, который отвыкшим глазам Кадена показался дырой в пустоте. Дырой или пожаром. Когда зрение вернулось, он разглядел перед собой своего умиала, сменившего хламиду хин на войлок, кожу и тюлений мех ишшин.
– Долго? – заржавевшим голосом спросил Каден.
– Довольно долго, – ответил Тан. – Раньше я не мог.
– Что там?
Тан покачал головой:
– Дурь. Дурь и фанатизм.
Каден оглянулся на закрывшуюся дверь:
– Ты один?
– В коридоре три стражника. Я уговорил их не входить. Сказал, что со мной наедине ты будешь уступчивей.
– Уступчивей! – Каден проглотил горький смешок.
– Матол хочет использовать тебя против Тристе, – пояснил Тан. – Хочет подослать к ней одного и послушать, что она тебе скажет.
– Где она сейчас? Цела?
– Жива, – ответил Тан так, словно это было одно и то же. – После того допроса ишшин перевели ее сюда, дают время оправиться, прежде чем начать по новой. С тех пор прошло пять дней.
– Мне она скажет не больше, чем сказала им, – безнадежно покачал головой Каден.
Монах отрывисто кивнул:
– Согласен. Но я не собираюсь делать за Матола его работу.
Оглянувшись через плечо, Тан поманил Кадена в глубину тесной камеры и зашептал совсем тихо, будто кожа зашуршала о камень:
– Напрасно мы пришли в Сердце. О заговоре против твоего рода ишшин ничего не знают. И ничего не узнали о Тристе. Их путь никуда не ведет, между тем империя шатается.
– Ты что-то узнал об империи? – встрепенулся Каден. – О моем брате?
– О Валине ничего, но возвратившиеся через кента ишшин сообщили, что пропала твоя сестра.
– Пропала?
Кадена вдруг замутило.
– Возможно, убита. Или в плену. Ишшин не знают, да, кажется, и знать не хотят.
– А ты? – спросил Каден. Его после долгого заключения в беспросветной тьме пьянил внезапный наплыв света и новостей. – Я думал, ты равнодушен к политике.
– Так и есть, – ответил Тан. – Но это больше чем политика. Кшештрим нанесли удар в сердце Аннура. Причины мне неведомы, но одно ясно: они хотят воспользоваться хаосом и беспорядками, а я не дам им такого преимущества. Тебе надо возвращаться в Аннур. Занять свое место на Нетесаном троне.
В Кадене расцвела надежда, но он в тот же миг растоптал ее цветок, указав на склизкие каменные стены, на тяжелую дверь:
– Ишшин держатся другого мнения.
– Меня теперь не волнует мнение ишшин, – отрезал Тан. – Это уже не тот орден, который я покинул более десяти лет назад.
– Значит… мы сейчас уходим?
– Ты плохо слушал, – покачал головой Тан. – За дверью – трое. Мне они доверяют немногим больше, чем тебе. Уйдешь, когда не будут стеречь.
– Как?
Монах вытащил из-под дублета старый заржавленный ключ, а следом – короткий нож с клинком не длиннее пальца. Не оружие, разве что голову рыбе отсечь, но острый на вид.
– Где ты взял ключ?
– Ты, видно, забыл, как долго я здесь прожил, прежде чем уйти в горы, – ответил Тан.
– Понятно. – Каден ровно дышал, умеряя всколыхнувшееся волнение. – Ты уходишь, я беру ключ.
– Дослушай, – оборвал его Тан, – потом говори.
Он молча, неподвижно дождался кивка Кадена. И протянул к нему руку:
– Нащупай пульс.
Каден в недоумении взял старого монаха за запястье, быстро отыскал жилку и почувствовал ровное биение крови. Пульс был медленнее, чем у него, и он был ровный, точно капель с потолка его камеры, будто держался одного тихого ритма не первый месяц, а то и год.
– Соразмерь свой, – приказал Тан.
Каден снова кивнул и, закрыв глаза, замедлил свое сердцебиение, подгоняя удары под медлительное биение сердца умиала.
– Готово, – сказал он.
– Сумеешь удержать? – впившись в него глазами, спросил Тан.
Каден задумался. Хин учили его управлять пульсом и дыханием. Ему едва исполнилось одиннадцать, когда он двое суток подсчитывал каждый удар сердца. Но всему есть пределы.
– Только если не придется бежать.
– Бежать не придется, если все пройдет по плану.
– А что за план?
– После восьмидесяти шести тысяч ударов открой свою камеру ключом.
– Восемьдесят шесть тысяч?
– Сутки. За дверью сразу окажешься в маленькой нише. Дождись стражника, выйди из ниши и убей его.
Сердце Кадена отбило два частых удара, прежде чем он усилием воли вернул его к прежнему ритму.
– Как?
– Как коз убивал, – ответил Тан. – Перережешь горло.
Страх и смятение рвали в клочья спокойствие Кадена.
– Ишшин – воины, – заметил он.
– Ишшин уверены, что ты заперт, безоружен и беспомощен. Они знают, что я опасен, и ко мне приставили дополнительную охрану. А ты… – Он покачал головой. – Тебя они не боятся.
– Что дальше? – спросил Каден, отгоняя образ крепко зажатого в руке ножа и раскрывающейся под острием теплой плоти.
– Тебе приносит пищу тот же стражник, что охраняет эту часть тюрьмы. С его смертью путь будет свободен. Выжди еще четыре тысячи ударов сердца и иди.