Перед мысленным взором Кадена появилась доска с фишками.
– Он оставлял эту позицию, – пояснил Киль, – чтобы напомнить себе о слабости, вырастающей на сознании своей силы; напомнить, что самоуверенность несет в себе зерно гибели.
– Этого я никогда от него не слышал, – сказал Каден.
– Ты много чего не слышал, – ответил Киль. – Тебя отослали лет десяти, не более.
– Это тоже ничего не доказывает: ни что он тебя знал, ни что доверял тебе.
Пленник долго молчал, устремив взгляд сквозь прутья решетки в ту жизнь, которой Каден не видел и не понимал. Наконец глаза его снова остановились на Кадене, и уголки губ тронула улыбка.
– У тебя метка в виде полумесяца на внутренней стороне правого бедра.
Каден едва удержался, чтобы не коснуться темной родинки:
– Откуда ты знаешь?
– Я присутствовал при твоем рождении. Ты вырвался из чресел матери с немалой бодростью, но долго молчал – не кричал, не плакал, только смотрел на мир своими горящими глазами. – Он покачал головой, вспоминая. – Повитухи всполошились, что ты не выживешь, но твой отец их успокоил: «Дитя понимает, что за дорога перед ним лежит, и заранее упражняется в безмолвии». А со временем ты стал плакать, как все людские дети.
Каден онемел. Он не слышал ничего подобного ни от родителей, ни от сестры. И уж конечно, хин такого не рассказывали. Проверить правдивость слов он не мог, но да, метка-полумесяц на бедре была. Была, сколько он себя помнил.
– Зачем ты присутствовал при родах?
– Я историк, – объяснил Киль. – Это мое дело, ради него я существую. Оно и свело меня впервые с твоим отцом.
Каден пытался осмыслить его слова. Все, что он слышал о кшештрим, сводилось к войнам и убийствам, да еще смутно упоминалось об их городах.
– Ты был историком? – переспросил он. – Кшештримским историком?
Киль покивал:
– Ваш язык неточен, но, полагаю, ты назвал бы это «Историк с большой буквы». Я составлял хроники вековых войн моего народа с неббарим, а потом войн с вашим родом. Я видел царствование атмани – их блестящее начало и трагический конец. И видел века правления твоей династии.
Каден долго смотрел на него, прежде чем ответить:
– И этого мало. При моем рождении, должно быть, присутствовало с десяток человек.
– Восемь, – поправил Киль.
– И любой из них мог проговориться о родинке на моем бедре.
Пленник тихо покачал головой:
– Что-то тебе придется принять на веру, Каден. Ишшин эту способность утратили. Ты должен был уже понять, как они не похожи на воспитавших тебя монахов. Они нашли иной путь в пустоту, и этот путь их сломил. Конечно, его показали им мы – ненамеренно, когда здесь еще была тюрьма, когда мы еще испытывали твой род. Мы показали им, как это делается, но они отточили технику.
Каден припомнил рассказ Транта: людям выжигали глаза, отрубали пальцы, рвали зубы в ужасной холодной темноте ради достижения их извращенной версии ваниате. И сюда он затащил Тристе! С ледяным ужасом он думал об этом, между тем как в далеком уголке его сознания продолжался отсчет ударов сердца, счет темного времени.
– Через твой выход можно вытащить Тристе? – спросил Каден.
Киль, помедлив, кивнул:
– Если сумеешь ее освободить. И меня.
Глубоко вздохнув, Каден принялся наводить порядок в мыслях под пристальным взглядом замолчавшего Киля.
– Как мне вас освободить? – спросил он наконец.
– Ключ у стражника. Для начала убей его.
20
С юга наползала тяжелая туча, темнила небо над озером, туманила горизонт. От нее удирали несколько озерных лодчонок с противовесами – мчались, наполнив ветром горящие последними лучами паруса. Должно быть, рыбаки пытались вернуться в порт до дождя. Тщетно пытались. Ливень нагонял одного за другим.
Адер наблюдала все это с крыши полуразрушенного здания, бывшего гордого дворца, в погребе которого Лехав расположил свой штаб. Она стояла под ярким солнцем, глядя на наступающий стеной шторм, на чернеющие волны и взбаламученные темные воды. Утреннее солнце так грело лицо и плечи, что ей казалось, будто она разглядывает картину бури, будто свирепость ветра передана умелыми мазками и искусно вычерченной перспективой. Однако все это приближалось и приближалось, а потом вдруг накрыло ее, и тяжелые, как монеты, капли заколотили по голове, по плечам, по шиферу крыши. Воздух набряк влагой. Сукно клочковатых туч затмило солнце.
Одежда промокла, волосы липли к щекам, но ей легче было вынести бурю, чем ждать внутри. Адер смотрела, как копья молний, разветвляясь перевернутыми деревьями, бьют по волнам, и в сотый раз пыталась найти выход. Платье сковало тело. Ее колотила дрожь. Если и был способ избежать намеченного убийства, она его не видела.
«А если они виновны? – в который раз спрашивала она себя, двигаясь по той же накатанной колее. – Что, если они в союзе с ил Торньей?»
Слова – слова, которые она твердила всю ночь, как обрывки молитв, – не убеждали. В животе тошно сосало, и она отвернулась от мятущейся тьмы бури к неподвижной, пустой темноте помещения.
Ее эдолийцев держали здесь же, только их Сыны Пламени сковали и заперли в глубоком подземелье. Два дня Адер не давали с ними поговорить. Она возмущалась, но под яростью и негодованием ощущала ужасную правду: она приняла запрет с облегчением. Пока эдолийцы отрезаны от нее, она не увидит в их глазах отражения своей лжи, ей не придется рассказывать им о цене, уплаченной ею за союз с Сынами Пламени. Не придется рассказывать, что расплатилась она их жизнями. Но в конечном счете она стала жертвой собственного упрямства. Этим утром Лехав разрешил ей встретиться со своими людьми. Как же ей было тошно!
Командир Сынов Пламени встретил ее на заливаемом дождем балконе и поманил под крышу.
– Пора, – сказал он вошедшей девушке. – Ивар проводит вас в их камеру.
Она немо кивнула.
Лехав окинул ее задумчивым взглядом:
– Маленький совет.
Адер опять неуверенно кивнула. Ее била дрожь, под ногами собралась натекшая с платья вода.
– Чем меньше вы скажете, тем будет легче для всех.
– Я обязана им…
– Что? – Он шевельнул бровью. – Объяснить?
– Да.
– Человеку многое можно объяснить. Только не его смерть.
Каждого эдолийца сковали цепью, какой хватило бы для молодого бычка, обмотали лодыжки, запястья, шею и притянули ко вбитым в камень железным кольцам. Судя по виду, оба не спали и не меняли одежды со дня ее побега. Длинные дорожные плащи, прежде такие светлые, побурели от грязи и пыли. Недели трудного пути съели мякоть с костей, оставив запавшие щеки и утонувшие в глазницах глаза. Золотистая грива Бирча потемнела и свалялась, а Фултон, должно быть, потерял двадцать фунтов веса. В камере воняло тухлятиной. В нижнем углу стояла лужица – грунтовых вод или мочи.
Бирч заморгал на свет и извернулся в цепях, чтобы лучше видеть.
И даже сумел неловко поклониться.
– Госпожа, – проскрежетал он слабым голосом, – желтое вам к лицу. В тон глазам.
Весь страх, все смятение, скопившиеся в ней за дни мучительного пути, разом подступили к горлу. Она беспомощно застыла перед захлопнувшейся за спиной дверью, уставившись на людей, охранявших ее с малолетства, и ужасаясь тому, что сделал с ними Лехав.
«Нет, – угрюмо поправил ее внутренний голос, – ты это с ними сделала».
Какую бы роль ни сыграли Сыны Пламени, в Олон этих двоих привела Адер. Слезы на ее щеках смешались с дождевой водой.
– Госпожа, – произнес Фултон, но сразу зашелся рвущим грудь кашлем, сотрясавшим все тело.
Когда приступ миновал, он сплюнул на пол – мокротой или кровью, она не разобрала при свете фонаря.
– Простите, моя госпожа, – снова заговорил он, – но, во имя светлой Интарры, что происходит?
Она надеялась, она даже молилась, хотя никогда не питала пристрастия к молитвам, чтобы эти двое оказались сообщниками ил Торньи; изменников куда как проще послать на костер. Но лицом к лицу с ними эта мысль казалась смехотворной глупостью. Они служат не кенарангу. Они – ее люди. Ее охрана. И в душе она сознавала это, еще когда бежала от них с площади у пруда.
– Вы тут ни при чем, – почти шепотом выдавила она, безнадежно покачав головой.
– О чем вы, госпожа? – насторожился Фултон. – Вам грозит опасность?
И тогда из нее выплеснулось все: измена ил Торньи, собственное бегство от этого ужаса, необходимость союза с Сынами Пламени. За рассказом она подсела к ним, беспомощно теребила цепи, силясь устроить пленников поудобнее.
– Надо было сказать нам, – протянул Фултон, дослушав.
– Знаю. – Адер осела на пол, ноги ее не держали. – Знаю. Но я никому не верила.
– Впрочем, – слегка шевельнул бровью Бирч, – мне всегда хотелось побывать в Олоне летом.
– Что теперь? – спросил Фултон.
Адер задрожала. Правда словно ржавый кинжал, но она обязана им правдой.
– Лехав… он же Амередад… Он хочет вашей смерти. В качестве мести за Сынов, убитых вами при попытке меня спасти.
Фултон поджал губы, но промолчал.
– По мне, для истинно верующего прям-таки вопиющее негостеприимство, – заметил Бирч.
Шутил, как всегда, только шутка вышла слабой, словно разъеденной ржой.
– Я пыталась его смягчить, но он не уступил, – быстро заговорила Адер в надежде заглушить голосом вину и стыд. – Его люди, Сыны Пламени и прочие, хотят бросить вас в костер, и он не станет им отказывать.
Она замолчала. Слова были бесполезны. Хуже, чем бесполезны, – оскорбительны.
– Без Сынов я ничего не добьюсь. Ил Торнья выйдет победителем. Даже если я откажу Лехаву…
– Нет, – как камень, уронил Фултон, – вы ему не откажете.
– Будь я проклят… – Бирч отвел глаза.
– Для того мы и живем, Алин, – обратился к товарищу старший охранник.
Адер никогда не слышала, чтобы он называл Бирча по имени. Она его даже не знала.
– Наши жизни отданы принцессе. Неизвестно, что сделают с ней эти фанатики, если она откажется.