– Неизвестно, что они с ней сделают, если она согласится, – возразил Бирч. – Мертвые, мы не сумеем ей помочь.
– Риски должна оценивать принцесса. Наше дело – служить.
– Я думал, служить – значит сражаться, – вскипел Бирч, но его возмущения хватило ненадолго: в голосе послышалось смирение.
– Иногда, Алин, служить – значит умереть, – кивнул ему Фултон.
Взгляд эдолийца горел ярче радужки Интарры. Можно было еще спорить, пытаться их спасти, но Адер уже сознавала, что спорить не станет. Еще не договорив, еще рассуждая о споре с Лехавом, она понимала, что Фултон откажется от ее жертвы, что его долг перевесит ее чувство вины, что ее предложение легковеснее воздуха. Она наблюдала за происходящим словно издалека, как за черной тучей близящейся бури. Она предвидела все, кроме той мучительной бездны презрения к себе, что разверзлась в ней, разъедая внутренности, и никогда, никогда не затянется.
Зрелище Негасимого Колодца лишь на миг отвлекло Адер от предстоящей казни.
В последние дни пути она каждую ночь видела рассекающую горизонт колонну света – бледного, как сияние тысячи лун, поглощавшего булавочные проколы звезд по сторонам. Шестнадцать столетий Негасимый Колодец служил маяком для паствы и предостережением для неверующих – этот непреходящий символ святости Олона был источником веры и целью аннурских паломников, благодаря которому они среди десятков других выбрали этот ветшающий город.
Вопреки своим пламенным глазам и легенде о божественном происхождении династии, Адер была скептиком. Слишком легко объявить себя избранником богов и слишком трудно опровергнуть подобные претензии. Высшим промыслом можно назвать все, что угодно: падение воробья, внезапное наводнение, раннее или запоздалое цветение дерева. Легенды были слишком древними, а свидетельства слишком скудными.
И все же она не могла не признать, что Негасимый Колодец – не воробей. Из вполне реальной ямы в десяток шагов шириной бил свет такой яркий, что прямой взгляд на него ослеплял неосторожного. Отрицать подобное невозможно. Даже камни вокруг склонялись перед неопровержимым фактом, просев округлым кратером, словно сама земля тянулась поближе к этому потрясающему сиянию. Адер рассказывали о верующих, бросавшихся в Колодец в надежде слиться с провозвестницей веры. Рассказывали и другое: как мужчин и женщин сбрасывали в палящий провал в наказание за ересь.
Едва войдя за ограждающую стену, от которой до Колодца оставалось еще три десятка шагов, Адер зажмурилась и заслонилась рукой от сияющей колонны. Спохватившись, что такой жест может возмутить собравшуюся толпу, она медленно опустила руку, выпрямила спину и подняла голову, заставив себя смотреть прямо на свет. Рядом с этим невыносимым сиянием молнии над озером показались бы слабыми и тусклыми.
Если верить легенде, этот пылающий днем и ночью светоч тысячу лет питался благочестием первой пророчицы Интарры. В чем-то легенды различались, но все сходились в главном. Когда девственница по имени Мааяла вошла в город – в то время столицу независимого Креша, – Одам Слепой повелел схватить ее за распространение новой веры. Короли Креша, и не в последнюю очередь Одам, поклонялись Акьету – так они звали бога войны, – между тем Мааяла отстаивала главенство богини света, на улицах и в домах доказывая, что свет очагов, звезд и солнца – один свет и исходит он от Интарры. Она утверждала, что свет Интарры оживляет все людские души, согревает кровь и тела. По словам Мааялы, люди напрасно боятся смерти, ведь тело, распадаясь, высвобождает скрытую в нем божественную частицу, позволяя ей слиться с великим светом земли и небес. Мааяла освобождала крешанцев от воинского долга, объявляла, что каждый, даже слабый и увечный, пока тело его сохраняет тепло, несет в себе божественную искру. Нет нужды воевать. В сражении нет героизма.
Одам объявил ее лгуньей, еретичкой и самозванкой. Он велел выволочь ее на крепостной плац, привязать к столбу и, в издевку над ее неколебимой верностью свету, приказал сжечь.
В преданиях остались его слова: «Если богиня света ее любит, пусть богиня света ее и примет».
И Интарра приняла ее.
Мааяла горела – сперва костер едва тлел, захлебываясь в дыму, потом разошелся. Ее плоть обратилась в пламя, и пламя это светило все ярче: алое, потом желтое и, наконец, чистейшей белизны. Пламя поглотило дрова и столб, а Мааяла все стояла, светясь ярче полуденного солнца – так ярко, что Одаму и его воинам пришлось отвести глаза. А отведя глаза, они увидели, что раскалились и камни плаца, засветились красным, желтым, белым светом, загорелись, расплавились и земля вокруг Мааялы Немеркнущей просела, словно она проплавила землю, создав своим жаром и светом Негасимый Колодец.
Так погибла крепость Одама и, согласно хроникам, чуть не погиб он сам. Король едва успел выскочить в потайную калитку, когда стены завалились внутрь, оплыли растопленным маслом. Камень целый месяц хранил жар, а когда остыл, любопытные опасливо заглянули за круг оплавленных валунов и увидели исходивший из Колодца столб света. Одам, каясь в совершенном грехе, подошел к самому краю ямы и глядел на свет, пока не ослеп.
«Плохо служили мне глаза, – сказал он, вернувшись. – Без них я наконец прозрел».
Адер завидовала и слепоте, и прозрению древнего короля. Сквозь струи ливня она различала лишь силуэты, но и того хватало, чтобы понять, что пространство вокруг Колодца заполнено до отказа. Ближе всех стояли Сыны Пламени, но верующие Олона напирали на их ряды. Их лица пугающе сияли, а дождь размывал разинутые рты и жадные глаза в провалы кошмарных масок, обращенных к ней в ожидании обещанного возмездия. Правосудие здесь ужасающе походило на жертвоприношение.
Фултон с Бирчем были скованы по рукам, но могли идти. За их спинами стояли по стойке смирно дюжина мрачных Сынов Пламени с длинными копьями. Расчищенная от людей полоса вела от пленников прямо к Негасимому Колодцу.
– Когда зазвучит марш, – обратился к эдолийцам Лехав, – советую не стоять на месте. Вас так или иначе скормят огню. Умирать лучше без копья в боку.
– Мы пойдем сами, – ответил Фултон, смерив командующего взглядом из провалов глазниц. – Нас не придется погонять, как свиней.
Лехав пожал плечами:
– Легко храбриться издали. У самого Колодца вы вряд ли будете так ретивы.
– Под таким ливнем? – усмехнулся Бирч.
Он, казалось, оставил позади гнев и сопротивление, вернув себе обычную беззаботность.
– Да я сам прыгну в вашу дыру, поцелуй ее Кент, лишь бы обсушиться.
Толпа зашевелилась; те, что похрабрее, бросали в пелену дождя оскорбительные выкрики. Над головой прогремел гром, заглушил голоса, зато вспышка высветила искаженные яростью лица.
– Пора, – махнул рукой Лехав.
– Давайте кончать, – мрачно согласился Фултон. – Я устал слушать, как блеют твои бараны.
«Давайте кончать». Как будто речь шла о скучной дворцовой церемонии, а не о его жизни. Адер кивнула, заставляя себя держаться, заставляя себя смотреть прямо сквозь пелену дождя.
– Постойте. – Она повысила голос, чтобы ее услышали за шумом струй. – Простите меня.
Слова были не просто бесполезны, хуже того – они, как вытертый до дыр плащ, прикрывали ее ужас.
– Сделайте кое-что для меня, – попросил Фултон.
Адер закивала с жалкой готовностью. Даже на таком расстоянии она ощущала жар Колодца. От ее платья, волос, рук валил пар. Толпа затянула нечто вроде воинственного гимна.
– Все что угодно, – выговорила она.
– Победите, – мрачно уронил он.
– Присоединяюсь, – сказал Бирч.
Адер проглотила всхлип. Хотела ответить, но перехватило горло.
«Милая Интарра, – молила она, – прости меня, прости меня, прости».
Фултон два или три мгновения смотрел на нее, пока Бирч не толкнул его локтем.
– Идем, старина, – позвал он; его лицо блестело от дождя и пота. – Тебе здесь еще не надоело?
«Прости меня, Интарра. Прости меня».
А потом люди, которые охраняли двери ее покоев с самого ее детства, которые шли рядом с ней при каждом выходе из дворца, которые стояли за ее креслом на торжественных обедах, которые приносили ей суп, когда она болела, и выслушивали ее жалобы на братьев и на родителей, – двое людей, которых она, пожалуй, знала, как никого на свете, двинулись к пламени. Презирая жар Колодца и лютую злобу зевак, они высоко держали голову и не дрогнули, даже когда из толпы полетели камни и куски навоза.
«Прости меня, Интарра», – молилась Адер, но не Интарра задумала и исполнила это жалкое представление, и, когда двое солдат шагнули к своей могиле, не Интарра с такой страшной силой сдавила ей грудь. Доброе дело – молиться богине, но у Адер были руки и голос, и вдруг она услышала свой крик, метнулась к Сынам Пламени. Она неуклюже выхватила копье у стоявшего ближе всех солдата – длинное мокрое древко чуть не вывернулось из ее пальцев.
– Нет! – взвыла она, бросаясь по расчищенной полосе следом за эдолийцами.
Глупо, более чем глупо. Своих людей она не спасет, а открытый протест может довести до огня и ее саму, но ей вдруг стало все равно. Пусть это поганое, жалкое чудо Колодца погубит и ее, лишь бы не соучаствовать в убийстве тех, кто так долго о ней заботился.
«Теперь все на тебе, Каден, – мрачно твердила она, размахивая над головой блестящим наконечником. – Все на тебе, Валин. А что до тебя, Интарра, жалкая сука, да пошла ты!»
И тут, словно услышав, Интарра ответила.
Слепящая вспышка. Полная темнота. Гул миллионов поющих и орущих глоток. Адер мгновенно лишилась тела. Не стало дождя. Не стало толпы. Не стало ни сознания, ни воли. Пропало все, кроме одинокого голоса Фултона, или уже не Фултона, а глубже, громче, полнее, шире – шире неба, выше звезд – голоса женщины, но женщины небывало огромной, огромной, как само творение, пропевшей один короткий, непререкаемый приказ:
«Победи!»
21
Восемь.
Или девять. Валин сбился со счета, сколько раз в этой бесконечной скачке на запад они с Пирр и крылом пытались бежать.