В дверях появилась фигура полковника Рэгги. Хотя он и шел на цыпочках, шаги его были достаточно шумные, ибо свобода движений полковника была ограничена бременем, которое он нес; на вытянутых руках он держал большую, желтоватую чашу, покрытую белой салфеткой. Лицо его было, хоть и напряжено, но спокойно. Он тоже прекрасно владел собой. Я представил, какое бессчетное число раз приходилось ему вскакивать по тревоге, вести утомительное наблюдение за противником и, не зная устали, отбивать нападения; подумал о том, сколько испытаний и потрясений перенес он за свою жизнь, включая и ужасное происшествие, случившееся с его сестрой, – и все же полковник сумел сохранить несгибаемое мужество, не отступающее даже перед лицом самой грозной опасности, – вот, что имел в виду Джон Сайленс, когда сказал, что на него «можно положиться».
Кроме суровой напряженности и землистого цвета лица, я не заметил никаких внешних признаков той бури, которая, несомненно, бушевала сейчас в душе полковника; и необыкновенная выдержка этих двоих людей, хотя и проявляющаяся у каждого из них по-разному, так приободрила меня, что к тому времени, когда закрыли дверь и мы обменялись безмолвными приветствиями, я уже полностью держал себя в руках и был уверен, что хладнокровно выдержку любое испытание.
Полковник Рэгги осторожно поставил чашу в самый центр стола.
– Полночь, – кратко сообщил он, взглянув на часы, и мы все трое расположились вокруг стола на заранее приготовленных стульях.
Мы сидели посреди холодной и тихой прачечной, глядя на легкий парок, пробивавшийся из чаши через белую салфетку: на мгновение зависнув над столом, он тут же скрывался в глубокой тени печной трубы.
Согласно распределенным доктором местам, я оказался спиной к двери, напротив черного зева печи. Полковник Рэгги сидел слева от меня, Джон Сайленс – справа, оба вполоборота ко мне, причем доктор был покрыт более густой тенью, чем полковник. Таким образом мы наблюдали за тремя разными частями стола и, откинувшись на спинки стульев, молча ожидали дальнейшего развития событий.
Около часа в этих четырех стенах под сводчатым потолком не было слышно ни малейшего звука. Наши домашние туфли бесшумно скользили по кирпичному полу, мы всячески сдерживали дыхание, не шуршала даже одежда, когда мы шевелились. Это безмолвие – безмолвие ночи и тревожного ожидания – подавляло нас. Даже шипение ламп не нарушало царившую в прачечной тишину; если бы, скажем, свет был способен произвести хоть какой-нибудь шум, не думаю, что мы услышали бы шаги серебристого лунного луча, который оставлял на полу свои бледные следы.
И полковник Рэгги, и доктор, и я – все мы сидели, будто каменные изваяния, не обмениваясь ни словом, ни жестом. Мои глаза непрестанно блуждали между чашей и напряженными лицами справа и слева от меня. В красном свете ламп они походили на безжизненные маски, а легкий парок, струившийся из-под салфетки, давно уже перестал быть видимым.
Когда луна поднялась чуть выше, вдруг повеял ветерок. Своими легчайшими крыльями он еле слышно шумел над крышей, овевал стены, ледяным дыханием обдавал наши ноги. Вслушиваясь в дыхание ветра, я представлял себе вересковые пустоши вокруг дома, обнаженные, без единого дерева, одинокие холмы, ближние рощи, мрачные и таинственные в ночной тьме. Особенно яркой была картина Двенадцатиакровой плантации, и мне чудилось даже, будто я вижу, как покачиваются скрученные стволы, слышу, как печально перешептываются верхушки деревьев. В глубине прачечной, за спиной у нас, лучи луны сплетались во все более причудливую сверкающую сеть.
Прошел целый час томительного ожидания, когда около конюшен залаяли собаки и я увидел, как Джон Сайленс шевельнулся на стуле и, судя по позе, предельно напряг свое внимание. Все мое существо мгновенно откликнулось на произошедшую перемену повышенной настороженностью. Медленно, не отрывая глаз от столика, зашевелился и полковник Рэгги.
Протянув руку, доктор снял с чаши белую салфетку.
Не знаю, померещилось мне или нет, но красное мерцание ламп стало тусклее и воздух над столиком перед нами как будто сгустился. Вероятно, под влиянием долгого ожидания мне вдруг почудилось, будто что-то витает перед моим лицом и даже касается моих щек своими шелковистыми крыльями. Скорее всего, это была иллюзия. Однако полковник в тот же миг поднял глаза и оглянулся через плечо, как бы следя за чем-то, летающим по прачечной; тщательно застегнув пальто, он взглянул сначала на меня, затем на доктора, – и это уже никак нельзя было назвать иллюзией. А потом потемневшее лицо полковника расплылось бесформенной тенью, что тоже не было иллюзией. Плотно сжатые губы, строгое, даже суровое выражение его лица подсказали мне, что полковник открыл нам лишь часть того, что ему довелось перенести в этом доме, было еще много такого, в чем он не смог заставить себя признаться. Я не сомневался в этом. Он поворачивался и смотрел вокруг себя так, словно был хорошо знаком с некоторыми таинственными явлениями, о которых даже не упоминал. Он искал взглядом не огонь, а что-то живое, мыслящее, что-то, способное ускользнуть от наблюдения, – некое древнее Существо, стремящееся вселиться в него.
И то, что на этот затравленный взгляд полковника доктор ответил взглядом, полным едва уловимого сочувствия, подкрепило мое предположение.
– Приготовьтесь, – шепнул он, и я понял, что мой компаньон ободряет и предостерегает меня, и мысленно приготовился к самому худшему.
Но еще задолго до того, как полковник Рэгги начал оглядываться, а доктор подтвердил мою догадку о появлении духа, я каким-то сверхъестественным образом почувствовал, что нас уже больше, чем трое. Это произошло в тот момент, когда повеял ветерок. Лай собак, казалось, послужил сигналом. Не могу объяснить, как пустое место вдруг перестало быть пустым; мои органы чувств не способны были ничего заметить; изменение баланса личных сил в какой-либо человеческой группе невозможно определить словами и тем более доказать. Но ощущается оно безошибочно. Я совершенно точно знал, в какой именно момент под этими сводами появилось четвертое живое существо. И убежден, что знали это и мои компаньоны.
– Следите за светом, – чуть слышно шепнул доктор, и я понял, что в комнате стало ощутимо темнее, причем об игре воображения тут не могло быть и речи; а когда я увидел, с каким вниманием доктор Сайленс изучает лицо полковника, мое тело пронзил электрический ток изумления и ожидания.
– Но ощущал я не ужас, а только какое-то сильное смятение; и еще мне казалось, будто я вознесен на какую-то страшную высоту, где может произойти – и уже происходит – нечто совершенно небывалое и неведомое. Возможно, я и ощущал страх, но отнюдь не ужас, и тем более не сверхъестественный ужас.
В мой мозг негромко, но настойчиво, как маленькие молоточки, стучались необычные мысли, в подсознании разливались совершенно новые, неизведанные ощущения. Я никогда даже не подозревал, что способен на такие причудливые фантазии. Все мое существо испытывало какое-то небывалое потрясение; я отчетливо слышал таинственный зов глубокой древности. Казалось, вот-вот, под каким-то невероятным углом, я взлечу в космическое пространство, которого никогда не видел даже во сне. Все это, вместе взятое, производило совершенно необыкновенный эффект, и я был рад, что мне есть на кого опереться: присутствие такого сильного, волевого человека, как доктор, было для меня гарантией душевного равновесия и безопасности.
Энергичным усилием воли я заставил себя вернуться к реальности и попытался сосредоточить свое внимание на столике и сидящих вокруг него двух безмолвных фигурах. И тут я заметил, что в прачечной произошли некоторые перемены.
Пятна лунного света на полу заволоклись тенью; лица моих компаньонов были видны не столь ясно, как прежде; на лбу и щеках полковника Рэгги поблескивали капельки пота. Сильно изменилась и температура воздуха. Наступившая жара угнетающе действовала не только на полковника, но и на всех нас. Это была душная, неестественная жара. Мы задыхались. И не только в буквальном смысле слова.
– Вы первым почувствовали его приближение, – сказал доктор Сайленс, глядя на полковника. – Это и понятно, ведь вы уже вступали с ним в контакт.
Полковнику не удавалось скрыть свое беспокойство. У него так тряслись колени, что было слышно, как шаркают его комнатные туфли. Он кивнул, подтверждая, что расслышал слова доктора, но ничего не ответил. По всей видимости, он с трудом держал себя в руках. Я знал, против чего он борется. Как предупреждал доктор Сайленс, в него должен был вселиться дух, и он яростно, хотя и тщетно сопротивлялся.
Между тем, мной овладело странное, дурманящее веселье. Жара становилась все сильнее, но теперь почему-то оказывала приятное действие: я ощущал приподнятое состояние, мысли с необычайной быстротой проносились в моей голове, воображение порождало живые картины, в крови играли яростные желания, все члены моего тела наполняла могучая энергия, подобная энергии молнии. Я не испытывал сильного беспокойства, подобно полковнику, а чувствовал лишь смутное опасение, что все это может достичь чрезмерной интенсивности, которая в состоянии спалить меня, превратив мои душу и тело в пламя чистого духа. Темп жизни ускорился настолько, что долго так не могло продолжаться. Это был какой-то утысячеренный экстаз.
– Крепитесь! – шепнул Джон Сайленс мне на ухо; вздрогнув, я увидел, что полковник Рэгги встает. Поднялся и доктор. Я последовал их примеру и впервые заглянул в чашу. К своему изумлению и ужасу, я увидел внутри нее ощутимое волнение. Кровь начинала бурлить.
За ходом эксперимента мы наблюдали стоя. Он развивался со стремительной быстротой. Если я и испытывал что-то похожее на сонливость, то от нее и следа не осталось.
Никогда не забуду этого зрелища: полковник Рэгги стоит передо мной – прямой и непоколебимый, широко расставив ноги, оглядываясь в невероятном смятении, но преисполненный непримиримого духа борьбы. На его потных щеках играют отблески красного света, на смертельно бледном лице резко выделяются глаза, дышит он тяжело, однако, конвульсивно вздрагивая, изо всех сил старается держать себя в руках, захваченный суровым духом борьбы, он готов к встрече с врагом, но враг, если и существует, пока невидим, – так и стоит он, неподвижный, готовый к любому повороту событий. Я никогда не видел, чтобы у него была такая бледная кожа и такое пылающее лицо, не видел – и никогда не захочу увидеть еще раз.