Только веселость и жизнерадостность старой мисс Рэгги, которая, разъезжая в каталке, приветствовала наклоном головы всех встречных и развлекала их своим щебетанием, не позволяла унынию окончательно завладеть нами, как это уже произошло с остальными. Ее появление походило на луч света, пронизывающий темную зловещую рощу; мы как раз выходили из дома, когда служанка выкатила мисс Рэгги на светлую лужайку: повернув голову, она с улыбкой пожелала нам удачной охоты.
Стояло прекрасное октябрьское утро. На покрытой росой траве и на ало-золотых листьях играл солнечный свет. В воздухе уже реяли нарядные предвестники инея, как бы ища, где им расположиться на зимний постой. Бесконечные вересковые заросли колыхались под прохладным, благоуханным западным ветром, будто лиловое море, с небольшими вкраплениями серых скал. Все окрестные запахи заглушал всепоглощающий аромат моря, разносимый, вероятно, пронзительно кричащими высоко в небе чайками.
Но наш хозяин не обращал никакого внимания на это сверкающее буйство природы и не спешил показать нам окрестности.
– Такие же унылые вересковые пустоши и холмы простираются на многие десятки миль, – сказал он, широким жестом руки проведя по воздуху, – а вон там, в четырех милях, лежит залив С., длинная болотистая бухта, к берегам которой слетаются мириады птиц. С другой стороны дома – плантации и сосновые леса. Я думаю, мы прихватим с собой собак и для начала отправимся на Двенадцатиакровую плантацию, о которой я рассказывал вам вчера вечером. Она здесь совсем рядом.
Псарня соседствовала с конюшней. Собаки – одна породистая ищейка и два больших датских дога – радостно запрыгали при нашем появлении, а я сразу же вспомнил заливистый лай прошлой ночью. «Странные собаки для охоты», – эта мысль не давала мне покоя, когда мы шли через поля в сопровождении столь внушительных животных. Низко опустив головы, они двигались большими прыжками.
По дороге мы почти не разговаривали. Предельно сосредоточенное лицо Джона Сайленса не поощряло к беседе. Мне было хорошо знакомо это выражение глубокой озабоченности, поглощающей все его существо. Я никогда не видел доктора испуганным, но озабоченность нередко отпечатывалась на его лице, вызывая во мне острое сочувствие – вот и сейчас он был явно чем-то озабочен.
– Прачечную мы осмотрим на обратном пути, – коротко заметил полковник Рэгги, как и доктор, ставший скупым на слова. – Это привлечет меньше внимания.
Даже бодрящая красота утра не могла рассеять сгущавшееся чувство тревоги и страха.
Через несколько минут дом заслонила сосновая роща, и мы оказались на опушке густого хвойника. Полковник Рэгги резко наклонился и, вытащив из кармана карту, в нескольких словах объяснил расположение плантации и дома. Он показал нам на карте место, где лес подходит почти к стенам прачечной, скрытой от нас деревьями, и куда выходят окна спальни мисс Рэгги, поскольку несколько раз пожар начинался именно в этой комнате. Теперь нежилая, она выходила прямо на лес. Нервно оглянувшись, полковник подозвал собак и предложил нам войти в лес и тщательно его осмотреть, если, конечно мы считаем это необходимым. Возможно, удастся уговорить собак пройти с нами небольшое расстояние, – полковник кивнул на жавшихся к его ногам животных, – хотя и сомнительно.
– Боюсь, тут не помогут не только уговоры, но и хлыст, – добавил он. – Я уже многократно в этом убеждался.
– Если вы не возражаете, – решительно прервал его доктор Сайленс, заговоривший чуть ли не впервые за всю дорогу, – мы осмотрим лес вдвоем, мистер Хаббард и я. Так будет лучше.
Его тон не допускал никаких возражений, и полковник согласился с такой готовностью, что даже не очень далекий человек мог бы догадаться, какое искреннее облегчение он испытывает.
– Полагаю, у вас есть на это веские причины, – только и сказал полковник.
– Я просто хочу, чтобы никто не оказывал влияния на мои впечатления. Когда же у человека уже прочно сложилось определенное мнение, он может ненароком увести меня в сторону от разрешения этой, не столь уж простой проблемы.
– Прекрасно вас понимаю, – старый вояка был согласен со всем, что говорил доктор, хотя выражение его лица явно противоречило словам. – Тогда я подожду вас здесь, вместе с собаками; мы сможем осмотреть прачечную на обратном пути.
Перебираясь через низкую каменную стену, сооруженную покойным владельцем, я оглянулся и увидел прямую, по-воински подтянутую фигуру полковника. Он провожал нас необычайно пристальным взглядом. Трудно объяснить почему, но его стремление с презрением отвергнуть все необычные объяснения тайны и в то же время неуклонно и упорно изучать связанные с нею обстоятельства, вызывало у меня сочувствие. Он кивнул и махнул рукой в знак прощания. Этот момент хорошо запечатлелся в моей памяти: полковник Рэгги, вместе с большими собаками, стоит в солнечных лучах и пристально смотрит нам вслед.
Доктор Сайленс шел впереди, среди скрюченных стволов, теснящихся вокруг, я следовал за ним по пятам. Как только мы дошли до места, где полковник уже не мог нас видеть, мой компаньон остановился и положил свое ружье на корни большого дерева, то же самое сделал и я.
– Нам вряд ли понадобятся эти тяжелые орудия убийства, – заметил доктор с легкой улыбкой.
– Стало быть, вы уже уверены, что ключ у вас в руках? – спросил я, сгорая от любопытства, но в то же время боясь себя выдать, чтобы не упасть в глазах доктора.
– Да, совершенно уверен, – серьезно ответил он. – И думаю, что мы прибыли как раз вовремя. Придет час – и вы все узнаете. Пока же следуйте за мной и наблюдайте. И думайте, упорно думайте. Я рассчитываю на помощь вашего ума.
Голос доктора звучал с той спокойной, непререкаемой повелительностью, повинуясь которой люди радостно и гордо жертвуют своими жизнями. В эту минуту я последовал бы за ним, куда угодно, хоть в ад. Джон Сайленс был преисполнен каким-то всесокрушающим упорством. С душевным трепетом воспринял я его доверие, однако, даже в ярком сиянии дня от меня не укрылась его тревога.
– У вас не было никаких сильных впечатлений? – поинтересовался доктор. – Не случилось ли, например, чего-нибудь ночью? Не приснился ли вам какой-нибудь запоминающийся сон?
Он с нетерпением ожидал моего ответа.
– Я спал почти беспросыпно. Вы же знаете, как я устал, а тут еще эта гнетущая жара…
– Стало быть, жару вы почувствовали? – доктор, скорее, рассуждал сам с собой, чем задавал мне вопрос. – А молнию, молнию вы видели? Среди ясного неба, – добавил он. – Ну ее-то вы видели?
Я ответил, что, кажется, пробуждался от яркой вспышки, и он привлек мое внимание к некоторым обстоятельствам.
– Вы, конечно, помните ощущение тепла, которое вы почувствовали, когда в поезде приложили письмо ко лбу? Помните, какая жарища была в доме вечером, да и ночью? И вы также слышали, как полковник рассказывал о языках огня, неожиданно вспыхивающих в лесу и в самом доме и о том, как двадцать лет назад погибли его брат и управляющий?
Я кивнул, не понимая, к чему он клонит.
– И во всем этом вы не улавливаете никакой подсказки? – доктор был явно удивлен.
Я тщательно обшарил самые укромные закоулки своего ума и воображения и вынужден был признать, что нет, не улавливаю.
– Ничего, скоро вы поймете, – а теперь, – добавил Джон Сайленс, – мы осмотрим лес – нет ли тут для нас чего-нибудь интересного?
Из сказанного я получил кое-какое представление о его замысле. Мы должны сохранять предельную собранность и сообщать друг другу все, что нам хоть мельком удастся увидеть в картинной галерее наших мыслей. Затем, уже на ходу, доктор обратился ко мне с последним предостережением.
– Если вы хотите обеспечить свою безопасность, – веско произнес он, – все время, пока мы будем здесь находиться, постоянно внушайте себе, что вы защищены прочным панцирем. Употребите на это все свои силы, подключите воображение, волю. Вплоть до окончания нашего приключения поддерживайте в себе уверенность, что в панцире, выкованном вашим воображением, мыслью и волей, вы совершенно неуязвимы для какого бы то ни было нападения.
Он говорил с непоколебимой убежденностью, не отрывая от меня глаз, как бы стараясь усилить значение своих слов. Затем, без всякого предупреждения, он двинулся вперед по неровной, кочковатой земле в глубь леса. Между тем, хорошо понимая ценность совета доктора, я изо всех сил старался ему последовать.
Деревья сомкнулись за нами, как ночная мгла. Их ветви сплетались у нас над головами, стволы все теснее жались друг к другу, все гуще и гуще становился подлесок из кустов куманики. Колючки рвали нам брюки, царапали руки, глаза забивались мелкой пылью, что мешало уклоняться от цепких сплетений ветвей деревьев и ползучих растений. В ноги вонзалась грубая белая трава. Кочки, поросшие этой травой, походили на отрубленные человеческие головы, покрытые волосами. Мы поминутно натыкались на них. Идти было очень тяжело, и я вполне мог себе представить, что по ночам эти места просто непроходимы. Иногда мы перепрыгивали с кочки на кочку, и нам казалось, будто мы прыгаем по головам воинов, павших на поле сражения, а под белой травой скрываются неотступно следящие за нами глаза.
Кое-где солнечные лучи прорывались сквозь навес ветвей слепящими снопами, и тогда окружающая нас тьма казалась еще непрогляднее. Дважды мы натыкались на круглые пепелища. Доктор Сайленс показал на них, не говоря ни слова и не останавливаясь, но при виде этих пепелищ во мне шевельнулся глубоко запрятанный страх.
Это была очень утомительная прогулка. Мы держались как можно ближе друг к другу. Тела наши сильно разогрелись. Не столько от физического напряжения, сколько от того внутреннего жара, который исходит от пылающей печи сердца. Всякий раз, опережая меня, доктор останавливался, дожидаясь, пока я его нагоню. Очевидно, сюда много лет никто не наведывался: ни управляющий, ни лесник, ни охотник; и мои темные, путаные мысли, полные тревожного ожидания и страха, казалось, походили на этот лес.