Все так же не произнося ни слова, Винн прошел на корму, вытащил ремни и принялся закреплять бочки с едой и одеждой. Пристегнул и запасной спасательный жилет. На некоторых реках он бывал не лишним, и это вошло в привычку. Он продел ремень через водонепроницаемый мягкий чехол карабина и туго затянул его, прямо под кормой, с правой стороны. Убедился, что раскрывающие чехол застежки в полном порядке и легко поддаются. Без какой-либо особой на то причины. Просто чувствовал себя лучше, зная, что всегда может быстро схватиться за ружье.
Карабин взяли с собой, чтобы стрелять оленей карибу и иметь возможность защититься от медведей в окрестностях залива. Раньше в этом не было необходимости, но зимы становились теплее, и все изменилось. Устоявшийся график затвердевания льдов настигли перемены, что продлило скудный летний сезон белых медведей; люди стали замечать их ранней осенью, голод заставлял животных брести вверх по реке в поисках пищи, иногда преодолевая по пятьдесят и даже шестьдесят миль[11]. Некоторые из них были близки к истощению и ели все, что двигалось. Встречались в окрестностях также волки и черные медведи, хотя ни тех, ни других Джек и Винн не воспринимали в качестве серьезной проблемы. Настоящая и невысказанная причина наличия при себе оружия заключалась в том, что ни один, ни другой не чувствовали себя комфортно в длительном путешествии посреди северной глухомани без такового.
Глава третья
После смерти матери Джека его отец, Шейн, надолго перестал разговаривать. Не то чтобы Джек многое упустил – тот был немногословен, в отличие от своего брата, Ллойда, с соседнего ранчо, который мог бы заболтать до полусмерти и кору с дерева. Несколькими годами позже, когда к отцу вернулся голос, он рассказывал Джеку истории о дяде Ллойде, и всякий раз, когда им случалось проводить время вместе, Джек наглядно убеждался в том, насколько сильно отец к нему привязан. Шейн говорил Джеку, что в детстве болтливость брата его нисколечко не задевала, напротив, вызывала восхищение. Они были «ирландскими близнецами», с разницей в одиннадцать месяцев; из слов Шейна можно было заключить, что нередко в кругу общих знакомых ему доводилось слушать увлеченные россказни Ллойда, которые, как он знал, были сильно приукрашены. Ллойд мог живописать восхождение на Дэвилс-Тамб с их двоюродным братом Зейном, произнося нараспев что-нибудь вроде:
– Ну, Зейн, вы же знаете, какой он долговязый сукин сын, в старшей школе он так быстро вымахал, что приходилось карабкаться ему на спину в поисках места для таблички «задница»…
Все смеялись.
– И вот он едет впереди меня по тропе, оборачивается, чтобы сообщить какую-то хрень, втемяшивается в ветку тополя и вылетает из седла. Может, он и не слишком умный, зато быстрый, как выскакивающая из сапога змея, ухватился за ту ветку и висел на ней, извиваясь, пока я просто не проехал под ним и не подхватил его в седло. И вот мы значит едем вместе, как молодожены, он цепляется за шею Ширли, я обнимаю его за талию и говорю: «Ну, милая, здесь довольно уютно, как тебе этот седельный рожок на ощупь?..»
Снова смех.
Шейн знал, что взаправду дела обстояли не совсем так, но версия Ллойда моменту подобала больше, да и звучала веселее. Одна подмеченная в дядиной манере рассказывать истории вещь особенно нравилась Джеку: Ллойд никогда не преувеличивал детали, касающиеся охоты или рыбалки. Рыба у него никогда не становилась крупнее, а рога лося-самца – шире в размахе. Дюймы, футы, мили, погода – все в его изложении оставалось на удивление точным. Шейн говорил, что по мнению Ллойда всякий хороший рассказчик должен был точно знать, где ложь окажется неуместной.
– Охота и рыбалка сами по себе такие забавные, – говорил он, – Только полному придурку придет в голову что-то про них выдумывать.
И такова, по наблюдениям Джека, была вся история взаимоотношений Ллойда с его отцом – раздел ранчо после смерти родителей, распределение аренды, помощь друг другу в сезон отела скота, отлаживание систем орошения – Шейн доверял своему брату больше, чем кому бы то ни было. Джек знал, что одним своим существованием Ллойд делает жизнь веселее, для него это было так просто, и в то же время он никогда не валял дурака, сталкиваясь с ее убийственно серьезной стороной. Это был человек, с которым можно сплавляться по реке.
Отец Джека, вероятно, онемел из-за того, что чувствовал за собой вину в случившемся, но Джек склонен был считать себя виноватым не меньше. В то утро он настоял на том, чтобы замыкать колонну, как взрослый. Он никогда не делал этого раньше. Его серый жеребец, Герцог, был гораздо более спортивным, чем милая и неуклюжая Минди – окажись он позади отца в момент, когда БиДжей заартачилась, Герцог удержался бы на ногах. Он виноват в том, что захотел казаться старше, чем был на самом деле. Охренительно виноват. По правде говоря, к одиннадцати он и без того уже был довольно скромным по натуре ребенком, а несчастный случай только усилил его нежелание привлекать к себе внимание и выделываться. Ему нравилось хорошо справляться со своей работой – как его наставляли отец и мать; самым важным они почитали относиться к животным и людям порядочно и уважительно, но так, чтобы не обращать на это внимание большого количества людей. Какую пользу, в конце концов, может принести хвастовство? Джек обзавелся несколькими хорошими друзьями, которые его уважали и ради него готовы были на все. Чего ради стараться впечатлить еще кого-то?
Когда пришел конверт с извещением о том, что его приняли в Дартмут, отец не улюлюкал и не закатил в его честь праздничный ужин в таверне «Табернаш»; он только взглянул на него со странным выражением, отчасти печальным, отчасти гордым, и проговорил: «Твоя мать запрыгнула бы на Луну от счастья». Запрыгнула на Луну от счастья. Она запрыгнула на Луну от счастья. Практически так он и думал о ней все последние несколько лет. Когда холодной ночью останавливался на полпути до конюшни и стоял на замерзшем дворе, наблюдая, как восходит над Овечьей горой луна, он иногда шептал: «Привет, мам». Понятия не имел зачем, просто казалось, что если где-то она все еще есть, то уж непременно там. Может дело в том, что его любимой детской книгой было «Спокойной ночи, Луна»[12]. Мать читала ее вслух снова и снова, а когда она утонула, Джек стал хранить потрепанный экземпляр на маленькой полочке в изголовье своей кровати, иногда листая его перед сном и трогая потертые уголки.
И именно в книгах он находил утешение. Он погружался в них, когда не был занят на ранчо, не катался верхом и не рыбачил. Командные виды спорта его не привлекали – соревнующиеся напоминали ему кучку выпендривающихся детей, свое пристрастие к литературе он держал при себе. Даже учителя не ведали о глубинах его возрастающей эрудиции, но школьная библиотекарша знала, и еще Энни Босворт в Публичной Библиотеке Грэнби. Они знали. Им также было известно про его безотчетную скромность и застенчивость, поэтому они поощряли его наставлениями, но никогда не акцентировали внимания на его необычайной жадности до новых книг или пестроте ассортимента. Они просто оставляли его посреди книг.
Этим они с Винном были похожи – литературным взглядом на мир. Или, по крайней мере, любовью к книгам, поэзии, художественной литературе и отчетам об экспедициях. Винн специализировался на искусстве и прослушал множество курсов сравнительного литературоведения, в особенности французского. Джек был инженером и превосходно понимал язык математики, но на остальных курсах хватался за все, что имело отношение к поэзии или романам, и с самого начала особенно обожал американскую литературу. Они познакомились еще до начала учебы – во время ознакомительной поездки для первокурсников, четырехдневного пешего похода по Белым Горам. Вдвоем они опередили группу и всю дорогу без остановки разговаривали о каноэ, реках и скалолазании, а также о том, как Торо стирал белье на берегу пруда во владениях Эмерсона, и о том, каким ужасным пьяницей и бабником был Фолкнер, и можно ли считать «Весну и все такое» столь же хорошей и важной, как «Пустошь». Джек был поражен. Ему никогда не доводилось вести подобных бесед с другим ребенком, он и представить не мог, что кто-то из его ровесников способен любить читать столь же сильно – в особенности такой парень, который держался вполне себе уверенно посреди дикого леса. С первого же дня знакомства они стали лучшими друзьями, и чем бы впоследствии ни занимались, никогда не прекращали надолго обмениваться впечатлениями о книгах.
Одной из тем, которую они долго обсуждали в том самом первом походе, было творчество Луиса Л’Амура[13]. Едва обнаружив друг в друге заядлых читателей и преодолев свою застенчивость по этому поводу, они принялись перечислять авторов и названия книг, рассуждать, что в них было хорошо, а что плохо, делиться тем, что им нравилось. Дискуссия захватывала дух, и не только потому что они тащили задницы вниз по северному склону горы Мэдисон. В конце концов оба с облегчением поняли, что не имеют дела с литературным снобизмом. Классические произведения и столпы литературы это одно, но иногда и дрянные ни на что не претендующие байки столь же хороши. Ну или хотя бы забавны. Эта схожесть мнений позволила им признать, что оба прочли, вероятно, все дошедшие до современников криминальные вестерны Луиса Л’Амура, даже те, которые таинственным образом появились спустя годы после его смерти. Винн читал его рассказы, потому что осиновые леса, полынные луга и песчаные каньоны Запада в них были именно такими экзотическими и заманчивыми, как он себе и представлял. Еще потому, что герои скакали верхом по этим изумительным ландшафтам, плескались в обледеневших ручьях, пробирались сквозь стада лосей и успокаивали своих дрожащих лошадей, когда те чуяли запах льва или кровавый след его добычи. Герои разбивали свои лагеря в папоротниках у ручьев, сбегающих с заснеженных вершин, и растирали своих лошадей половинками пырея, а костры разводили маленькие и «бездымные», чтобы не насторожить врагов. Джек зачитывался ими, потому что все в них выглядело знакомым, но блестящим и облагороженным, похожим скорее не на ту жизнь, которую он знал, а на то, каким все должно быть. В особенности те части, где речь шла об убийстве всех плохих парней и заполучении девушки.