Поздно ночью спящих людей разбудил густой утробный рык, стелющийся по земле. Это вышел на охоту тигр. Роса уже щедро обдала траву, деревья. Губельман поднял голову и посмотрел на звезды. Один ус у него смялся и смешно торчал. Он поглядел на скорчившихся от холода товарищей и зычным голосом старосты тюремной камеры политкаторжан скомандовал:
— Подъ-ем! Кон-чай ночевать!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
— А теперь угостите-ка, братцы, кто табачком богатый, — попросил увешанный оружием детина, оборвав рассказ на самом интересном месте. Он приехал утром из-за хребта вместе со знаменитым Гавриилом Шевченко, — как видно, ординарец. Сам Шевченко, не задерживаясь, прошел в школу, в штаб, детина огляделся и подсел к партизанам, греющимся на раннем солнышке. Слово за слово — разговорились.
Угощать рассказчика не торопились. Табаку у партизан была хроническая нехватка. Подмешивали высушенные листья, сухой навоз. Известно, без хлеба еще можно потерпеть, без курева же — никак.
Помявшись, слушатели полезли за кисетами.
Кинув взгляд на тощие крестьянские кисеты, детина презрительно фыркнул:
— Бедно живете. Мои будем курить.
Щегольским жестом он вынул из кармана нарядную коробку городских папирос. Партизаны обомлели, не поверили глазам. Настоящие! Забыли уж, как и выглядят… Наслаждаясь произведенным эффектом, детина не спеша обнес всех. Последним робко взял папиросу мужичонка в собачьей шапке. Закурив, он от наслаждения закрыл глаза, сморщил личико и с чувством произнес:
— Совсем другой скус!
— М-да-а… — протянул детина, весь заволакиваясь дымом. — Так вот я, значит, вам не договорил. Подходим мы. Домище огромадный, до окошек не достать рукой. Света — ни в одном. Гаврила наш мигает мне: «А ну-ка, Митрий!» Дело понятное. Я сразу — маузер и — рукояткой в двери. Наши все сзади. Ждем… Слышу, наконец того, кто-то скребется. Открывают дверь — старушка, свечку держит. «Вам кого?» И загораживает. Ах ты, зараза! Спихнули мы ее культурненько, идем. Ага, тут столовая, тут кабинет… наконец того, спальня. Глядим, лежит почтенный господин, в жилетке, одна нога разутая, другая в сапоге. Нюхнули мы его — пьяным-пьянехонек. Ну, наш Гаврила не дурак: сразу ему к носу маузер. Чуешь, мол, чем пахнет!
— Гы-ы! — радостно взвыли двое или трое слушателей.
— Сразу протрезвел! Сел, жилетку на себе одернул. Гаврила приступает. «Хозяин?» — «Самый он». — «А денег, спрашивает, почему рабочим не даешь?» — Молчит, моргает. Гаврила огляделся. «Сейфа эта ваша? Ключи, пожалуйте». Порылся, достает. Открыли мы, братцы-ы, а там… — рассказчик выдержал торжественную паузу, — видимо-невидимо. Тыща на тыще лежит! Понятное дело, покидали все в мешок. Знал, сволочь, что с нашим Гаврилой лучше не связываться. Наш Гаврила самого атамана Калмыкова чуть не достал. Еще бы малость, и валялся бы атаманишка без головы…
Слушатели, бережно докуривая папиросы, с усмешкой прятали глаза. Отчаянность Шевченко была известна всем. Но в то же время за знаменитым командиром водились и грешки. Зря ординарец так уж распинался, нахваливая доблесть своего Шевченко!
— Что говорить! Гаврила — человек известный, — согласился партизан с подвязанной щекой. — Но только кому это в прошлом месяце под Шкотовом наклали в хвост и в гриву?
Порхнул смешок, слушатели замерли в ехидном ожидании. Самонадеянный Шевченко рискнул недавно совершить налет на сильный гарнизон станции Шкотово, нарвался на такой отпор, что вынужден был в беспорядке отступить.
Небрежным щелчком детина отшвырнул недокуренную папиросу.
— Наклали! Еще не родился человек, который накладет Гавриле. Болтаешь сам не знаешь что.
Дымящийся окурок папиросы так и притягивал. Добром швыряется, форсит!
— Так Шкотово вы взяли или нет? — с коварным простодушием осведомился партизан.
Нож в душу, вот чем был такой вопрос для ординарца!
— Ты это брось! Хаханьки строить? А где вы были. Почему не помогли?
В притворном ужасе партизан хлопнул себя по коленям.
— Помочь? Кому? Гавриле? Ты это о чем болтаешь парень? Смотри, услышит сам — греха не оберешься. Ты своего Гаврилу знаешь!
Ординарца словно дернуло — с таким испугом оглянулся он на окна школы, Партизаны прыснули. Ну, вышколил же их Гаврила!
Детина стал вызывающе оглядывать обидчика с головы до ног. Тот дружелюбно рассмеялся.
— Не кипятись, не кипятись. Но только я тебе вот что скажу. Богатеньких трясти большого ума не требуется. Воевать-то когда приметесь по-настоящему?
— Чья бы корова мычала! — возмутился ординарец. — Позакопались тут, отъелись. Гладкие, как боровы какие! А мы…
Пальцем в грудь партизан спокойно остановил взбеленившегося ординарца.
— А кто на побережье не пришел? Ждали вас, ждали. Нас там колошматят, а вы старух пугаете.
— У нас свой план. Понятно? Указчиков не надо! А то, я гляжу, у вас тут много расплодилось всяких… Всех не переслушаешь!
— Вот я и говорю: теперь маленько сократитесь. Из Владивостока вон народ прислали. Специально для таких, как вы. Лазо тут. Понял?
Детина усмехнулся.
— Погоди пужать. Ты еще нашего Гаврилу не знаешь.
На школьное крылечко вышла кореянка с гладко причесанной, как будто лакированной, головкой. Несколько корейцев, сидевших на корточках возле забора, разом поднялись. Кореянка принялась раздавать им пачечки бумаг — самодельную газету «Наша жизнь». Пряча бумаги глубоко за пазуху, корейцы отправились по своим деревням.
Детина небрежно продолжал:
— Ну, слышали мы про него, слыхали… Только верно ли про него говорят, вот о чем сказ…
Партизан с подвязанной щекой кряхтя поднялся и подобрал окурок папиросы. Оглядел его, раскурил и, как бы прислушиваясь к вкусовым ощущениям, с мечтательной улыбкой помолчал.
— Ты еще темный про Лазо судить. Я понимаю — тебе обидно. Вон ты какой герой! Но… лучше не надо. Ты знаешь, как мы брали Оловянную, а потом через Онон переправлялись? Э-э, а говоришь! Положение такое, что и Наполеон в башке начешется. А наш только глянул — и все сразу ясно. Но главное не это. Главное другое. Ты слушай, слушай! Бои-то какие шли… А сколько, думаешь, убитых? Ну, два, ну, три. И — все! А это, брат, надо суметь. Это тебе не старух трясти.
Детина фыркнул:
— У нас вообще убитых нету!
— Откуда же им взяться? Старуха свечкой забодает?
Грохнул дружный смех. Ординарец вскочил, стал растерянно озираться. Партизан с подвязанной щекой потянул его за полу, посадил.
— Ах, Еруслан ты, как я погляжу! Сядь, закури теперь нашего, самодельного. Мужики, дайте кто-нибудь ему. Не обеднеем… Егор, — позвал он вдруг. — Эй, Егор-ша! Иди-ка сюда, друг! Сюда, говорю, иди! — крикнул партизан и пояснил детине: — Он у нас маленько недослышит. Одно ухо вроде ничего, а другое — ну никак. Вот и приходится орать.
Шаркая лаптями, подошел длинный нескладный парень и застенчиво уставился на партизана с подвязанной щекой.
— Егор, ну-ка покажись вот человеку… Покажись, покажись, — прибавил он, заметив, что парень засмущался. — Пускай посмотрит!
Задрав рубаху, Егорша показал чудовищно изодранную спину, всю в кровавых запекшихся рубцах. Детина отшатнулся и присвистнул.
— Мас-тера! Дайте, мужики, еще. Хоть затянуться на разок!.. И кто же это у вас тут геройствовал? Не генерал Смирнов?
— Он самый.
— Был и у нас слух про него, имелся… Ну, гнида, пусть лучше не попадается! — детина сжал пудовый кулачище и погрозил.
— Это еще милость, — невесело заметил партизан в кожаной тужурке. В таких тужурках, на зависть всей деревне, щеголяли недавние шахтеры, вернувшиеся с Сучанских копей. — Ну, что только выпороли и отпустили. Других вон свежевали прямо на глазах.
Лихорадочно затягиваясь табаком, ординарец словно глушил в себе какую-то затаенную боль.
— Ну хорошо, — сказал внезапно он. — А кто-нибудь из вас этого самого Лазо в глаза видел?
Партизаны изумленно загудели.
— И не только видал, а и разговаривал, — заявил партизан с подвязанной щекой. — Да и ты еще увидишь. А может, даже и поговоришь.
— Какой он из себя? Парнишка, говорят, совсем. Из офицеров, что ли?
— Сам ты офицер! Встречали мы его. Сам мешок тащит, с палочкой. За руку с каждым. Со мной вот, с ним…
Мужичок в собачьей шапке радостно подтвердил:
— Вот этой самой что ни на есть рукой!
Ординарец скептически оглядел его, даже шапку с глаз приподнял.
— Не веришь? — смеялся тот, и маленькое личико его веселилось всеми мелкими морщинами. — Я тебе сейчас больше скажу. Егор! — позвал он. — Иди скорей сюда. Чего ты прячешься? Ходи гордо. Егор, а ну-ка расскажи, о чем с тобой Лазо поговорил!
Вконец смутившись, Егорша что-то пробормотал и спрятался за спинами.
— Он у нас не говорок, — разливался мужичок в собачьей шапке. — В год если скажет слово — хорошо. А Лазо его спросил: ты, говорит; наверно, к детям хорошо относишься? Правда, правда! Только глянул на него — и сразу: ты, говорит, наверно, к детям хорошо относишься? Егор, а ты-то что ему сказал?
— Да ничего он ему не сказал, — оборвал мужичка партизан с подвязанной щекой, недовольный, что тот влез и перебил его рассказ.
— Не-ет! — ликовал мужичок и грозил грязным пальцем. — Егор тоже ему сказал. Он, брат, у нас… Ты не смотри, что он такой. Он, брат…
— Не балабонь, дай досказать-то! — оборвал ординарец. — Хорошо бы, братцы, с этим Лазо поговорить. К себе он, говорят, как кремень, а к товарищу навроде няньки, мягонький. Себе ничего, а другим последнее с себя отдаст. Для людей всю землю исходил… И слова у него, говорят, самые простые. Что ни слово, то про самое нужное. Он, сказывают, любого дурака за один раз умным делает. Кто его разок послушает, тот прямо не узнать становится. Просто новый человек делается!
— Это ты правильно заговорил, а то — «слышали мы про него…» — одобрил партизан в тужурке. — У Лазо и товарищи хорошие при нем. Один еще ту революцию делал, что после японской была. Ну и другие тоже. Которые по книжкам, а которые по людям обучались революцию делать. Польза от них большая.