Медленно занимался поздний зимний рассвет. Над Тигровой горой развевался красный флаг. Сергей Лазо распорядился задержать на телеграфе все неотправленные за границу телеграммы.
Со стороны вокзала, по Суйфунской улице, в город уже вступали первые части партизан. Таежные бойцы, обросшие дремучими бородами, одетые в козьи куртки и дохи из звериных шкур, потрясали винтовками и самодельными бомбами. Светланская улица оказалась запруженной. Остановился переполненный трамвай, из него посыпались солдаты. Вверх полетели шапки. Торжественно и грозно зазвучало: «Это есть наш последний и решительный бой…»
На привокзальной площади на скорую руку соорудили трибуну из багажных ящиков. Взобравшись наверх, Сергей Лазо окинул взглядом бескрайнее море голов, бородатых лиц.
— Товарищи! Сегодня мы сбросили власть — самую кровожадную, самую ненавистную для трудящихся…
Объединенный оперативный штаб военно-революционных организаций временно, впредь до конструирования власти, берет на себя всю полноту военно-административной власти в районе крепости Владивосток.
Объединенный оперативный штаб приказывает всем штабам, управлениям, учреждениям и заведениям военного и гражданского ведомств, всем частным предприятиям, мастерским, заводам, железной дороге, почте, телеграфу, телефону немедленно приступить к текущей деловой работе. Всем должностным лицам оставаться на своих местах. Виновные в уклонении и неисполнении настоящего приказа будут преданы суду.
О. О. шт. приказывает всем штабам, управлениям, учреждениям и заведениям военного и гражданского ведомств, всем частным предприятиям принять все меры к сохранению общественного порядка и спокойствия.
Начальнику милиции иметь неуклонное наблюдение за сохранением порядка в городе и пресекать всякие попытки нарушения оного. О всех случаях нарушения немедленно сообщать штабу для предания виновных военно-рев. суду.
Всякие попытки к нарушению общего порядка и спокойствия, буйства, грабежи, самочинные обыски, аресты, всякие насилия над гражданскими и военными лицами будут беспощадно подавляться путем применения вооруженных сил. Виновные будут предаваться военно-революционному суду.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Военный совет областной земской управы поместился в реквизированном отеле «Версаль». Первые постояльцы размещались наспех. Новое учреждение еще не обрело собственной солидности, и сотрудники удивленно взирали на остатки старого фешенебельного быта: на ванны, зеркала, на разноцветные обои. Но вот из номеров и коридоров куда-то быстро исчезли ковры, густо поплыл махорочный дым, по-хозяйски загрохотали по паркету сапожищи. На коменданта, таежного волка, привыкшего пускать под откос эшелоны, обрушилась лавина требований: бумаги! нет чернил! письменных столов! Невозможно работать! Для записок сотрудники рвали со стен куски дорогих обоев. Комендант чумел. Ему легче было раздобыть бронепоезд, нежели разжиться бутылочкой чернил. А без чернил нельзя. Такое время! И комендант, показывая чудеса изворотливости, носился по городу и доставал. На этажи, по номерам, потащили разнообразные столы, кипы бумаги, охапки всяческого канцелярского добра. Назад поплыл поток кроватей. Поминутно раздавался треск: нежная мебель не выносила грубого прикосновения. Комендант, срывая голос, метался по коридорам:
— Несознательность свою показываете, так? А вот я вас к товарищу Лазо!
Подождав, когда комендант убежит на другой этаж, партизаны опускали кровать на пол, усаживались и устраивали перекур.
— Ванны эти… ну их. Лохань и лохань. Квартеры наши военные, известное дело, в лесу. А мороз. Шуб всяких по три на спину надевали. А в землянке костер и день и ночь, дым, копоть. У меня, к примеру, шуба была лисья, а считали за козла — до того черная. И ты теперь меня хочешь отмыть в этой лохани? Меня после тайги надо скрести, как лошадь. Баню настоящую! А тут что? Да нешто меня ихней губкой отскрести? Кожа лупится, словно со змея какого…
— А я зеркал не выношу. Ну что это такое? Как издевательство. Стоит под самый потолок. Глянешь в него и аж страх берет: ну и чучело, ну и зверь!
День и ночь в громадном здании чахло светило электричество. Махорочный дым загустел, его теперь не вытравить отсюда до скончания века. Шурша леями роскошных галифе, проносился старорежимный спец. Это был новый тип работника, невиданный в тайге. Пробор на чисто мытой голове, походка, голос — все, как в старину. Военные специалисты для штабов сейчас были в цене, они обосновались в кабинетах и стали передвигать отряды и полки, ведать снабжением и разнообразной отчетностью. Спец придержал свой служебный бег и кинул в груду толпившихся бородачей вопрос:
— Товарищи, есть кто из Кипарисово? А из Гродеково?
Молчание было ему ответом. Спец снова срывался в иноходь и скрывался за какой-то дверью. Через минуту в дверь высовывалась его голова и раздавался голос:
— Комендант, я не могу без телефона!
Застучали молотки, по стенам полезли рабочие, протянулись провода, в здании поселился целый выводок кисейных барышень: прозрачные блузки, тоненькие выхоленные пальчики. Запорхали пальчики по клавишам, по коридорам понесся непрерывный треск. Заработала машина!
В вестибюле, хрустя по битому стеклу, грузно прохаживался усатый Губельман. Из-под нависших бровей он замечал каждую мелочь. К нему совались с жалобами, он на ходу выслушивал, кивал. «Коменданта», — приказывал он.
— Столовую для сотрудников… срочно! — диктовал он коменданту, не слушая возражений. — Чем кормить? А хоть чем. Селедки? Отлично. Перловка? Чудно. Рис немного? Еще лучше. Исполняйте!
Партизанская вольница, одетая весьма живописно, вламывалась в помещение Военного совета и разевала рты на обилие однообразных дверей. Снизу, где помещалась столовая для сотрудников, пахло кислой капустой и жареной несвежей рыбой. Посетители мыкались по коридорам, просовывали в двери лохматые головы, пугали барышень. Иные из них напористо требовали «самого», им объясняли, куда пройти, они топтались посредине коридора, мешая деловому бегу занятых людей. Проносился мимо щеголь в великолепных крагах, франт — загляденье кисейных барышень. Открывалась одна дверь, и слышалось: «Алё, штаб?» Распахивалась соседняя, и оттуда громыхало: «Надо срочно потребовать от Медведева…» Иногда махорочная муть перешибалась тонким запахом духов. Это барышня пугливо пробиралась по коридору и вгоняла всех в столбняк, словно отражение недавнего старого и слабый росток близкого будущего, нового, куда идем и за что боремся. Не век же, в самом деле, спать, месяцами не снимая сапог и не зная бани! Бородачам, расположившимся в коридоре самым настоящим биваком — только что костров не разводили, — мерещились слякотные поля за Амуром и Уссури, эшелоны и ночевки у таежного костра, колючий ветер и вшивые полушубки…
День час от часу набирал разбег, и в здании уже кипела круговерть. Подлетали к подъезду грузовики и кашляли, чихали, наполняя переулок синим дымом. Тарахтела мотоциклетка, спрыгивал с седла суровый обликом юнец и, придерживая сумку, бежал в тот конец, где помещался секретный отдел, сдавал пакет в печатях, получал роспись в книгу и стремглав удирал вниз, ловко перескакивая через вытянутые ноги, через винтовки, ружья, самопалы, валявшиеся на полу.
Тыкаясь, словно слепец, двигался по коридору обвешанный оружием человек, — со свету ничего не видел. Потом глаза его привыкли, он узрел бивачное сборище партизан и приосанился.
— А ну, братва, где здесь отдел формирования?
Ответом ему было недоуменное молчание.
— А комната какая?
Новоприбывший этого не знал. Один из партизан поднялся.
— Пошли-ка, дядя, провожу. Вчерась один тут тоже искал.
В отделе формирования (имелся, оказывается, такой отдел, недавно организовали) с новоприбывшим состоялся короткий и решительный разговор:
— Вы назначаетесь командиром стрелкового полка. С вооружением полка помочь не можем. Но к вам вливаются два партизанских отряда. У них хорошее трофейное вооружение. Ваша задача создать настоящую боевую единицу. Предлагается выехать немедленно. Время не ждет…
Слегка ошарашенный командир полка попытался было добиться хоть обещаний насчет снабжения, его прервали:
— Вы намерены выполнять приказ, товарищ? Вам все понятно? (Ух ты, черт, как тут разговаривают!) Подойдите, пожалуйста, к карте. Вам предстоит…
Вниз, к подъезду, командир полка сбегал стремительным, неудержимо скорым шагом, вызвав уважительное замечание бородачей:
— Наскипидарили, видать!
Разговор возобновлялся.
— Эту войну довоюем, и все. На чужую не пойдем.
— А я, братцы, на этой войне выправился здоровьем. Судьба здесь для всех общая, работа веселая. Эта война — как лекарство для меня. Ей-богу!
Среди разнообразных новостей заставляли настораживаться слухи о недавней стычке в Кипарисово. Японцы не переставали вожделенно роиться возле тоннелей. Наши их оттирали. Случился срыв. Убитые были с обеих сторон. У нас в возникшей перестрелке погиб молодой товарищ Кавалеров, приехавший в Кипарисово с секретными инструкциями…
— Парень боевой был. Помню я его. Со смертью круглые сутки вместе.
Появился скуластый кореец, тоже кого-то искал. Его окликнули, — оказался знакомец. Поговорили, выслушали.
— А у Сибирцева не был? Зря. Сходи. Мужик много не говорит, но-о…
— Лучше к самому Лазо.
— А вон идет товарищ Губельман. У-у, башка! Лови, не проворонь.
Внезапно суета внизу стихала, замирание докатывалось и до этажей: приехал сам главком Лазо. Он шагал быстро, развевая полы шинели. Его провожали глазами, не лезли, хотя многие были с ним знакомы, воевали в Забайкалье, прятались в тайге, мыкались после Молчановки, лежали в лазарете. Едва он проходил, те, кто знал главкома, рассказывали тем, кто впервые его видел. Отчаянностью не красуется, но и не отсиживается за чужой спиной. С народом управляться любит и умеет. Там, где иных ораторов тащили за полы и скидывали с трибуны, главкома слушали с раскрытыми ртами, боялись пропустить хоть слово; мало-помалу загорались тысячи глаз, в груди сам собой вспухал ликующий крик, сотрясая окрестности, многоголосо раскатываясь, в воздух летели шапки, малахаи, вокруг трибуны кипел водоворот, каждый норовил протиснуться поближе, чтобы подхватить главкома на руки и от избытка чувств запустить его повыше вверх, под самое небо: «Ур-ра, Лазо!» Свидетели подтверждали: правда, правда… Сейчас на Лазо забот свалилось сверх головы — вся война, по существу, на нем.