Боги – да. Голодные духи – тоже да. Это все про нас, лучше и не скажешь.
В древности, когда последнее слово было за шаманом, нас считали богами. Маленькие чумазые люди в звериных шкурах корчились возле своих пещер и костров, не смея поднять глаза к небесам. Мы являлись к ним в сиянии молний, в пушечных ударах грома, мы убивали единым словом и даровали жизнь мановением руки. Люди приносили нам кровавые жертвы, молились нам, старались умилостивить.
Я помню одного охотника. Смуглый, курносый, безбородый, совсем юный, однажды он увидел меня, когда я купалась в реке. Это была бурная горная река, неглубокая, но свирепая; она стремительно неслась среди валунов, пенилась, рычала и билась в берега. Воды ее были ледяными, любого смертного она поглотила бы в считаные секунды, но я стояла посреди нее, обнаженная и прекрасная, и волны бурлили вокруг, бессильные сдвинуть меня с места. Увидь меня Гесиод, он разглядел бы во мне нимфу, однако что мог знать о нимфах первобытный охотник?
Потрясенный, юноша упал лицом в землю: он принял меня за богиню. Да я и была богиней, других богов они не знали. Я хотела растерзать его за дерзость, за то, что он видел меня обнаженной, но глянула на его спутанные светлые волосы, на дрожащую покрытую смертным потом спину и остановилась. Это был первый раз, когда милосердие коснулось моего сердца.
Он остался в живых, однако уже не был таким, как его соплеменники. Когда другие, наевшись вдоволь жареного мяса, заваливались спать или любиться, он брал в руку два камня, заостренный и круглый, и шел к скале. Он выбивал на ней рисунок. Это был необычный рисунок: он рисовал мой образ, меня – такую, какой я ему запомнилась в день нашей встречи. Он был первобытным художником, никакой техники у него не было и быть не могло, и все же это было искусство, потому что породило его вдохновение. Охотник выбивал рисунок на серой неровной скале по много часов кряду, руки его сводило судорогой, однако он продолжал свое дело.
Сородичи смеялись над ним, но он не обращал на них внимания. Самки, мурча и покачивая бедрами, пытались привлечь его своими грубыми прелестями. Была среди них одна особенно опасная – рыжая, большегрудая, дерзкая… Но он думал только обо мне, рисовал только меня.
Такая верность поражала воображение, и она заслуживала награды.
В один из дней на стойбище напали охотники из враждебного рода. Все племя было перебито, в живых остался только мой охотник – я лично позаботилась об этом. Придя в себя, он долго оплакивал сородичей, потом соорудил гигантский погребальный костер, а на следующий день отправился далеко на север, и больше я его не видела…
Много позже появились церкви и священнослужители, и вот те же, кто нам молился, назвали нас демонами и пошли на нас войной. Это была роковая ошибка, и они ответили за свою дерзость: мы были высшей ступенью эволюции, никто не мог сравниться с нами.
Но хэшан Махаяна – так он себя зовет – открыл новую страницу в нашей истории: он нашел в нас душу. Ну, может быть, не во всех, однако во мне точно.
Когда это случилось, я стала уязвимой. Еще вчера несокрушимая богиня, сегодня я чувствовала себя травинкой на ветру вечности. Я плакала и смеялась, я любила и ненавидела – и это было невозможно вынести. Но это было. И причиной всему стал хэшан Махаяна.
И вот сейчас он сидит рядом на старой ворсистой подстилке и рассеянно гладит меня по руке.
Я помню, как увидела его в первый раз. Каждая секунда той встречи запечатлелась в моей памяти.
Я была в своем чертоге, когда его привели, лежала, откинувшись, на высокой кремовой кушетке, такой мягкой, что в ней можно было утонуть. Я была полуодета, на мне была туника розового цвета с кружевами на плечах. В руке я держала первое издание «Божественной комедии» Данте – тяжелый в кровавом бархатном переплете том. Кем я хотела быть в тот миг – королевой, махой, распутницей? Я и сама не знала. Знала только, что выгляжу сногсшибательно. Зеркала вокруг отражали меня многократно, и этот вид мог помрачить ум любого мужчины.
Но он был не мужчина, а монах.
Он стоял передо мной избитый, окровавленный, на лице его багровели свежие синяки, глаз распух, халат был разорван, однако улыбался он точно так же, как и сейчас. Как будто нет на свете горя, насилия, унижений, нет даже смерти, а всё – только жизнь, любовь и спасение.
– Как твое имя, монах? – спросила я его, спросила сурово и пренебрежительно, ведь он был всего лишь человек.
– У монахов нет имени, – отвечал он. – Мы отреклись от имени, родственников, плотской любви – от всего. Впрочем, если хочешь, зови меня хэшан Махаяна. Хэшан – это и есть монах, а Махаяна…
– Я знаю, что такое Махаяна, – перебила я его.
Мне показалась смешной его важность, а особенно его имя. Я решила осадить его.
– А знаешь ли, хэшан Махаяна, что тысячу лет назад в Тибете монаха с таким же именем, как у тебя, растерзали на части, и только за то, что он проиграл в богословском споре буддисту-индийцу?
Я думала, он испугается, но он лишь улыбнулся.
– Истина не может проиграть, – сказал он спокойно. – Человек может, истина – никогда.
Меня еще тогда поразило его спокойствие. Он не был даосом, он был обычным человеком, откуда же в нем было столько мужества и презрения к смерти, словно не судьба его тащит на плаху, а он сам управляет судьбой? Я решила присмотреться к нему поближе и сделала это, на свою беду.
До встречи с Махаяной я не была счастлива, но была неуязвима. Белое было белым, черное – черным, горы были горами, реки – реками. Когда хэшан Махаяна вошел в мою жизнь, мир перевернулся. Я узнала любовь.
Это не была плотская любовь – меня охватило чувство, которое испытывает мать к ребенку. Вокруг плыли мириады миров, и в них жили мириады существ, огромных и микроскопических, красивых и отвратительных, разумных и начисто лишенных сознания. И все они требовали любви, все ждали ее, все искали – и все ее заслужили. Всех нужно и можно было спасти. И даже такая чудовищная тварь, как я, тоже заслуживала спасения, потому что любовь существует для всех, и никого нельзя вычеркнуть.
Мир стал дорог мне, а прежняя моя жизнь, жизнь безжалостного прожорливого божества – отвратительна. Но вместе с любовью на горизонте моем появилась печаль, появилась смерть. Раньше ее темный образ не смел оскорбить мой взор, теперь же она стояла рядом со мной, и сегодня она исполнит свою страшную миссию. Такова цена прозрения, цена света истины.
И все равно я ни о чем не жалела. Доведись мне повторить все еще раз, и я пошла бы тем же путем еще и еще, десять, сто, тысячу раз – насколько хватило бы сил.
Хэшан Махаяна не хотел бежать от смерти, и он был прав. Он должен был умереть, чтобы я родилась к жизни. Так зерно умирает, чтобы родился колос. Таков закон – всеобъемлющий, всеохватный.
Вот только я такого закона не признаю, нет. Я желаю одного: быть с ним рядом. Если ему суждено умереть, то и мне тоже. А жить рядом с ним – о, это было бы немыслимое счастье! Но это счастье мне не дано.
Он смотрит на меня и видит мое смятение. Он видит, что я стою на самом краю бездны, однако он хочет, чтобы я жила.
– Ты должна жить, – настойчиво повторяет он мне, – ради этого я и умираю. Я верю, ты спасешь множество людей.
Да, он верит в это. Только я в это не верю. У меня нет больше сил, я не смогу с ним расстаться. Единственное, что я чувствую сейчас, – отчаяние от того, что больше не увижу его, не услышу его, не коснусь его никогда…
Я знаю, что все пойдет так, как и должно идти, но ничего не могу с собой поделать. Это бунт перед богами. Если вы есть, обращаюсь к вам и требую справедливости! Будда Майтрейя [1], милосердная Гуаньинь [2], гневный бог Бучжи минван [3], несокрушимый страж закона Вэйто [4], черный князь ада Яньлован, к вам обращаюсь я и говорю, что нет закона, который я не готова нарушить, нет черты, которую я не преступлю, лишь бы спасти его, спасти любой ценой!
Но боги молчат, боги не слышат. Лишь колесо закона, скрипя в немыслимом космическом холоде, равнодушно вращается, подминая под себя еще одну жизнь, одну из миллиардов.
Хэшан смотрит на меня из-под ресниц, смотрит туманным взглядом, как будто бы уже из-за границы этого мира. Загрубелые руки его холодеют, дыхание становится реже – он готовится уйти, палач лишь довершит начатое им самим.
Я не могу это вынести, сердце мое кровоточит. О, как больно теперь, как страшно! Увидеть истину, найти пристань – и в один миг потерять все.
Страх охватывает меня, страх и отчаяние.
Я то начинаю рыдать, то всхлипываю, как брошенный ребенок. У смертных бывают ночи, когда девушка становится женщиной, а я в эту ночь впервые стала ребенком. Ребенком, который обрел отца – и вот теряет его, чтобы остаться одному под мертвенным взглядом созвездий.
И даже теперь, у последней черты, на пороге расставания он отказывает мне в самом простом: он не хочет назвать свое настоящее имя. Это имя было бы для меня дороже всего на свете, я хранила бы его как драгоценную жемчужину. «Скажи, – молю, – скажи…»
Я прошу его, умоляю, но он лишь улыбается одними глазами. Какие у него глаза! Ради этих глаз я простила человечество, простила и полюбила его.
Однако он опять не говорит своего имени. Тогда я угрожаю ему, я говорю, что без имени не отпущу его, и только тут он поднимает на меня взор:
– Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет…
Я знаю, это английский поэт Шекспир, он гений. Но гений не выше жизни и смерти, и гений не отменит законов природы.
Утром его ведут на казнь.
Мы движемся длинными подземными коридорами. Охранники идут по бокам, голые по пояс, крепкие мышцы их блестят и переливаются в мерцающем отблеске висящих на стенах светильников. В руках у них ритуальные стальные мечи, так принято у нас. Он всего-навсего человек, и особых почестей ему не положено, но он хэшан Махаяна, и смерть его – тоже наше торжество, хоть и совсем небольшое.